Когда рано утром, после многочасовой молитвы, надев свой неизменный серый костюм в пятнах от пота, он уходил из дому, вознося хвалу Аллаху и перебирая четки, в воздухе оставалась его железная воля. Весь день, пока он чередовал свои дела с посещениями мечети, в Доме висела его тяжелая, мрачная аура. Его отец был «человеком в тюрбане». Брат недавно погиб в Ираке смертью мученика. Всегда памятуя о своем выдающемся происхождении, он держался с отрешенным видом человека, осознающего собственное превосходство над другими.
По окончании долгого дня, состоявшего из работы и молитв, Баба Хаджи возвращался домой, и начиналась суматоха. Около десяти часов слышался звук открывающихся ворот, что служило сигналом к действию. Раздавался чей-нибудь возглас: «Баба Хаджи!», и эта весть разносилась по всему дому. Зухра и ее младшая сестра Фереште в течение дня носили русари, но перед появлением отца быстро меняли их на чадру.
Примерно на пятый день нашего пребывания в доме Баба Хаджи Махмуди сказал мне:
– Ты должна надевать в доме чадру или по крайней мере русари.
– Нет, – ответила я. – И ты, и Маммаль уверяли меня, что дома я могу оставаться с непокрытой головой. Они поймут, потому что я американка, – вот ваши слова.
– Баба Хаджи на тебя сердится. Мы все-таки находимся в его доме.
Это прозвучало отнюдь не как просьба. В голосе Махмуди слышались властные нотки, почти угроза. Эта черта его характера была мне хорошо знакома, и я всегда восставала против нее. Но здесь он был в своей стране, в своей среде. У меня же не было выбора, но всякий раз, когда я обматывалась ненавистным шарфом, чтобы предстать перед Баба Хаджи, я говорила себе: скоро мы вернемся в Мичиган, на мою родину, к моим близким.
Поведение Амех Бозорг становилось все менее сердечным. Она высказала Махмуди свое неудовольствие по поводу нашей глупой американской привычки ежедневно принимать душ. Накануне нашего приезда она посетила хамум – общественную баню – для совершения ритуала, занимающего целый день. С тех пор она ни разу не мылась и, похоже, в обозримом будущем не собиралась этого делать. Она, как и все ее семейство, не меняла грязную одежду, невзирая на чудовищную жару.
– Нельзя принимать душ каждый день, – заявила она.
– Наоборот, это необходимо, – ответил Махмуди.
– Вы смываете все клетки с кожи, простуда проберется в желудок, и вы заболеете.
Спор окончился вничью. Мы продолжали ежедневно принимать душ, Амех Бозорг и остальные домочадцы – зарастать грязью.
Тщательно соблюдая личную гигиену, Махмуди, казалось, не замечал царившей в доме антисанитарии.
– В рисе полно жуков, – как-то пожаловалась я.
– Неправда. Ты просто вбила себе в голову, что тебе здесь не нравится.
За ужином, запустив ложку в рис, я выловила сразу несколько жуков и положила их на тарелку Махмуди. Оставлять еду на тарелке считается невежливым, и потому, чтобы не обидеть хозяев, ему пришлось съесть жуков. Он убедился в моей правоте.
Махмуди не замечал отвратительного запаха, наполнявшего дом всякий раз, когда, по мнению Амех Бозорг, наступала пора отвести дурной глаз. Это делалось при помощи курения специальных семян – зловонных и черных, – всыпанных в рассеиватель – сосуд наподобие дуршлага. Рассеиватель используется для приготовления риса по-ирански – в нем рис равномерно нагревается, образуя корочку. Однако в руках Амех Бозорг, наполненный дымящимися семенами, он превращался в орудие пытки. Она обносила им все углы дома, и Махмуди, так же как и я, задыхался от едкого запаха.
Иногда Махтаб играла с приходившими в гости детьми, у которых понемногу училась фарси, но в этой непривычной для нее обстановке все время льнула ко мне, не выпуская из рук своего кролика. Однажды, когда ей нечем было заняться, она пересчитала комариные укусы у себя на личике. Их оказалось двадцать три. Вообще-то она была искусана с ног до головы.
Шли дни, и Махмуди, казалось, стал забывать о нашем с Махтаб существовании. Поначалу он переводил мне все разговоры, любую незначительную реплику. Сейчас он перестал себя этим утруждать. Нас с Махтаб выставляли гостям напоказ, и мы должны были высиживать перед ними часами, стараясь мило улыбаться, хотя и не понимали ни единого слова из того, что они говорили. В течение нескольких дней мы с Махтаб общались исключительно друг с другом.
Мы обе ждали – жили ожиданием – того дня, когда наконец мы сможем вернуться в Америку.
На плите непрерывно попыхивал казан с едой – для каждого, кто был голоден. Множество раз я наблюдала, как кто-нибудь из присутствующих пробовал на вкус его содержимое, пользуясь общей большой ложкой, ссыпая остатки обратно в казан или попросту на пол. Поверхности рабочих столов и пол были усеяны сахарным песком – результат неряшливости во время чаепитий. Кухня и ванная кишели тараканами.
Я почти ничего не ела. Дежурным блюдом Амех Бозорг было баранье хореше, изрядно сдобренное дохмбехом. Так называется курдюк, мешочек с жиром – около восемнадцати дюймов в диаметре, – болтающийся под хвостом у иранских овец. Иранцам по вкусу его прогорклость, а кроме того, он служит дешевым заменителем растительного масла.
Дохмбех хранился у Амех Бозорг в холодильнике; приготовление любого блюда начиналось с того, что она отрезала кусок жира и растапливала его в кастрюле с длинной ручкой. Затем бросала туда лук, крупно порезанное мясо, бобы и прочие овощи, которые оказывались под рукой. Все это тушилось до самого вечера, от едкого запаха жира некуда было деться. К ужину ни я, ни Махтаб не могли смотреть на произведение кулинарного искусства Амех Бозорг. Даже Махмуди не чувствовал особого аппетита.
Постепенно медицинское образование и здравый смысл Махмуди одержали верх над семейной почтительностью. Я постоянно твердила ему об антисанитарных условиях в доме, и наконец Махмуди прозрел.
– Я врач и надеюсь, ты прислушаешься к моему совету, – сказал он сестре. – Ты не соблюдаешь гигиену. Тебе необходимо принимать душ. И приучить к этому своих детей. Нельзя так к себе относиться.
Амех Бозорг пропустила слова младшего брата мимо ушей. Когда он отвернулся, она метнула на меня злобный взгляд – мол, ей известно, откуда ветер дует.
Душ был не единственной дурной привычкой, оскорблявшей достоинство моей золовки. Однажды, уходя из дому, Махмуди чмокнул меня на прощание в щеку. При виде такого безобразия Амех Бозорг пришла в ярость.
– Чтобы я больше этого не видела! – разносила она Махмуди. – В доме дети!
То обстоятельство, что младшенькая из детей, Фереште, готовилась поступать в Тегеранский университет, роли не играло.
После нескольких дней безрадостного затворничества в доме Амех Бозорг мы наконец отправились по магазинам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
По окончании долгого дня, состоявшего из работы и молитв, Баба Хаджи возвращался домой, и начиналась суматоха. Около десяти часов слышался звук открывающихся ворот, что служило сигналом к действию. Раздавался чей-нибудь возглас: «Баба Хаджи!», и эта весть разносилась по всему дому. Зухра и ее младшая сестра Фереште в течение дня носили русари, но перед появлением отца быстро меняли их на чадру.
Примерно на пятый день нашего пребывания в доме Баба Хаджи Махмуди сказал мне:
– Ты должна надевать в доме чадру или по крайней мере русари.
– Нет, – ответила я. – И ты, и Маммаль уверяли меня, что дома я могу оставаться с непокрытой головой. Они поймут, потому что я американка, – вот ваши слова.
– Баба Хаджи на тебя сердится. Мы все-таки находимся в его доме.
Это прозвучало отнюдь не как просьба. В голосе Махмуди слышались властные нотки, почти угроза. Эта черта его характера была мне хорошо знакома, и я всегда восставала против нее. Но здесь он был в своей стране, в своей среде. У меня же не было выбора, но всякий раз, когда я обматывалась ненавистным шарфом, чтобы предстать перед Баба Хаджи, я говорила себе: скоро мы вернемся в Мичиган, на мою родину, к моим близким.
Поведение Амех Бозорг становилось все менее сердечным. Она высказала Махмуди свое неудовольствие по поводу нашей глупой американской привычки ежедневно принимать душ. Накануне нашего приезда она посетила хамум – общественную баню – для совершения ритуала, занимающего целый день. С тех пор она ни разу не мылась и, похоже, в обозримом будущем не собиралась этого делать. Она, как и все ее семейство, не меняла грязную одежду, невзирая на чудовищную жару.
– Нельзя принимать душ каждый день, – заявила она.
– Наоборот, это необходимо, – ответил Махмуди.
– Вы смываете все клетки с кожи, простуда проберется в желудок, и вы заболеете.
Спор окончился вничью. Мы продолжали ежедневно принимать душ, Амех Бозорг и остальные домочадцы – зарастать грязью.
Тщательно соблюдая личную гигиену, Махмуди, казалось, не замечал царившей в доме антисанитарии.
– В рисе полно жуков, – как-то пожаловалась я.
– Неправда. Ты просто вбила себе в голову, что тебе здесь не нравится.
За ужином, запустив ложку в рис, я выловила сразу несколько жуков и положила их на тарелку Махмуди. Оставлять еду на тарелке считается невежливым, и потому, чтобы не обидеть хозяев, ему пришлось съесть жуков. Он убедился в моей правоте.
Махмуди не замечал отвратительного запаха, наполнявшего дом всякий раз, когда, по мнению Амех Бозорг, наступала пора отвести дурной глаз. Это делалось при помощи курения специальных семян – зловонных и черных, – всыпанных в рассеиватель – сосуд наподобие дуршлага. Рассеиватель используется для приготовления риса по-ирански – в нем рис равномерно нагревается, образуя корочку. Однако в руках Амех Бозорг, наполненный дымящимися семенами, он превращался в орудие пытки. Она обносила им все углы дома, и Махмуди, так же как и я, задыхался от едкого запаха.
Иногда Махтаб играла с приходившими в гости детьми, у которых понемногу училась фарси, но в этой непривычной для нее обстановке все время льнула ко мне, не выпуская из рук своего кролика. Однажды, когда ей нечем было заняться, она пересчитала комариные укусы у себя на личике. Их оказалось двадцать три. Вообще-то она была искусана с ног до головы.
Шли дни, и Махмуди, казалось, стал забывать о нашем с Махтаб существовании. Поначалу он переводил мне все разговоры, любую незначительную реплику. Сейчас он перестал себя этим утруждать. Нас с Махтаб выставляли гостям напоказ, и мы должны были высиживать перед ними часами, стараясь мило улыбаться, хотя и не понимали ни единого слова из того, что они говорили. В течение нескольких дней мы с Махтаб общались исключительно друг с другом.
Мы обе ждали – жили ожиданием – того дня, когда наконец мы сможем вернуться в Америку.
На плите непрерывно попыхивал казан с едой – для каждого, кто был голоден. Множество раз я наблюдала, как кто-нибудь из присутствующих пробовал на вкус его содержимое, пользуясь общей большой ложкой, ссыпая остатки обратно в казан или попросту на пол. Поверхности рабочих столов и пол были усеяны сахарным песком – результат неряшливости во время чаепитий. Кухня и ванная кишели тараканами.
Я почти ничего не ела. Дежурным блюдом Амех Бозорг было баранье хореше, изрядно сдобренное дохмбехом. Так называется курдюк, мешочек с жиром – около восемнадцати дюймов в диаметре, – болтающийся под хвостом у иранских овец. Иранцам по вкусу его прогорклость, а кроме того, он служит дешевым заменителем растительного масла.
Дохмбех хранился у Амех Бозорг в холодильнике; приготовление любого блюда начиналось с того, что она отрезала кусок жира и растапливала его в кастрюле с длинной ручкой. Затем бросала туда лук, крупно порезанное мясо, бобы и прочие овощи, которые оказывались под рукой. Все это тушилось до самого вечера, от едкого запаха жира некуда было деться. К ужину ни я, ни Махтаб не могли смотреть на произведение кулинарного искусства Амех Бозорг. Даже Махмуди не чувствовал особого аппетита.
Постепенно медицинское образование и здравый смысл Махмуди одержали верх над семейной почтительностью. Я постоянно твердила ему об антисанитарных условиях в доме, и наконец Махмуди прозрел.
– Я врач и надеюсь, ты прислушаешься к моему совету, – сказал он сестре. – Ты не соблюдаешь гигиену. Тебе необходимо принимать душ. И приучить к этому своих детей. Нельзя так к себе относиться.
Амех Бозорг пропустила слова младшего брата мимо ушей. Когда он отвернулся, она метнула на меня злобный взгляд – мол, ей известно, откуда ветер дует.
Душ был не единственной дурной привычкой, оскорблявшей достоинство моей золовки. Однажды, уходя из дому, Махмуди чмокнул меня на прощание в щеку. При виде такого безобразия Амех Бозорг пришла в ярость.
– Чтобы я больше этого не видела! – разносила она Махмуди. – В доме дети!
То обстоятельство, что младшенькая из детей, Фереште, готовилась поступать в Тегеранский университет, роли не играло.
После нескольких дней безрадостного затворничества в доме Амех Бозорг мы наконец отправились по магазинам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116