— Я должен был прийти раньше... гораздо раньше...
У Ихсана была теплая и сильная рука. Они обнялись.
— По правде говоря, я боялся вас беспокоить. Вы же знаете Ахмета... Он ведь очень легкомысленный. Совсем не изменился.
— Спасибо... Да... я очень благодарен Ахмету.
— Идемте... во дворе холодно... Долго ждали?
— Нет.
Вошли в здание. Коридор нижнего этажа был выложен мальтийским камнем. Пахло каким-то лекарством.
Поднялись на второй этаж и вошли в комнату, из окна которой был виден невысокий минарет. В комнате стояла белая больничная койка, белая тумбочка, несколько табуреток, небольшой стол и огромный шкаф. Пол был покрыт линолеумом. Топилась печь.
— Садитесь, пожалуйста... Давайте ваши пальто. Чу-кур, положи-ка то, что у тебя в руках, и закажи нам кофе.
— Вам сладкий?—спросил Ихсан Кямиль-бея.
Не поняв вопроса, тот посмотрел на него. По его растерянному взгляду было ясно, что он совсем иначе представлял себе тюрьму. Кямиль-бей довольно улыбнулся, словно с его длеч свалилась огромная тяжесть.
— Сладкий... А здесь уютно... Как дома...
— Да...
— Я так боялся... На днях мне показали одно место в министерстве юстиции... Совершенно пустой двор...
— Это дом предварительного заключения...
— Да, вероятно, дом предварительного заключения. А здесь иначе. Сад, бассейн, Летом у вас, должно быть, совсем хорошо.
— Это больничный двор. Здесь больница. В других отделениях дворы такие же, как и при доме предварительного заключения.
— Вы постоянно находитесь здесь?
— Да.
— Вы больны?
— Нет. Нас держат в этом доме, чтобы изолировать от других заключенных.
Ахмет подбросил в печь дров и поставил на нее чайник.
- Все в порядке, — сказал он, потирая руки.— Через полчаса будет чай.
— Знаешь, увидя Кямиль-бея, я не поверил своим глазам. Это ты хорошо сделал. Ведь вы совсем не изменились, Кямиль-бей. Или, может быть, мне так кажется, потому что я всегда представлял вас именно таким. А я очень изменился, не правда ли?
— Нет, не очень...— Кямиль-бей замялся, но затем решительно продолжал:—Да, вы очень изменились. Вы были совсем другим, вас трудно узнать. Пока я спокойно отсиживался в Европе, вы воевали...
— Офицер, попавший в плен во время войны, которую проиграла его страна, не должен вспоминать о том, что он воевал. Да и к чему? Мы начали Новую войну. Война всегда была мужским делом. Но сейчас это дело всех... К тому же женщины борются лучше нас. Посмотрели бы вы на площадь Султан Ахмет во время митинга. Черные женские покрывала реяли над головами, словно черные знамена. Это была толпа героинь. Возможно, в Англии и Франции все это уже не производит такого впечатления. Там к этому привыкли. Так вот, сейчас не имеет никакого значения то, что я воевал, а вы спокойно жили в Европе. Не расстраивайтесь из-за того, что не были на войне. Вас больше должно огорчать, что вы не видели митинга на площади Султан Ахмет. Женщины в один миг уничтожили перегородки в кондитерских и театрах, отделяющие их от мужчин, сорвали шторы в трамваях и на пароходах... Клянусь аллахом, в тот день Не-диме-ханым была больше мужчиной, чем я. И это женщина, которая всегда уверяла, что ничего не смыслит в мужских делах... Настоящая стамбульская госпожа... Сейчас, приходя сюда, она говорит со мной обо всем: о чер-
нилах, бумаге, о стоимости печати, о счетах распространителей газеты, о международной политике.
На подносе, начищенном до блеска, Чукур принес кофе.
— Где Абдулла-ага?—спросил его Ихсан.
— Он вышел во двор. Позвать?
— Если не занят, пусть придет.
Ихсан подождал, пока выйдет Чукур. Вид у Ихсана был такой, словно он собирался говорить о самом главном.
— Я прошу вас помочь Недиме-ханым. Не возражаете?
— Сочту за честь... Спасибо, что вспомнили обо мне.
— Я очень беспокоюсь за нее. Как подумаю, что она одна, просто сердце разрывается. Ахмет очень занят. К тому же он даже крохотной заметки написать не может. Верно?
— Не могу, — подтвердил Ахмет таким тоном, словно гордился этим.—-Где чай?
— В шкафу. Брось возиться, Чукур приготовит.
— У безбородого руки трясутся, когда он насыпает чай. Сам заварю, по всем правилам. Настоящий персидский чай... Я что-то продрог.
Ихсан, улыбаясь, смотрел на товарища. Затем, повернувшись к Кямиль-бею, серьезно сказал:
— Не будь митинга на площади Султан Ахмет, мне ни за что бы не вытащить Недиме-ханым в Бабыали. Вы сами должны понять, какое это для меня тяжкое решение... Во-первых, я ревнив, как черт, во-вторых, до мозга костей восточный человек... Вы видели газету?
— Да.
— Недиме может выпускать газету гораздо лучше меня, но я этого не хочу. Обращаться к интеллигенции бесполезно. Ей нечего сказать тем, кто с нами. Те же, кто нам не верит, из личной выгоды работают на врага. Но народу надо разъяснять. Надо разъяснять, что сейчас идет совершенно другая война, ничем не похожая ни на войну девяносто третьего года, ни на Балканскую, ни даже на только что закончившуюся мировую войну! Это совсем другая война... Гражданская, народная война, в которой должны объединиться все — женщины, мужчины,
Дети... Мы обязаны не только вести ее, но и выиграть. Вы тоже так думаете?
— Да... конечно.
На какое-то мгновение все замолчали. На плите совсем по-домашнему запел чайник, словно они сидели не в тюремной больнице, а в гостях. Но у Ихсана все кипело в душе, и казалось, он не выдержит и сорвется. А ведь Кямиль-бей полагал, что увидит его совершенно спокойным и уравновешенным, и не понимал причины его волнения. Откуда он мог знать, что такое нервное возбуждение охватывает каждого заключенного при виде нового посетителя. Это волнение, этот с трудом сдерживаемый огонь очень шел Ихсану. Да, он, несомненно, делал большое дело. Красота и величие этого дела подчеркивались еще и тем, что Ихсан держался очень просто.
— Какие новости из Анатолии?
Ахмет рассказал, назвал несколько имен. Теперь над делами анатолийцев уже не смеялись, как прежде. Многие из тех, кто вначале не принимал их намерения всерьез, сами примкнули к ним, перебежав в Анатолию. Особенно сильно на них повлияли оккупация Стамбула, разгон парламента и ссылка некоторых депутатов на остров Мальту. ' , ,
Ихсан прервал Ахмета на полуслове, словно ему было безразлично то, что он слышал.
— Я очень зол на Али Кемаля. И все же регулярно читаю его газету. Это своего рода тренировка нервов. Он заблуждается... Людям вообще свойственно заблуждаться, в этом нет ничего постыдного. Но разве в таком деле простительно заблуждаться? Дорогой мой, ведь здесь не может быть двух точек зрения. У нас один путь — путь борьбы... В плену со мной был преданный унтер — курд из Искилипа '. Он часто пел песню, от которой у меня слезы навертывались на глаза:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
У Ихсана была теплая и сильная рука. Они обнялись.
— По правде говоря, я боялся вас беспокоить. Вы же знаете Ахмета... Он ведь очень легкомысленный. Совсем не изменился.
— Спасибо... Да... я очень благодарен Ахмету.
— Идемте... во дворе холодно... Долго ждали?
— Нет.
Вошли в здание. Коридор нижнего этажа был выложен мальтийским камнем. Пахло каким-то лекарством.
Поднялись на второй этаж и вошли в комнату, из окна которой был виден невысокий минарет. В комнате стояла белая больничная койка, белая тумбочка, несколько табуреток, небольшой стол и огромный шкаф. Пол был покрыт линолеумом. Топилась печь.
— Садитесь, пожалуйста... Давайте ваши пальто. Чу-кур, положи-ка то, что у тебя в руках, и закажи нам кофе.
— Вам сладкий?—спросил Ихсан Кямиль-бея.
Не поняв вопроса, тот посмотрел на него. По его растерянному взгляду было ясно, что он совсем иначе представлял себе тюрьму. Кямиль-бей довольно улыбнулся, словно с его длеч свалилась огромная тяжесть.
— Сладкий... А здесь уютно... Как дома...
— Да...
— Я так боялся... На днях мне показали одно место в министерстве юстиции... Совершенно пустой двор...
— Это дом предварительного заключения...
— Да, вероятно, дом предварительного заключения. А здесь иначе. Сад, бассейн, Летом у вас, должно быть, совсем хорошо.
— Это больничный двор. Здесь больница. В других отделениях дворы такие же, как и при доме предварительного заключения.
— Вы постоянно находитесь здесь?
— Да.
— Вы больны?
— Нет. Нас держат в этом доме, чтобы изолировать от других заключенных.
Ахмет подбросил в печь дров и поставил на нее чайник.
- Все в порядке, — сказал он, потирая руки.— Через полчаса будет чай.
— Знаешь, увидя Кямиль-бея, я не поверил своим глазам. Это ты хорошо сделал. Ведь вы совсем не изменились, Кямиль-бей. Или, может быть, мне так кажется, потому что я всегда представлял вас именно таким. А я очень изменился, не правда ли?
— Нет, не очень...— Кямиль-бей замялся, но затем решительно продолжал:—Да, вы очень изменились. Вы были совсем другим, вас трудно узнать. Пока я спокойно отсиживался в Европе, вы воевали...
— Офицер, попавший в плен во время войны, которую проиграла его страна, не должен вспоминать о том, что он воевал. Да и к чему? Мы начали Новую войну. Война всегда была мужским делом. Но сейчас это дело всех... К тому же женщины борются лучше нас. Посмотрели бы вы на площадь Султан Ахмет во время митинга. Черные женские покрывала реяли над головами, словно черные знамена. Это была толпа героинь. Возможно, в Англии и Франции все это уже не производит такого впечатления. Там к этому привыкли. Так вот, сейчас не имеет никакого значения то, что я воевал, а вы спокойно жили в Европе. Не расстраивайтесь из-за того, что не были на войне. Вас больше должно огорчать, что вы не видели митинга на площади Султан Ахмет. Женщины в один миг уничтожили перегородки в кондитерских и театрах, отделяющие их от мужчин, сорвали шторы в трамваях и на пароходах... Клянусь аллахом, в тот день Не-диме-ханым была больше мужчиной, чем я. И это женщина, которая всегда уверяла, что ничего не смыслит в мужских делах... Настоящая стамбульская госпожа... Сейчас, приходя сюда, она говорит со мной обо всем: о чер-
нилах, бумаге, о стоимости печати, о счетах распространителей газеты, о международной политике.
На подносе, начищенном до блеска, Чукур принес кофе.
— Где Абдулла-ага?—спросил его Ихсан.
— Он вышел во двор. Позвать?
— Если не занят, пусть придет.
Ихсан подождал, пока выйдет Чукур. Вид у Ихсана был такой, словно он собирался говорить о самом главном.
— Я прошу вас помочь Недиме-ханым. Не возражаете?
— Сочту за честь... Спасибо, что вспомнили обо мне.
— Я очень беспокоюсь за нее. Как подумаю, что она одна, просто сердце разрывается. Ахмет очень занят. К тому же он даже крохотной заметки написать не может. Верно?
— Не могу, — подтвердил Ахмет таким тоном, словно гордился этим.—-Где чай?
— В шкафу. Брось возиться, Чукур приготовит.
— У безбородого руки трясутся, когда он насыпает чай. Сам заварю, по всем правилам. Настоящий персидский чай... Я что-то продрог.
Ихсан, улыбаясь, смотрел на товарища. Затем, повернувшись к Кямиль-бею, серьезно сказал:
— Не будь митинга на площади Султан Ахмет, мне ни за что бы не вытащить Недиме-ханым в Бабыали. Вы сами должны понять, какое это для меня тяжкое решение... Во-первых, я ревнив, как черт, во-вторых, до мозга костей восточный человек... Вы видели газету?
— Да.
— Недиме может выпускать газету гораздо лучше меня, но я этого не хочу. Обращаться к интеллигенции бесполезно. Ей нечего сказать тем, кто с нами. Те же, кто нам не верит, из личной выгоды работают на врага. Но народу надо разъяснять. Надо разъяснять, что сейчас идет совершенно другая война, ничем не похожая ни на войну девяносто третьего года, ни на Балканскую, ни даже на только что закончившуюся мировую войну! Это совсем другая война... Гражданская, народная война, в которой должны объединиться все — женщины, мужчины,
Дети... Мы обязаны не только вести ее, но и выиграть. Вы тоже так думаете?
— Да... конечно.
На какое-то мгновение все замолчали. На плите совсем по-домашнему запел чайник, словно они сидели не в тюремной больнице, а в гостях. Но у Ихсана все кипело в душе, и казалось, он не выдержит и сорвется. А ведь Кямиль-бей полагал, что увидит его совершенно спокойным и уравновешенным, и не понимал причины его волнения. Откуда он мог знать, что такое нервное возбуждение охватывает каждого заключенного при виде нового посетителя. Это волнение, этот с трудом сдерживаемый огонь очень шел Ихсану. Да, он, несомненно, делал большое дело. Красота и величие этого дела подчеркивались еще и тем, что Ихсан держался очень просто.
— Какие новости из Анатолии?
Ахмет рассказал, назвал несколько имен. Теперь над делами анатолийцев уже не смеялись, как прежде. Многие из тех, кто вначале не принимал их намерения всерьез, сами примкнули к ним, перебежав в Анатолию. Особенно сильно на них повлияли оккупация Стамбула, разгон парламента и ссылка некоторых депутатов на остров Мальту. ' , ,
Ихсан прервал Ахмета на полуслове, словно ему было безразлично то, что он слышал.
— Я очень зол на Али Кемаля. И все же регулярно читаю его газету. Это своего рода тренировка нервов. Он заблуждается... Людям вообще свойственно заблуждаться, в этом нет ничего постыдного. Но разве в таком деле простительно заблуждаться? Дорогой мой, ведь здесь не может быть двух точек зрения. У нас один путь — путь борьбы... В плену со мной был преданный унтер — курд из Искилипа '. Он часто пел песню, от которой у меня слезы навертывались на глаза:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89