..
В дверь постучали, и в комнату вошел солдат с кипой бумаг в руках.
— Вы разрешите?—спросил Бурханеттин-бей и стал небрежно подписывать бумаги. Иногда он величественно задумывался, разглаживая усы кончиком ручки, словно стараясь вспомнить содержание какой-нибудь бумаги.
Воспользовавшись этим, Кямиль-бей принялся внимательно рассматривать комнату и человека, сидящего перед ним. В комнате не было ветхих и поломанных вещей, не было бессмысленного смещения стилей, столь обычного для официальных учреждений поверженной империи.
Стоявший здесь стол черного дерева с четырьмя резными ножками в форме лебединых шей больше подходил для подписывания секретных договоров между государствами, чем для допросов арестованных. Обои были выбраны с большим вкусом. Пол покрыт дорогим персидским ковром. На столе — хрустальный чернильный прибор, ручка из черного янтаря, перламутровая модель галеры. Гардины на дверях — японской работы.
Комната освещалась так, что взгляд входившего прежде всего останавливался на стене, увешанной прекрасным старинным оружием.
Мундир Бурханеттин-бея был сшит искусным портным из дорогого английского материала. На его груди красовался ряд колодок от иностранных орденов, обычно даваемых только офицерам, служившим в посольствах. Волосы и феска были одинакового цвета — светло-каштановые. Его руки больше напоминали руки благородной женщины, никогда в жизни не мывшей посуды, чем руки офицера, прошедшего через три войны и революцию.
Случись это в другое время и в другом месте, встреча с человеком одного с ним класса была бы Кямиль-бею приятна и их беседа текла бы легко и свободно. Но сейчас он чувствовал себя совсем иначе. Сидящий перед ним изящный и элегантный человек, украсивший своими личными вещами кабинет официального учреждения, цепко
держится за свое место и ничем не побрезгует, чтобы удержаться на нем. Кямиль-бей это сразу понял.
1909—1913 годы... Война в Триполи... Балканская война... затем мировая война и, несмотря на все это, незабываемые воспоминания о Париже!..
Сознание того, что он не может встать и уйти отсюда, страшно угнетало Кямиль-бея и заставляло стыдиться своей беспомощности.
Майор Бурханеттин-бей, по-видимому, заметил беспокойство и подавленное состояние сидящего перед ним человека.
— Извините, эфендим! Еще одну минутку!—сказал он, не поднимая головы от бумаг.
— Что вы, пожалуйста!
— Пусть нас больше не беспокоят, — приказал майор писарю, возвращая ему бумаги. — Теперь, уважаемый бей-эфенди, будем говорить откровенно. Сперва я изложу свои соображения, и, если допущу какие-нибудь неточности, будьте добры поправить меня. В нашем, вернее, в вашем печальном деле, я уверен, произошла ошибка, и очень серьезная ошибка. Не зная сущности дела, пришли к ложным выводам. Во всем виновата эта чернь, называемая народом. Она постоянно пользуется добротой и милосердием таких благородных людей, как мы. Ваш покорный слуга тоже сын паши. Я понимаю, что если благородный человек дал слово... — Майор закашлялся и замолчал. Вероятно, он жалел, что сказал «дал слово». Немного помолчав, он поспешно продолжал: — Я хотел сказать, что мы их жалеем, а они нас нет. Хотя у нас население и не так резко дифференцировано, как, скажем, в Англии или во Франции, все же мы можем это назвать классовым чувством. Мы должны постоянно помнить, что за нашу доброту они платят нам ненавистью. У многих эта ненависть даже бессознательна. Иногда они проявляют по отношению к нам рабскую покорность, но потом, освобождаясь из-под нашего влияния, испытывают к нам еще большую вражду. В армии мне много раз приходилось встречаться с этим явлением. Согласны?
— Я мало жил в нашей стране и почти не общался с народом. Возможно, вы и правы!
— Говоря о ложных выводах, я именно это и имел в виду. Они воспользовались вашим незнанием народа. Приведу вам один убедительный пример: мы так и не смогли
найти бродяг, причастных к делу с пароходом «Арарат». Все они скрылись, оставив вас одного отвечать за все.
— О ком вы говорите, эфендим? Я ни с кем не связан.
— Дайте мне закончить... Самопожертвование тоже должно иметь какой-то смысл. Кучка любителей приключений вот уже несколько лет заводит страну в тупик.— Бурханеттин-бей особенно подчеркнул слово «тупик».— Простонародье примитивно и невежественно. Их мир узок и ограничивается тем, что непосредственно предстает их взору. Например, не проходит дня, чтобы не было совершено покушение на солдат или офицеров оккупационной армии... Представьте себе хулигана со складным ножом, воюющим против победоносных армий великих держав со всеми их мощными техническими возможностями. Наша армия сдалась. Почти вся страна оккупирована. Нет большой разницы между тем, что делается в Анатолии, и бродягой, стреляющим здесь под покровом темноты в спину английского солдата. Согласны ли вы, что все это так?
— Возможно, если смотреть с вашей точки зрения.
— Не «возможно», а так оно и есть. Сомневаться в этом — значит идти на то, чтобы страну снова ввергли в кровавую авантюру. Вы человек не военный и можете не знать Муетафу Кемаля — психопата и пьяницу, находящегося во власти своих пороков. Уверяю вас, что, если бы наш падишах дал ему пост военного министра, а в Анатолии появились бы такие же бандитские шайки, которые он возглавляет сейчас, Мустафа Кемаль сам бы подписал приказ об их ликвидации. Не приведи аллах, будь вы тогда арестованы, решение военного трибунала утвердил бы тот же Мустафа Кемаль.
— Может быть, и так, бейим. Даже наверное. Но ведь сейчас речь идет не о Мустафе Кемале и не о каких-то Ах-метах или Махметах. Речь идет о двух путях. Борьба или полная капитуляция. Вы, например, говоря о сегодняшнем положении страны, думаете: «Нужно покориться». В этом вы видите освобождение.
— Не совсем так. Мы говорим: «Попробуем пока этот путь».
— Говорите: «Попробуем». Другие же пришли к выводу, что иного выхода, кроме борьбы, нет. В принципе я не сторонник вооруженной борьбы. Я всегда ненавидел ее, но, несмотря на это, нахожусь на стороне последних. Почему?
Не из милосердия и не потому, что меня кто-то ввел в заблуждение. Я много думал, бей-эфендим, и в конце концов нашел истину. Большинство народа хочет бороться. Этого хотят даже те, кто знает, что погибнет в борьбе.
— Ошибаетесь, Анатолия полна дезертиров. Кямиль-бей вспомнил фразу, которая очень нравилась
Недиме-ханым, и повторил ее:
— «Дезертиры Балканской войны выиграли сражение под Чанаккале».
— Тогда речь шла о защите нашего халифа, трона падишаха, священных реликвий и мест. Теперь же эти вековые святыни уничтожаются.
— Как же в таком случае одержана победа под Инёню?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
В дверь постучали, и в комнату вошел солдат с кипой бумаг в руках.
— Вы разрешите?—спросил Бурханеттин-бей и стал небрежно подписывать бумаги. Иногда он величественно задумывался, разглаживая усы кончиком ручки, словно стараясь вспомнить содержание какой-нибудь бумаги.
Воспользовавшись этим, Кямиль-бей принялся внимательно рассматривать комнату и человека, сидящего перед ним. В комнате не было ветхих и поломанных вещей, не было бессмысленного смещения стилей, столь обычного для официальных учреждений поверженной империи.
Стоявший здесь стол черного дерева с четырьмя резными ножками в форме лебединых шей больше подходил для подписывания секретных договоров между государствами, чем для допросов арестованных. Обои были выбраны с большим вкусом. Пол покрыт дорогим персидским ковром. На столе — хрустальный чернильный прибор, ручка из черного янтаря, перламутровая модель галеры. Гардины на дверях — японской работы.
Комната освещалась так, что взгляд входившего прежде всего останавливался на стене, увешанной прекрасным старинным оружием.
Мундир Бурханеттин-бея был сшит искусным портным из дорогого английского материала. На его груди красовался ряд колодок от иностранных орденов, обычно даваемых только офицерам, служившим в посольствах. Волосы и феска были одинакового цвета — светло-каштановые. Его руки больше напоминали руки благородной женщины, никогда в жизни не мывшей посуды, чем руки офицера, прошедшего через три войны и революцию.
Случись это в другое время и в другом месте, встреча с человеком одного с ним класса была бы Кямиль-бею приятна и их беседа текла бы легко и свободно. Но сейчас он чувствовал себя совсем иначе. Сидящий перед ним изящный и элегантный человек, украсивший своими личными вещами кабинет официального учреждения, цепко
держится за свое место и ничем не побрезгует, чтобы удержаться на нем. Кямиль-бей это сразу понял.
1909—1913 годы... Война в Триполи... Балканская война... затем мировая война и, несмотря на все это, незабываемые воспоминания о Париже!..
Сознание того, что он не может встать и уйти отсюда, страшно угнетало Кямиль-бея и заставляло стыдиться своей беспомощности.
Майор Бурханеттин-бей, по-видимому, заметил беспокойство и подавленное состояние сидящего перед ним человека.
— Извините, эфендим! Еще одну минутку!—сказал он, не поднимая головы от бумаг.
— Что вы, пожалуйста!
— Пусть нас больше не беспокоят, — приказал майор писарю, возвращая ему бумаги. — Теперь, уважаемый бей-эфенди, будем говорить откровенно. Сперва я изложу свои соображения, и, если допущу какие-нибудь неточности, будьте добры поправить меня. В нашем, вернее, в вашем печальном деле, я уверен, произошла ошибка, и очень серьезная ошибка. Не зная сущности дела, пришли к ложным выводам. Во всем виновата эта чернь, называемая народом. Она постоянно пользуется добротой и милосердием таких благородных людей, как мы. Ваш покорный слуга тоже сын паши. Я понимаю, что если благородный человек дал слово... — Майор закашлялся и замолчал. Вероятно, он жалел, что сказал «дал слово». Немного помолчав, он поспешно продолжал: — Я хотел сказать, что мы их жалеем, а они нас нет. Хотя у нас население и не так резко дифференцировано, как, скажем, в Англии или во Франции, все же мы можем это назвать классовым чувством. Мы должны постоянно помнить, что за нашу доброту они платят нам ненавистью. У многих эта ненависть даже бессознательна. Иногда они проявляют по отношению к нам рабскую покорность, но потом, освобождаясь из-под нашего влияния, испытывают к нам еще большую вражду. В армии мне много раз приходилось встречаться с этим явлением. Согласны?
— Я мало жил в нашей стране и почти не общался с народом. Возможно, вы и правы!
— Говоря о ложных выводах, я именно это и имел в виду. Они воспользовались вашим незнанием народа. Приведу вам один убедительный пример: мы так и не смогли
найти бродяг, причастных к делу с пароходом «Арарат». Все они скрылись, оставив вас одного отвечать за все.
— О ком вы говорите, эфендим? Я ни с кем не связан.
— Дайте мне закончить... Самопожертвование тоже должно иметь какой-то смысл. Кучка любителей приключений вот уже несколько лет заводит страну в тупик.— Бурханеттин-бей особенно подчеркнул слово «тупик».— Простонародье примитивно и невежественно. Их мир узок и ограничивается тем, что непосредственно предстает их взору. Например, не проходит дня, чтобы не было совершено покушение на солдат или офицеров оккупационной армии... Представьте себе хулигана со складным ножом, воюющим против победоносных армий великих держав со всеми их мощными техническими возможностями. Наша армия сдалась. Почти вся страна оккупирована. Нет большой разницы между тем, что делается в Анатолии, и бродягой, стреляющим здесь под покровом темноты в спину английского солдата. Согласны ли вы, что все это так?
— Возможно, если смотреть с вашей точки зрения.
— Не «возможно», а так оно и есть. Сомневаться в этом — значит идти на то, чтобы страну снова ввергли в кровавую авантюру. Вы человек не военный и можете не знать Муетафу Кемаля — психопата и пьяницу, находящегося во власти своих пороков. Уверяю вас, что, если бы наш падишах дал ему пост военного министра, а в Анатолии появились бы такие же бандитские шайки, которые он возглавляет сейчас, Мустафа Кемаль сам бы подписал приказ об их ликвидации. Не приведи аллах, будь вы тогда арестованы, решение военного трибунала утвердил бы тот же Мустафа Кемаль.
— Может быть, и так, бейим. Даже наверное. Но ведь сейчас речь идет не о Мустафе Кемале и не о каких-то Ах-метах или Махметах. Речь идет о двух путях. Борьба или полная капитуляция. Вы, например, говоря о сегодняшнем положении страны, думаете: «Нужно покориться». В этом вы видите освобождение.
— Не совсем так. Мы говорим: «Попробуем пока этот путь».
— Говорите: «Попробуем». Другие же пришли к выводу, что иного выхода, кроме борьбы, нет. В принципе я не сторонник вооруженной борьбы. Я всегда ненавидел ее, но, несмотря на это, нахожусь на стороне последних. Почему?
Не из милосердия и не потому, что меня кто-то ввел в заблуждение. Я много думал, бей-эфендим, и в конце концов нашел истину. Большинство народа хочет бороться. Этого хотят даже те, кто знает, что погибнет в борьбе.
— Ошибаетесь, Анатолия полна дезертиров. Кямиль-бей вспомнил фразу, которая очень нравилась
Недиме-ханым, и повторил ее:
— «Дезертиры Балканской войны выиграли сражение под Чанаккале».
— Тогда речь шла о защите нашего халифа, трона падишаха, священных реликвий и мест. Теперь же эти вековые святыни уничтожаются.
— Как же в таком случае одержана победа под Инёню?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89