В истории нашей страны слово всегда было опасным.
— Сейчас я все понимаю лучше. Наши люди умеют стойко переносить страдания, но не знают, как противостоять завоевателям, как воспитать в себе чувство ненависти... Знаешь, что сказал позавчера Ахмет Расим-бей? «Кажется, мы будем жалеть о временах Абдул Хамида!»3
— Не удивляйся! Абдул Хамид хоть не сносил одним словом голов своих визирей. Среди нас есть и такие, которые вспоминают времена Сулеймана...
— Ахмет Расам рассказал одну историю. Если до этого ему не приходилось испытывать мучений, в тот раз он испытал их с избытком.
— Что это за история?
— Его жена должна была родить. А так как ему запретили писать, у него не было ни гроша... В то время они жили где-то в Е-шилькёе. «У меня не было денег на дорогу, и я вышел из дому рано утром, еще до восхода солнца,— рассказывал он.— Светало. Пошли первые поезда. Шоссе тянулось вдоль железной дороги. При приближении поезда я прятался за кустарник, не хотелось, чтобы знакомые видели из окон вагонов, как я иду пешком... Один гяур был мне немного должен. Я собирался получить с него долг и попросить взаймы... На мусульман я не надеялся. Что касается газетных работников, то едва я входил в какую-нибудь редакцию, все убегали в уборную. И они были правы. Ведь за оказанную мне помощь ничего не стоило угодить в тюрьму. И вот я иду один... Проходит Поезд, я прячусь, как вор. Взошло солнце. Стало жарко. Пот лил с меня градом, и я положил на голову под феску платок. Я прошел Едикуле и вдоль трамвайной линии дошел до Аксарая. У меня уже не было сил идти дальше и не было даже двадцати пара, чтобы зайти в кофейню и немного отдохнуть... Раньше я не понимал, для чего на улице ставят колонки с водой. Оказывается, они очень нужны таким бродягам, как я, не имеющим гроша в кармане... В тот день я много молился за тех, кто устроил эти фонтанчики... Мне надо было пройти по улицам Ляле-ли, Финджанджилар, Мерджан и дальше через мост... К счастью, в кармане у меня было десять пара. Я отдал
их за переход через Галатский мост и, благополучно пе-реправившись через Золотой Рог, поднялся по Юксеккал-дырым к началу тоннеля. Я совсем выбился из сил. А тут еще увидел, что лавка знакомого гяура закрыта... Жалюзи спущены... Ужасно! Неужели у меня от слабости потемнело в глазах и мне это показалось? Или, может быть, сегодня воскресенье? Нет! Я хорошо знал, что — среда. Все лавки вокруг были закрыты. Оказывается, у гяуров какой-то праздник. Попробуй-ка в такой день найти месье Пон-дели, который живет в Мода! ' Я растерялся... Мне стало страшно. Я почувствовал, что еще немного, и у меня подкосятся ноги... А ведь деньги надо достать обязательно и быстрее вернуться домой. Жена вот-вот родит, а то и родила... Я уже не говорю о том, что нечем заплатить повивальной бабке, в доме не найдется даже кусочка мыла. Нет хлеба... Ничего... Я решил больше не стесняться. Обратился в два-три места. Нигде не повезло. Никого не застал. В полном отчаянии стою на улице и вдруг замечаю, что нахожусь у трактира, куда иногда заходил с товарищами. Хозяин его был немец. Он служил унтер-офицером в немецкой армии и, попав каким-то образом в Стамбул, обосновался здесь. Немец, не знающий турецкого языка... Днем он кормил обедом своих немецких и австрийских клиентов, по вечерам открывал бочки с холодным пивом. В остальное время лавка служила читальней. Для клиентов, ждущих обеда, он держал газеты. «Зайду-ка и немного отдохну,— подумал я.— До полудня еще целый час!» Я поздоровался, взял газету. Устроился в уголке и попытался читать. Но куда там! Разве мне было до чтения! Надо подождать, а часам к трем пойти на Бабыали и взять там какого-нибудь приятеля за шиворот... А деньги за переход через мост? Где я их возьму? Нужна монета в десять пара. Монета в десять пара, огромная, как солнце! Я перестал читать, сижу и рисую что-то карандашом на полях газеты. А время идет. В тот день там, в трактире, я понял, что значит «забыть обо всем на свете». Пришли посетители. Стало шумно. Но я даже не поднял головы. Временами я улавливал запах пищи, и меня начинало мутить. Я должен достать десять пара... Я должен перейти мост... Хоть бы кого-нибудь встретить... Неужели это невозможно... Сейчас не время стесняться. Родился ли
ребенок? Здорова ли мать? Вдруг я почувствовал запах мяса и вздрогнул. Официант поставил передо мной огромную миску прекрасного овощного супа на мясном бульоне. Видимо, я удивленно посмотрел на него, потому что он сказал: «Попробуйте наш суп». Я и не заметил, как передо мной очутились хлеб, вилка, ложка, нож, солонка, горчичница... За другими столиками с аппетитом ели иностранцы. Что же мне делать? Как поступить? Конечно, надо было сказать: «Нет! Я не просил есть. Я жду товарища». Но у меня не поворачивался язык произнести эти слова. Я судорожно проглотил слюну и набросился на суп, думая: «Пусть произойдет любой скандал, но только после того, как я наемся!» Потом принесли мясо, и я его тоже съел. Принесли макароны в соусе—съел, принесли компот, и его съел, но, когда я подносил ко рту последнюю ложку, меня охватил ужас. Ужас и раскаяние... Ахмет Расим мог бы умереть от голода на улице, но как найти оправдание тому, что, не имея гроша в кармане, он обокрал немца, съев обед из четырех блюд. Всего на пять-шесть курушей. Легко сказать, пять-шесть курушей, когда нет и десяти пара, чтобы перейти через мост. «О аллах! Возьми мою душу! Хватит с меня»,—подумал я и заплакал. Что сказать гяуру? Подойти к стойке, сделать вид, что хочешь расплатиться, сунуть руку в карман и воскликнуть: «Ах! Я забыл бумажник дома!» — «Вот как! Ты не только не в состоянии заставить замолчать свой желудок,— подумал я,— ты не только боишься броситься в море, но еще собираешься мошенничать! Ведь ты считаешься уважаемым человеком, не правда ли? И еще смеешь нападать на султана... Ах ты прихвостень несчастный!» В это время подошел официант и сказал: «Пожалуйте, сдачу». Я посмотрел на него, потом на маленькую тарелочку, которую он поставил на стол. Четыре серебряные монеты по двадцать курушей и куча мелочи... Немец за стойкой, застенчиво улыбаясь, делал мне знак: «Возьмите, возьмите!» Не помню, как я сунул деньги в карман, не помню, как вышел из трактира. Из глаз ручьями текли слезы. Я плакал навзрыд».
— Как немец догадался, что Ахмет не имеет ни гроша?
— Я тоже заинтересовалась этим. Оказывается, трактирщик как-то спросил о нем у товарищей, с которыми он иногда приходил в трактир. Они рассказали, что ему запрещено писать и он редко теперь приходит, потому что
ему нечем платить. Увидев Ахмета Расима в таком мрачном настроении, он понял, что у него совсем нет денег, и послал ему сдачу с лиры... И вот не прошло и десяти лет, как этот же Ахмет Расим уже хвалит эпоху Абдул Ха-мида, которая довела его до такого состояния.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
— Сейчас я все понимаю лучше. Наши люди умеют стойко переносить страдания, но не знают, как противостоять завоевателям, как воспитать в себе чувство ненависти... Знаешь, что сказал позавчера Ахмет Расим-бей? «Кажется, мы будем жалеть о временах Абдул Хамида!»3
— Не удивляйся! Абдул Хамид хоть не сносил одним словом голов своих визирей. Среди нас есть и такие, которые вспоминают времена Сулеймана...
— Ахмет Расам рассказал одну историю. Если до этого ему не приходилось испытывать мучений, в тот раз он испытал их с избытком.
— Что это за история?
— Его жена должна была родить. А так как ему запретили писать, у него не было ни гроша... В то время они жили где-то в Е-шилькёе. «У меня не было денег на дорогу, и я вышел из дому рано утром, еще до восхода солнца,— рассказывал он.— Светало. Пошли первые поезда. Шоссе тянулось вдоль железной дороги. При приближении поезда я прятался за кустарник, не хотелось, чтобы знакомые видели из окон вагонов, как я иду пешком... Один гяур был мне немного должен. Я собирался получить с него долг и попросить взаймы... На мусульман я не надеялся. Что касается газетных работников, то едва я входил в какую-нибудь редакцию, все убегали в уборную. И они были правы. Ведь за оказанную мне помощь ничего не стоило угодить в тюрьму. И вот я иду один... Проходит Поезд, я прячусь, как вор. Взошло солнце. Стало жарко. Пот лил с меня градом, и я положил на голову под феску платок. Я прошел Едикуле и вдоль трамвайной линии дошел до Аксарая. У меня уже не было сил идти дальше и не было даже двадцати пара, чтобы зайти в кофейню и немного отдохнуть... Раньше я не понимал, для чего на улице ставят колонки с водой. Оказывается, они очень нужны таким бродягам, как я, не имеющим гроша в кармане... В тот день я много молился за тех, кто устроил эти фонтанчики... Мне надо было пройти по улицам Ляле-ли, Финджанджилар, Мерджан и дальше через мост... К счастью, в кармане у меня было десять пара. Я отдал
их за переход через Галатский мост и, благополучно пе-реправившись через Золотой Рог, поднялся по Юксеккал-дырым к началу тоннеля. Я совсем выбился из сил. А тут еще увидел, что лавка знакомого гяура закрыта... Жалюзи спущены... Ужасно! Неужели у меня от слабости потемнело в глазах и мне это показалось? Или, может быть, сегодня воскресенье? Нет! Я хорошо знал, что — среда. Все лавки вокруг были закрыты. Оказывается, у гяуров какой-то праздник. Попробуй-ка в такой день найти месье Пон-дели, который живет в Мода! ' Я растерялся... Мне стало страшно. Я почувствовал, что еще немного, и у меня подкосятся ноги... А ведь деньги надо достать обязательно и быстрее вернуться домой. Жена вот-вот родит, а то и родила... Я уже не говорю о том, что нечем заплатить повивальной бабке, в доме не найдется даже кусочка мыла. Нет хлеба... Ничего... Я решил больше не стесняться. Обратился в два-три места. Нигде не повезло. Никого не застал. В полном отчаянии стою на улице и вдруг замечаю, что нахожусь у трактира, куда иногда заходил с товарищами. Хозяин его был немец. Он служил унтер-офицером в немецкой армии и, попав каким-то образом в Стамбул, обосновался здесь. Немец, не знающий турецкого языка... Днем он кормил обедом своих немецких и австрийских клиентов, по вечерам открывал бочки с холодным пивом. В остальное время лавка служила читальней. Для клиентов, ждущих обеда, он держал газеты. «Зайду-ка и немного отдохну,— подумал я.— До полудня еще целый час!» Я поздоровался, взял газету. Устроился в уголке и попытался читать. Но куда там! Разве мне было до чтения! Надо подождать, а часам к трем пойти на Бабыали и взять там какого-нибудь приятеля за шиворот... А деньги за переход через мост? Где я их возьму? Нужна монета в десять пара. Монета в десять пара, огромная, как солнце! Я перестал читать, сижу и рисую что-то карандашом на полях газеты. А время идет. В тот день там, в трактире, я понял, что значит «забыть обо всем на свете». Пришли посетители. Стало шумно. Но я даже не поднял головы. Временами я улавливал запах пищи, и меня начинало мутить. Я должен достать десять пара... Я должен перейти мост... Хоть бы кого-нибудь встретить... Неужели это невозможно... Сейчас не время стесняться. Родился ли
ребенок? Здорова ли мать? Вдруг я почувствовал запах мяса и вздрогнул. Официант поставил передо мной огромную миску прекрасного овощного супа на мясном бульоне. Видимо, я удивленно посмотрел на него, потому что он сказал: «Попробуйте наш суп». Я и не заметил, как передо мной очутились хлеб, вилка, ложка, нож, солонка, горчичница... За другими столиками с аппетитом ели иностранцы. Что же мне делать? Как поступить? Конечно, надо было сказать: «Нет! Я не просил есть. Я жду товарища». Но у меня не поворачивался язык произнести эти слова. Я судорожно проглотил слюну и набросился на суп, думая: «Пусть произойдет любой скандал, но только после того, как я наемся!» Потом принесли мясо, и я его тоже съел. Принесли макароны в соусе—съел, принесли компот, и его съел, но, когда я подносил ко рту последнюю ложку, меня охватил ужас. Ужас и раскаяние... Ахмет Расим мог бы умереть от голода на улице, но как найти оправдание тому, что, не имея гроша в кармане, он обокрал немца, съев обед из четырех блюд. Всего на пять-шесть курушей. Легко сказать, пять-шесть курушей, когда нет и десяти пара, чтобы перейти через мост. «О аллах! Возьми мою душу! Хватит с меня»,—подумал я и заплакал. Что сказать гяуру? Подойти к стойке, сделать вид, что хочешь расплатиться, сунуть руку в карман и воскликнуть: «Ах! Я забыл бумажник дома!» — «Вот как! Ты не только не в состоянии заставить замолчать свой желудок,— подумал я,— ты не только боишься броситься в море, но еще собираешься мошенничать! Ведь ты считаешься уважаемым человеком, не правда ли? И еще смеешь нападать на султана... Ах ты прихвостень несчастный!» В это время подошел официант и сказал: «Пожалуйте, сдачу». Я посмотрел на него, потом на маленькую тарелочку, которую он поставил на стол. Четыре серебряные монеты по двадцать курушей и куча мелочи... Немец за стойкой, застенчиво улыбаясь, делал мне знак: «Возьмите, возьмите!» Не помню, как я сунул деньги в карман, не помню, как вышел из трактира. Из глаз ручьями текли слезы. Я плакал навзрыд».
— Как немец догадался, что Ахмет не имеет ни гроша?
— Я тоже заинтересовалась этим. Оказывается, трактирщик как-то спросил о нем у товарищей, с которыми он иногда приходил в трактир. Они рассказали, что ему запрещено писать и он редко теперь приходит, потому что
ему нечем платить. Увидев Ахмета Расима в таком мрачном настроении, он понял, что у него совсем нет денег, и послал ему сдачу с лиры... И вот не прошло и десяти лет, как этот же Ахмет Расим уже хвалит эпоху Абдул Ха-мида, которая довела его до такого состояния.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89