Лейтенант не отпускает. Да я и сам не хочу. В Анатолии, говорят, и не поймешь, что делается. А мне в этом году ефрейтора обещали дать. Лейтенант сказал: «Мне не найти такого смышленого парня. Ты хорошо понял нашу службу. Не думай, говорит, о демобилизации. Я переговорил с майором. Произведут в ефрейторы. Потом сержанта дадут. Соберешь немного денег. К тому времени в Анатолии все успокоится». Я подумал и решил: «Верно он говорит. У нас крестьянам не сладко живется. Из Чанкыры все уходят на заработки.
В Зонгулдаке на шахтах работают. Чем под землей уголь возить, лучше тут остаться».
— Здесь много арестованных?
— Когда как. То много, то мало. Сейчас мало. Наверху сидят несколько офицеров, внизу — пять-шесть человек. Общих камер я не считаю. В них всегда полным-полно.
— А кто внизу сидит, кроме меня?
— Двое старших сержантов. Ты тоже старший сержант?
— Нет.
— И не офицер, а то бы тебя посадили в камеру на верхнем этаже. Значит, ты гражданский?
— Гражданский.
— Я слышал, твой отец был пашой?
— Да. Это верно.
— Почему же ты не стал офицером, раз отец был паша?
— Не отдал он меня в офицерскую школу.
— Ну и зря. Лучше офицерского дела не сыщешь. Во-первых, у них нет никаких занятий. На марше они едут на коне. На привале им ставят палатку. Ординарец есть, конюх тоже... Разозлился — лупи солдат. А во время боя сиди себе в тылу.
— Во время боя офицеры в тылу не сидят. У меня было много друзей офицеров. Все погибли на войне.
— Это уж как аллах захочет. Смерть — воля аллаха. Значит, пришло их время умирать.
— Не пошли бы на войну, так, может быть, и не умерли.
— Не грешите, эфендим, не грешите! Не может этого быть. Наступает его время, и человек умирает. Вот, пожалуйста, Якуб Джемиль, какой был здоровенный, а разве на войне умер? Да упокоит его аллах! Я не видел еще такого храброго человека. Тогда нас только что пригнали сюда. Говорят, Энвер-паша за что-то разозлился на него, Арестовали, да и посадили к нам. Его солдаты засели в лавке медника. Ну и орлы же эти солдаты Якуба Джеми-ля! У него был целый батальон головорезов, из арестантов набрал. Он мог отвоевать Багдад у англичан — стоило только захотеть. Вот он какой был! В этой же камере си-
дел, что и ты. Клянусь, подай он только знак своим солдатам, о которых я тебе говорил, они бы разорили весь Стамбул. Они были вооружены с головы до ног.
— Так зачем же они ждали сигнала? Почему не освободили его?
— Говорил же я тебе, что пришло его время. Хоть и посадили его сюда, но обезоружить не смогли. Так два пистолета и торчали у него из сапог. А мы были еще неопытны, левой руки от правой отличить не умели. Шла молва, что характер у него крутой. Захочет пить, а ты поздно принес воду—получай пулю в лоб. В уборную захочет, а ты не сразу отпер дверь — плохи твои дела... На дежурство шли, как на смерть. Закричит он, мы так и трясемся, только и думаем, как бы убежать.
— Разве вы не могли отнять у него пистолеты?
— А кто посмел бы? Он сказал: не дам! Попробуй отними. Вместе с ним сидели два его ординарца. Он и по нужде с ними ходил. Боялся, что нападут и отнимут у него оружие. Начальство тоже боялось его и даже на допрос не вызывало... Нам, эфендим, все это надоело... Смерть, так смерть, решили мы. В конце концов подкупили одного из ординарцев. «Сделаем тебя ефрейтором, сержантом, только согласись». Он и согласился. Однажды, когда Якуб Джемиль собирался пойти по надобности, ординарец вышел, немного постоял за дверью, затем вернулся и сказал: «Никого нет, полковник». Джемиль поверил ему, взял кувшин и пошел. А за колоннами уже спряталось шесть или семь сержантов морского патруля. Я как раз дежурил в тот день. Схватили мы Якуба Джемиля, а он как закричит: «Ах, вы, сволочи!» Но уже поздно было. Отняли мы у него пистолеты и вздохнули свободно. Разве мы не имели на это права?
— Имели.
— И все-таки мне до сих пор жаль его, эфендим. Раза два я возил его в трибунал. Он даже самому председателю рта не давал раскрыть. Откуда он знал столько слов? Ну, скажем, выучил, но как же он все их в голове держал? А если и запомнил, то почему не путал, а строчил ими, как из пулемета? Горе мне! Ведь это не что-нибудь, а трибунал. У меня никакой вины нет, и то коленки дрожат, когда я туда попадаю. Стоит кому-нибудь кашлянуть, сердце разрывается. Если бы меня стали допрашивать, я бы имени своего не смог выговорить, даже слюну не посмел бы про-
глотить. А он кричал на судей и ругал их на чем свет стоит. Говорят, что при вскрытии у него обнаружили двойное сердце, как у Хазрета Али. Один врач-немец предлагал за это сердце тысячи, но ему отказали... В трибунале говорил только Джемиль, все остальные слушали. «Разве этого не было?» — спрашивал он. «Разве было не так?» Даже камень и тот ответил бы, а судьи молчали. Сам председатель не смел поднять головы, только мотал ею, словно бык. Мне один знакомый писарь рассказывал, что сколько ни рылись в законах, так и не могли подобрать для него статьи. В то время в Стамбуле проживал один ученый немец. Решили обратиться к нему. «Ты должен знать», — сказали ему. Вот он-то и нашел. «В такой-то книге на такой-то странице есть для него статья», — говорит. Взяли книгу, открыли страницу, нашли статью, ну и осудили. Приговорили к казни. Никогда не забуду того жаркого дня. Нам приказали быть «в полной боевой готовности». Ну мы и приготовились. Собрали ранцы, ломы, лопаты. Получили по сто патронов на душу—и с аллахом! Было раннее утро. Впереди в фаэтоне ехал Якуб Джемиль. Его везли на расстрел, но, глядя на него, трудно было этому поверить... Даже на свадьбу не всегда так едут, эфен-дим. У всего взвода сердце кровью обливалось. На что старший сержант черствый человек, но и тот пожалел. «Ах ты, проклятый немец! — выругался он. — Какого героя погубил!» Мы направлялись в Кяатхане.
— А где же были его головорезы?
— Да разве их оставили, эфендим? Как только у него отняли пистолеты, солдат сразу же разбросали, как пшенку. По разным частям пораспихали.
— Вы направились в Кяатхане, ну, а дальше?
— Доехали до Эюбсултана. Солнце уже поднялось. Если солдат на марше не поет и не играет музыка, он быстро устает. Это хорошо знал и Якуб Джемиль. Он приказал нам: «Солдаты, сыны мои, запевай!» И мы запели:
Пусть саван окрасится кровью моей! Он знаменем будет для верных друзей!
Казалось, что все покойники на кладбище Эюб встали из могил. Солнце светит ярко, а душу тоска гложет. Эх,
И вспотели же мы. Якуб Джемиль-бей хорошо понимал солдат. Ведь его и расстреливали только за то, что он был на стороне солдат. «Я, — говорит он, — не признаю такую войну. Потом у нас за каждого меметчика ' ответ требовать будут. Нужно заключить мир!» Но разве правду слушают? Энвер-паша приказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89