Вспоминая заплаканные глаза Нермин, он старался забыть, что она приходила сюда с английским офицером. Он хорошо понимал, что у нее не было другого выхода. Ведь свидания запрещены, и, чтобы получить возможность увидеть его, ей необходимо было добиться специального разрешения оккупационного командования. Интересно, на чем они приехали: на фаэтоне или в служебном автомобиле английского офицера? Не пришлось ли им еще заехать в гостиницу «Крокер»? А что, если его освободят?.. Что, если, вернувшись домой, он не найдет там Нермин?.. Или увидит ее в гостиной тетки, в черном бархатном платье, которое ей так идет, танцующую с иностранными офицерами...
«Неужели я начинаю ревновать?» — с мукой подумал Кямиль-бей. Теперь он понял, что никогда не ревновал Нермин только потому, что чувствовал свое превосходство над ней. А сейчас он страдал, словно уже потерял что-то бесконечно дорогое. Сердце его разрывалось, мысли путались от сознания полной беспомощности.
Если его освободят... До Сиркеджи быстрым шагом десять минут... Там можно взять лодку... Дзухпарную лодку... Если он будет грести вместе с лодочником, то до Ускюдара они доберутся минут за тридцать, хоть и придется плыть против течения... Возьмет фаэтон, и через двадцать минут будет дома... Его отделяет от мира, от любимой крохотный отрезок времени. Всего несколько минут — и он будет спасен, спасены будут его духовные силы, спасено будет его мужское самолюбие.
И Кямиль-бей понял, что ревность — это низменное, но такое человеческое чувство — не подчиняется никакой логике и соткано из гнева и страдания.
Ему вспомнились слова бородатого парикмахера: «Успо-койся, бейим, это место пророка Юсуфа... Сам пророк прог сидел семь лет в темнице из-за подлеца». Со времен пророка Юсуфа мир и люди изменились до неузнаваемости. Но и сейчас, в двадцатом веке, тюрьма и страдания узников остались прежними. Значит, человеческий ум, проникший в тайны неба и морских глубин, не мог изобрести ничего более устрашающего, чем тюрьма.
Живого человека, с его безграничными страстями, мечтами, гневом, ненавистью, любовью и нежностью, с его разумом и творческим гением, запирают одного или с такими же узниками, озлобленными, потерявшими надежду людьми. А ключи от дверей отдают в руки такой вот скотины, как Ибрагим, который мог бы уехать домой в деревню, но предпочитает оставаться здесь и стеречь людей.
Братство людей... Милосердие... Прощение... Все это сказки! Вражда между теми, кто запирает, и теми, кого запирают, страшнее злобы хищных зверей. Говорят, что хищные звери кровожадны, только когда голодны. А человеческая ненависть не затихает и тогда, когда люди пресыщены хлебом, женщинами, любовью к семье и даже самой жизнью.
Кямиль-бей представил себе Стамбул так ясно, будто он лежал перед глазами. Плохо освещенный, старый город... У его стен сражались армии и флоты... В нем вспыхивали восстания и революции. Стамбул, не раз видевший голод, обжорство, поражения и победы, все радости и всю горечь бытия. И сейчас в этом городе кипит прекрасная, но жестокая жизнь—с женщинами в родовых муках, с тяжелобольными и умирающими, с пьянством, любовью и ненавистью, с часовыми у тюремных ворот и теми, кто томится за ними.
Кямиль-бей закрыл глаза, словно увидел эту картину. Беспорядочно разбросанные жилые дома и мечети, большие официальные здания, узкие улицы, площади с их постоянной суетой. Какая-то невидимая стена стояла между всем этим и тюрьмой. Мысль, что от внешнего мира его отделяет бездна подлости, так укрепилась в сердце Кя-миль-бея, что ему показалось, будто город, родина и даже весь мир находятся по одну сторону, а тюрьма и он в ней одиноко стоят по другую.
«Так продолжаться не может! Необходимо найти какой-то выход». Кямиль-бей задумался. Ведь, если его даже
выпустят отсюда, он никогда больше не будет таким, как до ареста. Чем бы он ни занимался, достаточно ему вспомнить, что где-то в такой же камере, как эта, заперт человек, хотя бы один человек, с теми же мыслями и чувствами, как у него, чтобы он потерял покой.
Как хороша была сегодня Нермин, даже в черном чар-шафе! Разве ее когда-нибудь учили чему-нибудь другому, кроме одного: быть красивой? Кямиль-бей вспыхнул от стыда, вспомнив, с каким серьезным видом он выбирал в Европе шляпки, платья, разные мелочи туалета, сумки и перчатки для жены. Чем он занимался во время войны — Балканской и мировой? Словно его ничто не связывало с родной страной и ее народом! Как он сможет смотреть людям в глаза, когда все это станет известным?
«Что? Трудно? А говоришь: «Свобода! Дорогая свобода!» Почему ты никогда не вспоминаешь слова: «Все мы подлые, неблагодарные?» Ведь они тебе известны... «Ни одна страна не была так подло покинута своей интеллигенцией, как Османская империя». Он с горечью закурил сигарету. Это говорила Недиме-ханым...
Корабельный фонарь на стене погас, за тюремным окном показалось мрачное небо в тучах. Светало.
Где-то вдали слышался униженно просящий милостыню голос нищего. С минаретов мечети Сулеймание доносился крик муэдзина ': «Хейялель фелах! Иди к фелаху!» Фелах — по-турецки «освобождение». Разве молитвой надо призывать к борьбе за освобождение жителей плененного
города?
Закрыв глаза, Кямиль-бей прошептал: «Да будет проклято время, в котором мечтаешь о сне, как об освобождении!» Он чувствовал себя так, словно его жестоко избили. Подошли Нермин и Айше. Они смотрели на него совсем другими глазами, не так, как обычно. Уже засыпая, он заметил, что у него дрожат руки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
На следующий день Кямиль-бея привели в кабинет исполняющего обязанности начальника тюрьмы лейтенанта Шерифа-эфенди. Лейтенант был без сапог и мундира.
Сутулый, с тонкими ногами, он походил на рахитичного ребенка. У стены стояла старая койка, на которой валялось рваное одеяло и скомканная простыня.
— Не взыщите, — с искренним смущением сказал лейтенант, — ни днем, ни ночью покоя нет. Уйма арестованных... И все какие-то хулиганы, бродяги.— Он запнулся. — Не примите на свой счет. Я говорю не о вас...
— Конечно, бейим, конечно...
— Вам кое-что прислали из дому. Пожалуйста, — лейтенант показал на чемодан, стоявший за печкой. Кямиль-бей так обрадовался, словно увидел родного человека. Это был один из чемоданов, которые они с Нермин купили в Вене, весь заклеенный этикетками иностранных таможен и отелей.
— Не приведи вам аллах, — говорил лейтенант, разыскивая ключ от чемодана, — заполучить такую паршивую болезнь, как у меня. Она называется геморрой. В общем гадость... Когда не пью и погода теплая, чувствую себя хорошо. Но стоит погоде хоть немного испортиться, как ужас, что со мной делается... Особенно плохо, если выпью. Каждый раз умоляю товарищей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89