Номер стоил пятьдесят курушей.
— Хорошо, Ибрагим, обойдемся...
— Что еще прикажете?
— Ничего, благодарим.
Когда он ушел, Рамиз-эфенди сказал:
— Ужасно вот так сидеть, ожидая газетных новостей,
когда товарищи сражаются. Слава аллаху, что побеждают, иначе с ума можно было бы сойти.
Кямиль-бей ничего не ответил, словно не. слышал слов Рамиза... Он чувствовал огромную, но приятную усталость. Сознание того, что среди его соотечественников были такие женщины, как Фатьма, казалось ему важнее, чем победа под Инёню. Он находил мать Кадира выше, сильнее, надежнее даже Надиме-ханым.
«Иди... Иди к Нури-уста! Сегодня же начинай... Не позже, чем сегодня ночью!»
Как хорошо народ знает время!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Вторая победа под Инёню взбудоражила всю страну. Народ ликовал. Глаза людей искрились радостью, лица светились счастьем. Запущенные улицы Стамбула, его полуразрушенные деревянные дома, даже кипарисы, чинары, голуби и само хмурое стамбульское небо, казалось, преобразились.
Но члены военного трибунала были охвачены злобой и смятением. Судьи, пять-шесть высших офицеров, впервые задумались над тем, не совершают ли они ошибки, не роют ли сами себе яму. «Но разве может кучка бандитов, какая-то горстка случайных людей, шайка дезертиров, сбежавших из армии, победить весь мир? — успокаивали они себя. — Разве можно добиться какого-нибудь успеха (не говоря уже о победе!) без нашей помощи?»
— Они считают себя центром вселенной, —сказал Ра-миз-эфенди Кямиль-бею, возвращаясь с одного из заседаний трибунала. — Так могут думать только подлые глупцы. К сожалению, наш народ еще не понимает этого.
Обвиняемых привели на пятое заседание. С первых же минут стало ясно, что судьям это дело давно надоело. Трибунал ограничился чтением показаний кучера на допросе. Второй свидетель, грек-буфетчик с парохода «Гюльд-жемаль», бросил работу и скрылся. По требованию прокурора были зачитаны доносы сыщиков, подписи которых не оглашались, официальные донесения и рапорты.
Мысли Кямиль-бея унеслись далеко... Он не замечал даже тайной радости Рамиза-эфенди, хорошо понимавшего, что теперь Недиме-ханым спасена. Изредка ему задавали вопросы:
— Что вы сказали?
— Вы что-то хотели сказать?
— Вы подтверждаете это?
— Это правда? И он отвечал:
— Я ничего не говорю.
— Мне нечего сказать!
— Нет. Это ложь.
— Нет. Все отрицаю.
Он подтвердил, что несколько раз навещал в тюрьме Ихсана.
— Вы участвовали в деле с пароходом «Арарат»?
— Да.
— Вы передали кахведжи Рамизу ящик из-под изюма, в котором находились важные бумаги?
— Да.
Зачитали еще несколько документов. Кямиль-бей продолжал размышлять: «Эти документы, считающиеся сейчас вещественным доказательством вины, в ближайшем будущем, возможно, станут мерилом патриотизма, орденами славы. Интересно, что это за место — Инёню?» Он решил после войны поехать туда и все осмотреть. «Маленький автомобиль, палатка, охотничья двустволка, Недиме-ханым, Ихсан, Нермин и Айше... Да нет же! Ведь надо взять и Рамиза, и Фатьму-ханым, и Кадира... Значит, потребуется большой автомобиль, лучше всего автобус... Три палатки, три ружья. Нужно будет обойти все места, связанные с борьбой, начиная от Ускюдара... Адапазары — разгром султанских «дисциплинарных войск». Гейве Богазы— налеты и засады. Йозгат и Зиле —отряды Чопаноглу... Конья, Делибаш... Айдын, Назилли, Айвалык, Балыкесир, Торбалы—первые выстрелы по оккупантам. И наконец Инёню!
«Хорошо не помню, — говорил про Инёню Рамиз-эфенди, —селение это расположено, кажется, на склоне горы у железнодорожной ветки. Я там видел несколько пещер с огромными входами».
Пещеры, разевающие пасти на небеса и людей. В бурю они поют песни, кричат о своем гневе, радостях и муках. Кто знает, что говорили жители Инёню сражающимся на их глазах людям, тем людям, у которых мало оружия, но
много вшей. Они так истощены, что из их ран почти не льется кровь, они не в силах даже стонать. Нам нужен художник, который нарисовал бы на стенах пещер сцены этой героической войны. Он должен будет передать все, что происходило под Инёню. Но не выдуманных богатырей со стальными мускулами, а истощенных, обессиленных и все же одержавших победу простых людей. Их сила — пламенная мечта о возвращении на свою землю. Многие художники поступают подло. Они отказывают в победе обыкновенным людям, приписывая ее героям, сказочным бессмертным великанам. Чего стоит победа, одержанная теми, кто не устает, не плачет, не умирает?
На черных стенах пещер в Инёню нужно сделать светлые рисунки! В пещерах надо воздвигнуть памятник неизвестному солдату. Электрического света не будет... Пусть в каждом углу горит неугасимый пастуший костер...
Какое неожиданное, непостижимое значение приобретают иногда отдельные люди, события, места в жизни народов! Если бы мы не потерпели поражения в мировой войне, может быть, Инёню еще в течение многих веков так и оставалось бы никому не известным селением!
— На вашем пароходе был буфетчик. Как его звали?— спросил председатель Рамиза-эфенди.
— Иподромос Чорбаджи, — ответил тот.
— Грек?
— Грек.
— Странно! Уже и греки стали помогать анатолийцам?
— Как так, паша эфенди-баба?
Кямиль-бей очнулся от своих грез. Председатель объяснил:
— Мы имеем сведения, что этот грек тоже замешан в ваших делах. Говори, куда он девался? Что ты о нем знаешь? В донесении сказано, что он скрылся.
— О, будь аллах доволен тобой, рейс бей-баба. Дай тебе аллах долгой жизни! Значит, есть донесение? Да будут благословенными руки того, кто его написал! Да что это, мир совсем без честных людей остался?
— Ах ты шут! Меня спрашиваешь?
— Не приведи аллах! Какое я имею право тебя спрашивать! Из-за этого гяура я и страдаю, рейс паша-баба!
Целую ноги твои... Возьми это донесение и отложи его в сторону. Пусть его лежит отдельно. О, всемогущий мой аллах! Видели, что творится? Ох, аллах мой, создавший из ничего и землю и небо!
Рамиз-эфенди встал и шагнул вперед. Он говорил, неловко вытянув перед собой руки, словно неопытный актер. Он наморщил лоб, скорчил обезьянью гримасу и сделал вид, что плачет.
— Эх, лучше бы я ногу сломал и не мог в тот день сойти с парохода,— говорил он дрожащим голосом. — Пусть бы вытекли мои глаза... Лучше бы потонул пароход! Лучше бы я не увидел своего единственного сына, вашего раба, дорогой мой рейс паша-баба! Слава аллаху! Слава аллаху! У меня даже язык отнялся, эфенди паша-баба... я...
И он заплакал, плечи его вздрагивали. Судьи смотрели на него с интересом, словно зрители на акробата.
Наконец председателю это надоело, и он закричал:
— Замолчи! Это еще что такое? Перестань реветь...
— Не замолчу!.. Нет! Что здесь? Ведь это преддверие судилища аллаха!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
— Хорошо, Ибрагим, обойдемся...
— Что еще прикажете?
— Ничего, благодарим.
Когда он ушел, Рамиз-эфенди сказал:
— Ужасно вот так сидеть, ожидая газетных новостей,
когда товарищи сражаются. Слава аллаху, что побеждают, иначе с ума можно было бы сойти.
Кямиль-бей ничего не ответил, словно не. слышал слов Рамиза... Он чувствовал огромную, но приятную усталость. Сознание того, что среди его соотечественников были такие женщины, как Фатьма, казалось ему важнее, чем победа под Инёню. Он находил мать Кадира выше, сильнее, надежнее даже Надиме-ханым.
«Иди... Иди к Нури-уста! Сегодня же начинай... Не позже, чем сегодня ночью!»
Как хорошо народ знает время!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Вторая победа под Инёню взбудоражила всю страну. Народ ликовал. Глаза людей искрились радостью, лица светились счастьем. Запущенные улицы Стамбула, его полуразрушенные деревянные дома, даже кипарисы, чинары, голуби и само хмурое стамбульское небо, казалось, преобразились.
Но члены военного трибунала были охвачены злобой и смятением. Судьи, пять-шесть высших офицеров, впервые задумались над тем, не совершают ли они ошибки, не роют ли сами себе яму. «Но разве может кучка бандитов, какая-то горстка случайных людей, шайка дезертиров, сбежавших из армии, победить весь мир? — успокаивали они себя. — Разве можно добиться какого-нибудь успеха (не говоря уже о победе!) без нашей помощи?»
— Они считают себя центром вселенной, —сказал Ра-миз-эфенди Кямиль-бею, возвращаясь с одного из заседаний трибунала. — Так могут думать только подлые глупцы. К сожалению, наш народ еще не понимает этого.
Обвиняемых привели на пятое заседание. С первых же минут стало ясно, что судьям это дело давно надоело. Трибунал ограничился чтением показаний кучера на допросе. Второй свидетель, грек-буфетчик с парохода «Гюльд-жемаль», бросил работу и скрылся. По требованию прокурора были зачитаны доносы сыщиков, подписи которых не оглашались, официальные донесения и рапорты.
Мысли Кямиль-бея унеслись далеко... Он не замечал даже тайной радости Рамиза-эфенди, хорошо понимавшего, что теперь Недиме-ханым спасена. Изредка ему задавали вопросы:
— Что вы сказали?
— Вы что-то хотели сказать?
— Вы подтверждаете это?
— Это правда? И он отвечал:
— Я ничего не говорю.
— Мне нечего сказать!
— Нет. Это ложь.
— Нет. Все отрицаю.
Он подтвердил, что несколько раз навещал в тюрьме Ихсана.
— Вы участвовали в деле с пароходом «Арарат»?
— Да.
— Вы передали кахведжи Рамизу ящик из-под изюма, в котором находились важные бумаги?
— Да.
Зачитали еще несколько документов. Кямиль-бей продолжал размышлять: «Эти документы, считающиеся сейчас вещественным доказательством вины, в ближайшем будущем, возможно, станут мерилом патриотизма, орденами славы. Интересно, что это за место — Инёню?» Он решил после войны поехать туда и все осмотреть. «Маленький автомобиль, палатка, охотничья двустволка, Недиме-ханым, Ихсан, Нермин и Айше... Да нет же! Ведь надо взять и Рамиза, и Фатьму-ханым, и Кадира... Значит, потребуется большой автомобиль, лучше всего автобус... Три палатки, три ружья. Нужно будет обойти все места, связанные с борьбой, начиная от Ускюдара... Адапазары — разгром султанских «дисциплинарных войск». Гейве Богазы— налеты и засады. Йозгат и Зиле —отряды Чопаноглу... Конья, Делибаш... Айдын, Назилли, Айвалык, Балыкесир, Торбалы—первые выстрелы по оккупантам. И наконец Инёню!
«Хорошо не помню, — говорил про Инёню Рамиз-эфенди, —селение это расположено, кажется, на склоне горы у железнодорожной ветки. Я там видел несколько пещер с огромными входами».
Пещеры, разевающие пасти на небеса и людей. В бурю они поют песни, кричат о своем гневе, радостях и муках. Кто знает, что говорили жители Инёню сражающимся на их глазах людям, тем людям, у которых мало оружия, но
много вшей. Они так истощены, что из их ран почти не льется кровь, они не в силах даже стонать. Нам нужен художник, который нарисовал бы на стенах пещер сцены этой героической войны. Он должен будет передать все, что происходило под Инёню. Но не выдуманных богатырей со стальными мускулами, а истощенных, обессиленных и все же одержавших победу простых людей. Их сила — пламенная мечта о возвращении на свою землю. Многие художники поступают подло. Они отказывают в победе обыкновенным людям, приписывая ее героям, сказочным бессмертным великанам. Чего стоит победа, одержанная теми, кто не устает, не плачет, не умирает?
На черных стенах пещер в Инёню нужно сделать светлые рисунки! В пещерах надо воздвигнуть памятник неизвестному солдату. Электрического света не будет... Пусть в каждом углу горит неугасимый пастуший костер...
Какое неожиданное, непостижимое значение приобретают иногда отдельные люди, события, места в жизни народов! Если бы мы не потерпели поражения в мировой войне, может быть, Инёню еще в течение многих веков так и оставалось бы никому не известным селением!
— На вашем пароходе был буфетчик. Как его звали?— спросил председатель Рамиза-эфенди.
— Иподромос Чорбаджи, — ответил тот.
— Грек?
— Грек.
— Странно! Уже и греки стали помогать анатолийцам?
— Как так, паша эфенди-баба?
Кямиль-бей очнулся от своих грез. Председатель объяснил:
— Мы имеем сведения, что этот грек тоже замешан в ваших делах. Говори, куда он девался? Что ты о нем знаешь? В донесении сказано, что он скрылся.
— О, будь аллах доволен тобой, рейс бей-баба. Дай тебе аллах долгой жизни! Значит, есть донесение? Да будут благословенными руки того, кто его написал! Да что это, мир совсем без честных людей остался?
— Ах ты шут! Меня спрашиваешь?
— Не приведи аллах! Какое я имею право тебя спрашивать! Из-за этого гяура я и страдаю, рейс паша-баба!
Целую ноги твои... Возьми это донесение и отложи его в сторону. Пусть его лежит отдельно. О, всемогущий мой аллах! Видели, что творится? Ох, аллах мой, создавший из ничего и землю и небо!
Рамиз-эфенди встал и шагнул вперед. Он говорил, неловко вытянув перед собой руки, словно неопытный актер. Он наморщил лоб, скорчил обезьянью гримасу и сделал вид, что плачет.
— Эх, лучше бы я ногу сломал и не мог в тот день сойти с парохода,— говорил он дрожащим голосом. — Пусть бы вытекли мои глаза... Лучше бы потонул пароход! Лучше бы я не увидел своего единственного сына, вашего раба, дорогой мой рейс паша-баба! Слава аллаху! Слава аллаху! У меня даже язык отнялся, эфенди паша-баба... я...
И он заплакал, плечи его вздрагивали. Судьи смотрели на него с интересом, словно зрители на акробата.
Наконец председателю это надоело, и он закричал:
— Замолчи! Это еще что такое? Перестань реветь...
— Не замолчу!.. Нет! Что здесь? Ведь это преддверие судилища аллаха!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89