. Ну, женщине еще куда ни шло, а вот мужчине плакать стыдно. Я за свою службу перевидал столько мужчин, плакавших, словно женщины. Тьфу, чтоб их аллах наказал!
— А ты разве никогда не плачешь?
— Я? Плачу, но уж на военном суде плакать не стал бы. — Когда же ты плачешь?
— А вот слушайте. Взяли нас в армию в Чанкыры. Загнали за загородку. Женщины, девушки — все пошли за нами. К нам их не подпускают, а они плачут. Пришел начальник военного отдела, собрал нас вокруг себя, как стадо
баранов, и стал поучать... Он начал со времен пророка... с того, как богатырь Хамза пал за веру... Умный человек, но уж очень сильно кричал. Ветер уносил его слова, мы, конечно, ничего не поняли, но, когда ударили в барабаны, слезы у меня потекли ручьями. Да разве я один плакал? В нашей команде все плакали. Выходим из города... идем по дороге на Анкару... Бьют барабаны, зурна играет «Эй, борцы за веру!» Старухи рвут на себе одежду и падают на землю, невесты так и обмирают, словно курицы... И тогда я еще сильнее заплакал...
— Видишь, одни плачут, когда слышат «Эй, борцы за веру!», другие — под аккомпанимент военного суда...
— Этого уж я не знаю, бейим... Мужчина не должен плакать... — Ибрагим вздохнул.—У вас нет детей?
— Я же говорил, у меня дочь.
— Правда, вы говорили, что у вас есть дочь... Хорошо, бейим, что есть ребенок... Ребенок — утешение для женщины. Жена будет сидеть дома и утешаться ребенком. Как ее зовут?
— Айше! Говорят, все время спрашивает обо мне, плачет и зовет: «Папочка!»
— Сколько ей?
— Скоро пять.
— В таком возрасте дети еще любят отца, а через десять лет выйдет замуж и забудет про вас.
У Кямиль-бея сжалось сердце. Ибрагим говорил правду. Ведь оставила же Нермин больную, прикованную к постели мать и отправилась странствовать по свету? Не раз ему хотелось спросить ее: «Думаешь ли ты иногда о матери?» Особенно когда понял, что она счастлива...
— Чай будете пить, бейим?
— Неплохо бы выпить. Принеси два стакана. Вместе попьем.
— Я-то не хочу. Мы уже пили.
— Ты лучше не вмешивайся в мои дела.
Ибрагим ушел, оставив дверь приоткрытой, видно было, что он уважает Кямиль-бея и доверяет ему.Темнело. Наступала долгая, полная тоски ночь. Снова уйдет он в свои мысли, переходя от горя к надежде, от надежды к отчаянию, и будет ощущать какую-то странную
радость, вспоминать маленькие, незначительные события и думать: «Отчего я это вспомнил? Когда это было? Почему осталось в моей памяти?» И наконец уснет...
— Вот, бейим... Немного задержался, но зато все чистое... Только что заварил.
— Спасибо.
Ибрагим со стаканом чая в руках сел на корточки, прислонившись к стене. В тусклом свете уши его казались еще больше, лицо круглее, глаза бесцветнее.
— Письма с родины получаешь?— спросил Кямиль-бей, чтобы как-то начать разговор.
— С родины? Не получаю... Подлецы, совсем перестали писать. Старуха, должно быть, померла. Тоска заела.
— Дай аллах, чтобы ничего плохого не случилось. Что делается в Анкаре, не слышал? Анкара ведь ваш про войну ничего не слыхал?
— Что война? Воюют... Говорят, грек будет наступать. Хоть бы поскорее перешли в наступление и освободили нас. Надоело, бейим.
— Война надоела?
— Война.
— Но ты ведь не воевал?
— Говорить каждый день о войне еще тяжелее, чем воевать. Когда сам воюешь, забываешься. А здесь только и слышишь: «говорят» да «говорят»... Надоело, честное
слово.
— Ты думаешь, он победит?
— Кто? Грек? Кямиль-бей кивнул.
— Не знаю, бейим... Что пожелает аллах, тому и быть.
— Разве аллах пожелает, чтобы греки нас победили?
— Вы ведь слышали, что сказал бородач парикмахер? Оказывается, нас должны воспитывать по-гяурски. У вас в Анкаре брат или еще кто-нибудь?
— Как это ты догадался? У меня там брат.
— Моложе вас?
— Да, моложе.
— Вы бы сказали ему, чтобы не ехал туда.
— Говорил, но он не послушался.
— Зачем это он уехал? О аллах, аллах! Видно, дурак... Ему бы надо немного подождать.
— Чего же ждать?
— Разве можно ехать, когда не знаешь, кто победит?
— Если каждый будет так думать, кто же пойдет воевать? Тогда нас непременно победят.
— Ведь вы же из богатого рода, из рода пашей, вы не «каждый». Даже наши деревенские богачи и те сами ни-чего не делают. Они пошлют слугу или еще кого-нибудь и прикажут: «А ну, посмотри, что за шум!» Вот как делается. Господа всегда должны быть позади, такова воля аллаха.
— Хороша же воля аллаха!
— А разве воля аллаха может быть плохой? Вы посмотрите на Бурханеттин-бея... Он говорит на семи языках. Придет англичанин — к нему ведут, француза — тоже к нему. Он майор генерального штаба, а вот ведь не пошел в Анатолию. И знаете почему? Потому, что он умный... Сидит и выжидает. Если победит другая сторона, он скажет: «Я тоже ваш» — и будет по-прежнему получать свое жалованье.
— А примет ли его та сторона?
— С руками и ногами возьмет. Когда человек победил, обмануть его нетрудно. От радости он развесит уши: «Хорошо, прощаю тебя». Так и пойдет.
— Не думаю.
— Вот увидите... Если Бурханеттин-бей не обскачет тех, что сейчас сражаются в Анкаре, я сбрею себе усы. «Одинаков и тот, кто воду принес, и тот, кто кувшин разбил». А вы как думали, бейим?
Ибрагим взял пустые стаканы, спросил, не хочет ли Кя-миль-бей еще чего-нибудь на ужин, запер дверь и ушел.
Философия Ибрагима вывела Кямиль-бея из равновесия. Он даже растерялся. Перед ним лежала газета «Пеям сабах», печатавшаяся на розовой бумаге. Казалось, что даже она покраснела от чудовищных слов солдата.
«Ну нет, надзиратель Ибрагим! — подумал Кямиль-бей. — Теперь не те времена! Рамиз-эфенди выколет таким глаза... — И, скомкав газету, с гневом произнес: — Слышишь, Али Кемаль-бей!»
Корабельный фонарь уже давно едва горел. Огонь в мангале почти потух. Кямиль-бей с вечера не смотрел на часы, поэтому не имел никакого представления о времени. Он с ужасом думал о том, как томительно здесь будут тянуться дни и ночи, и никак не мог примириться с этим. Так он и сидел, неподвижный, одинокий, нервно курил И изредка ворошил в мангале угли. Иногда он принимался насвистывать или тихонько напевать марсельезу. «Свобо-
да! Дорогая свобода!» Эту фразу он повторял бесконечно. 'Марсельеза! Французское слово, рожденное во Франции, но уже давно вышедшее за пределы своей страны. Повсюду слово это является символом свободы, а на родине утратило свое боевое значение. Ведь Франция уже не несет людям свободу, уже не борется с тиранией. И как знать, быть может, в один прекрасный день этот марш станет маршем тех, кто пойдет против Франции и французов.
«Свобода! Дорогая свобода!» Произнося слово «свобода», Кямиль-бей словно звал Нермин, чувствуя, что любовь к родине, народу, свободе, так же как любовь к женщине, очищает и возвышает человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
— А ты разве никогда не плачешь?
— Я? Плачу, но уж на военном суде плакать не стал бы. — Когда же ты плачешь?
— А вот слушайте. Взяли нас в армию в Чанкыры. Загнали за загородку. Женщины, девушки — все пошли за нами. К нам их не подпускают, а они плачут. Пришел начальник военного отдела, собрал нас вокруг себя, как стадо
баранов, и стал поучать... Он начал со времен пророка... с того, как богатырь Хамза пал за веру... Умный человек, но уж очень сильно кричал. Ветер уносил его слова, мы, конечно, ничего не поняли, но, когда ударили в барабаны, слезы у меня потекли ручьями. Да разве я один плакал? В нашей команде все плакали. Выходим из города... идем по дороге на Анкару... Бьют барабаны, зурна играет «Эй, борцы за веру!» Старухи рвут на себе одежду и падают на землю, невесты так и обмирают, словно курицы... И тогда я еще сильнее заплакал...
— Видишь, одни плачут, когда слышат «Эй, борцы за веру!», другие — под аккомпанимент военного суда...
— Этого уж я не знаю, бейим... Мужчина не должен плакать... — Ибрагим вздохнул.—У вас нет детей?
— Я же говорил, у меня дочь.
— Правда, вы говорили, что у вас есть дочь... Хорошо, бейим, что есть ребенок... Ребенок — утешение для женщины. Жена будет сидеть дома и утешаться ребенком. Как ее зовут?
— Айше! Говорят, все время спрашивает обо мне, плачет и зовет: «Папочка!»
— Сколько ей?
— Скоро пять.
— В таком возрасте дети еще любят отца, а через десять лет выйдет замуж и забудет про вас.
У Кямиль-бея сжалось сердце. Ибрагим говорил правду. Ведь оставила же Нермин больную, прикованную к постели мать и отправилась странствовать по свету? Не раз ему хотелось спросить ее: «Думаешь ли ты иногда о матери?» Особенно когда понял, что она счастлива...
— Чай будете пить, бейим?
— Неплохо бы выпить. Принеси два стакана. Вместе попьем.
— Я-то не хочу. Мы уже пили.
— Ты лучше не вмешивайся в мои дела.
Ибрагим ушел, оставив дверь приоткрытой, видно было, что он уважает Кямиль-бея и доверяет ему.Темнело. Наступала долгая, полная тоски ночь. Снова уйдет он в свои мысли, переходя от горя к надежде, от надежды к отчаянию, и будет ощущать какую-то странную
радость, вспоминать маленькие, незначительные события и думать: «Отчего я это вспомнил? Когда это было? Почему осталось в моей памяти?» И наконец уснет...
— Вот, бейим... Немного задержался, но зато все чистое... Только что заварил.
— Спасибо.
Ибрагим со стаканом чая в руках сел на корточки, прислонившись к стене. В тусклом свете уши его казались еще больше, лицо круглее, глаза бесцветнее.
— Письма с родины получаешь?— спросил Кямиль-бей, чтобы как-то начать разговор.
— С родины? Не получаю... Подлецы, совсем перестали писать. Старуха, должно быть, померла. Тоска заела.
— Дай аллах, чтобы ничего плохого не случилось. Что делается в Анкаре, не слышал? Анкара ведь ваш про войну ничего не слыхал?
— Что война? Воюют... Говорят, грек будет наступать. Хоть бы поскорее перешли в наступление и освободили нас. Надоело, бейим.
— Война надоела?
— Война.
— Но ты ведь не воевал?
— Говорить каждый день о войне еще тяжелее, чем воевать. Когда сам воюешь, забываешься. А здесь только и слышишь: «говорят» да «говорят»... Надоело, честное
слово.
— Ты думаешь, он победит?
— Кто? Грек? Кямиль-бей кивнул.
— Не знаю, бейим... Что пожелает аллах, тому и быть.
— Разве аллах пожелает, чтобы греки нас победили?
— Вы ведь слышали, что сказал бородач парикмахер? Оказывается, нас должны воспитывать по-гяурски. У вас в Анкаре брат или еще кто-нибудь?
— Как это ты догадался? У меня там брат.
— Моложе вас?
— Да, моложе.
— Вы бы сказали ему, чтобы не ехал туда.
— Говорил, но он не послушался.
— Зачем это он уехал? О аллах, аллах! Видно, дурак... Ему бы надо немного подождать.
— Чего же ждать?
— Разве можно ехать, когда не знаешь, кто победит?
— Если каждый будет так думать, кто же пойдет воевать? Тогда нас непременно победят.
— Ведь вы же из богатого рода, из рода пашей, вы не «каждый». Даже наши деревенские богачи и те сами ни-чего не делают. Они пошлют слугу или еще кого-нибудь и прикажут: «А ну, посмотри, что за шум!» Вот как делается. Господа всегда должны быть позади, такова воля аллаха.
— Хороша же воля аллаха!
— А разве воля аллаха может быть плохой? Вы посмотрите на Бурханеттин-бея... Он говорит на семи языках. Придет англичанин — к нему ведут, француза — тоже к нему. Он майор генерального штаба, а вот ведь не пошел в Анатолию. И знаете почему? Потому, что он умный... Сидит и выжидает. Если победит другая сторона, он скажет: «Я тоже ваш» — и будет по-прежнему получать свое жалованье.
— А примет ли его та сторона?
— С руками и ногами возьмет. Когда человек победил, обмануть его нетрудно. От радости он развесит уши: «Хорошо, прощаю тебя». Так и пойдет.
— Не думаю.
— Вот увидите... Если Бурханеттин-бей не обскачет тех, что сейчас сражаются в Анкаре, я сбрею себе усы. «Одинаков и тот, кто воду принес, и тот, кто кувшин разбил». А вы как думали, бейим?
Ибрагим взял пустые стаканы, спросил, не хочет ли Кя-миль-бей еще чего-нибудь на ужин, запер дверь и ушел.
Философия Ибрагима вывела Кямиль-бея из равновесия. Он даже растерялся. Перед ним лежала газета «Пеям сабах», печатавшаяся на розовой бумаге. Казалось, что даже она покраснела от чудовищных слов солдата.
«Ну нет, надзиратель Ибрагим! — подумал Кямиль-бей. — Теперь не те времена! Рамиз-эфенди выколет таким глаза... — И, скомкав газету, с гневом произнес: — Слышишь, Али Кемаль-бей!»
Корабельный фонарь уже давно едва горел. Огонь в мангале почти потух. Кямиль-бей с вечера не смотрел на часы, поэтому не имел никакого представления о времени. Он с ужасом думал о том, как томительно здесь будут тянуться дни и ночи, и никак не мог примириться с этим. Так он и сидел, неподвижный, одинокий, нервно курил И изредка ворошил в мангале угли. Иногда он принимался насвистывать или тихонько напевать марсельезу. «Свобо-
да! Дорогая свобода!» Эту фразу он повторял бесконечно. 'Марсельеза! Французское слово, рожденное во Франции, но уже давно вышедшее за пределы своей страны. Повсюду слово это является символом свободы, а на родине утратило свое боевое значение. Ведь Франция уже не несет людям свободу, уже не борется с тиранией. И как знать, быть может, в один прекрасный день этот марш станет маршем тех, кто пойдет против Франции и французов.
«Свобода! Дорогая свобода!» Произнося слово «свобода», Кямиль-бей словно звал Нермин, чувствуя, что любовь к родине, народу, свободе, так же как любовь к женщине, очищает и возвышает человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89