..
— Пойдем посмотрим Айше?
— Так поздно? Ложитесь лучше спать... Ведь вы рано встаете...
— Я еще немного посижу... А вы идите, мой ангел!
Он смотрел вслед удаляющейся жене, пока дверь за ней не закрылась. Как и все красивые женщины, Нермин ходила очень прямо, отчего казалась высокомерной и гордой.
Кямиль-бей подошел к печке и сел в кресло, в котором только что сидела жена. Всем своим существом чувствовал он ее горячее, полное любви и страсти прикосновение, но на его сердце лежала огромная тяжесть. Он сам себе не признавался в этом, но в последнее время ему было неприятно, что полиция преследует Недиме-ханым, а он живет в безопасности. «Уж не считают ли они меня менее опасным, чем женщину? Не думают ли, что, если я сын Селим-паши, значит, на их стороне?»
Он вспомнил слова Рызы-уста: «Я уверен, что вы не занимаетесь этими опасными делами!» Черт побери, каждый превратился в дипломата! Но откуда узнал Рыза-уста, что за моим домом следят? Как продуманы его слова! Их вполне можно было сказать и другу и врагу...
Друг и враг! Теперь Кямиль-бей понял, что его окружают и те и другие. Значит, в полицейский участок донесли. За его домом установлена слежка? Конечно, есть люди, которые возьмут его дом под наблюдение. Но, к счастью, есть и другие, например друзья Рызы-уста, доверяющие ему... Разве только ему? Нет! Они доверяют и Кямиль-бею, иначе не предупредили бы его.
Однажды Недиме-ханым рассказала, как впервые после того, как начала заниматься подпольными делами, она заплакала навзрыд.
— Вспомните о войне,—говорила она, — и представьте себе инвалида, потерявшего на фронте руку. Пустой рукав пиджака заложен в карман, к груди прикреплено несколько военных медалей. Конечно, он участвовал во многих сражениях... Это был высокий брюнет с красивым, грудным голосом. Увидев его, я почувствовала желание стать перед ним на колени и просить прощения, словно тоже виновата в войне. Так вот, этот инвалид оказался осведомителем, связанным с жандармским комендантом Кемаль-па-шой. Выяснилось, что он был одним из тех, кто готовил засаду для убийства Яхьи Капитана, может быть даже самым главным из них. Я думала, что задохнусь от слез... Образование, опыт, перенесенные страдания, неужели все это пустые слова? Неужели нет никакой разницы между людьми и гнилью? Было так тяжело и обидно, что я поддалась первому впечатлению и так грубо обманулась. Ведь если бы он захотел, то мог стать настоящим, достойным уважения человеком. Где-то я читала: каждый умерший человек уносит с собой частичку оставшихся в жизни людей. Мужчина-воин, потерявший на фронте руку, за двадцать лир продает родину и своих собратьев! Это жестоко оскорбило мою веру в человека... Я прорыдала всю ночь... Когда я рассказала об этом Ихсану, он помолчал, а потом успокоил меня. «Мы не на маскараде,—-сказал он.— Ни голос, ни слова, ни маши первые впечатления не дают нам возможности правильно судить о человеке. Всегда легко ошибиться... Вот почему нужна организация... Тогда ты не доверишься отдельному человеку по своему личному впечатлению, а поверишь организации. Всем нам пришлось бы
плакать, если бы мы подходили к людям со своей меркой. Ты, конечно, спросишь: разве организация не может ошибиться? Да, бывает, что и она ошибается, но не так часто, как один человек или случайная толпа. В эпоху упадка особенно ясно видно, что люди делятся на подлых и благородных. Борьба между ними ведется с большой остротой и совершенно открыто. Особенно в те тяжелые минуты, когда решается, будет ли человек действовать, как гражданин, защищающий общие интересы, или будет заботиться только о себе. Нет более страшной битвы, чем битва между благородством и низостью. В бою враг перед тобой. Ты его знаешь, ошибки тут быть не может. Но в оккупированном городе нелегко узнать, кто друг, кто враг». Вот как говорил Ихсан! «Да,— сказала я,— я могу понять других, но почему этот человек, потерявший руку, защищая родину, дошел до такой низости?» Ихсан отвернулся и закурил сигарету, скрывая тяжелый вздох. «Ведь не все ведут себя храбро на войне,— сказал он. — Важно знать, что это за человек, откуда пришел? Как он жил до сих пор? Чтобы таить в себе чувство мести, человек должен уметь не падать духом. Некоторых не сразит шрапнель, но сразит нищета. «Я конченый человек!» — думает такой. Если он поверит в это, нет той низости, до которой он бы не мог опуститься. Уныние убивает в человеке способность трезво смотреть на вещи, убивает разум, логику. У меня был товарищ, офицер запаса, любитель цветов. В лагере для военнопленных он выращивал в консервных банках какие-то травки. На днях я встретил его. Зашли в кофейню, разговорились, Когда-то он был так бесстрашен в бою, что старые унтер-офицеры боялись угодить в его взвод. Казалось, он верил, что пуля не попадет в него, пулемет не скосит, снаряд не разорвется, тиф не убьет, голод и жажда ему не страшны. «Перейдешь ли ты в Анатолию?»—спросил я. «Нет,— ответил он, нисколько не стесняясь. — Я не стану вмешиваться в это дело. Если хочешь знать правду, я теперь трус, с прежним покончено!» Подумай, когда он был на войне, его мать получила извещение о его смерти, ведь он подолгу пропадал без вести. И все мы не раз думали, что он погиб. Но, оказывается, он был в плену. Матери даже пенсию назначили. «Мы вернулись в Стамбул, — рассказывал он мне. — Как-то вечером в полной темноте поднимаюсь по переулку, навстречу мне идет женщина. Не знаю
почему, но я почувствовал, что это моя мать. Она шла в лавку за йогуртом . Я так разволновался, что не мог сделать ни шага и прислонился к стене. Когда она поравнялась со мной, я скорее простонал, чем сказал: «Мама!» И всхлипнул. Она узнала мой голос. «Исмаил, это ты?» — спросила она. И знаешь, что сделала? Бережно поставила на землю миску, которую держала в руках, и только после этого обняла меня. Мы стояли, обнявшись, у стены и плакали, а она думала о своей миске: «Не разобьется ли?» Я сотни раз шел на смерть — и вот наконец дома! Даже ради вернувшегося из могилы сына моя мать не могла забыть о миске с отбитым краем, миске, за которую еврей-старьевщик не дал бы и двух курушей. Потом я побывал у родственников, друзей, соседей, земляков. И у всех я видел одно и то же: ушедших на войну уже не вспоминают, но не приведи бог разбить старую миску. Те же, кто каким-то образом увильнул от участия в войне, старались заглушить угрызения совести и возлагали на нас ответственность за поражение. В их издевательских, насмешливых взглядах так и читалось: «Ну, какая польза от того, что вы воевали?» Однажды я попытался спорить, но убедился, что все мои слова будут напрасны. Разве убедишь в чем-нибудь конченого человека?» — «Не расстраивайся, дочь моя!» — В тот вечер Ихсан впервые меня так назвал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
— Пойдем посмотрим Айше?
— Так поздно? Ложитесь лучше спать... Ведь вы рано встаете...
— Я еще немного посижу... А вы идите, мой ангел!
Он смотрел вслед удаляющейся жене, пока дверь за ней не закрылась. Как и все красивые женщины, Нермин ходила очень прямо, отчего казалась высокомерной и гордой.
Кямиль-бей подошел к печке и сел в кресло, в котором только что сидела жена. Всем своим существом чувствовал он ее горячее, полное любви и страсти прикосновение, но на его сердце лежала огромная тяжесть. Он сам себе не признавался в этом, но в последнее время ему было неприятно, что полиция преследует Недиме-ханым, а он живет в безопасности. «Уж не считают ли они меня менее опасным, чем женщину? Не думают ли, что, если я сын Селим-паши, значит, на их стороне?»
Он вспомнил слова Рызы-уста: «Я уверен, что вы не занимаетесь этими опасными делами!» Черт побери, каждый превратился в дипломата! Но откуда узнал Рыза-уста, что за моим домом следят? Как продуманы его слова! Их вполне можно было сказать и другу и врагу...
Друг и враг! Теперь Кямиль-бей понял, что его окружают и те и другие. Значит, в полицейский участок донесли. За его домом установлена слежка? Конечно, есть люди, которые возьмут его дом под наблюдение. Но, к счастью, есть и другие, например друзья Рызы-уста, доверяющие ему... Разве только ему? Нет! Они доверяют и Кямиль-бею, иначе не предупредили бы его.
Однажды Недиме-ханым рассказала, как впервые после того, как начала заниматься подпольными делами, она заплакала навзрыд.
— Вспомните о войне,—говорила она, — и представьте себе инвалида, потерявшего на фронте руку. Пустой рукав пиджака заложен в карман, к груди прикреплено несколько военных медалей. Конечно, он участвовал во многих сражениях... Это был высокий брюнет с красивым, грудным голосом. Увидев его, я почувствовала желание стать перед ним на колени и просить прощения, словно тоже виновата в войне. Так вот, этот инвалид оказался осведомителем, связанным с жандармским комендантом Кемаль-па-шой. Выяснилось, что он был одним из тех, кто готовил засаду для убийства Яхьи Капитана, может быть даже самым главным из них. Я думала, что задохнусь от слез... Образование, опыт, перенесенные страдания, неужели все это пустые слова? Неужели нет никакой разницы между людьми и гнилью? Было так тяжело и обидно, что я поддалась первому впечатлению и так грубо обманулась. Ведь если бы он захотел, то мог стать настоящим, достойным уважения человеком. Где-то я читала: каждый умерший человек уносит с собой частичку оставшихся в жизни людей. Мужчина-воин, потерявший на фронте руку, за двадцать лир продает родину и своих собратьев! Это жестоко оскорбило мою веру в человека... Я прорыдала всю ночь... Когда я рассказала об этом Ихсану, он помолчал, а потом успокоил меня. «Мы не на маскараде,—-сказал он.— Ни голос, ни слова, ни маши первые впечатления не дают нам возможности правильно судить о человеке. Всегда легко ошибиться... Вот почему нужна организация... Тогда ты не доверишься отдельному человеку по своему личному впечатлению, а поверишь организации. Всем нам пришлось бы
плакать, если бы мы подходили к людям со своей меркой. Ты, конечно, спросишь: разве организация не может ошибиться? Да, бывает, что и она ошибается, но не так часто, как один человек или случайная толпа. В эпоху упадка особенно ясно видно, что люди делятся на подлых и благородных. Борьба между ними ведется с большой остротой и совершенно открыто. Особенно в те тяжелые минуты, когда решается, будет ли человек действовать, как гражданин, защищающий общие интересы, или будет заботиться только о себе. Нет более страшной битвы, чем битва между благородством и низостью. В бою враг перед тобой. Ты его знаешь, ошибки тут быть не может. Но в оккупированном городе нелегко узнать, кто друг, кто враг». Вот как говорил Ихсан! «Да,— сказала я,— я могу понять других, но почему этот человек, потерявший руку, защищая родину, дошел до такой низости?» Ихсан отвернулся и закурил сигарету, скрывая тяжелый вздох. «Ведь не все ведут себя храбро на войне,— сказал он. — Важно знать, что это за человек, откуда пришел? Как он жил до сих пор? Чтобы таить в себе чувство мести, человек должен уметь не падать духом. Некоторых не сразит шрапнель, но сразит нищета. «Я конченый человек!» — думает такой. Если он поверит в это, нет той низости, до которой он бы не мог опуститься. Уныние убивает в человеке способность трезво смотреть на вещи, убивает разум, логику. У меня был товарищ, офицер запаса, любитель цветов. В лагере для военнопленных он выращивал в консервных банках какие-то травки. На днях я встретил его. Зашли в кофейню, разговорились, Когда-то он был так бесстрашен в бою, что старые унтер-офицеры боялись угодить в его взвод. Казалось, он верил, что пуля не попадет в него, пулемет не скосит, снаряд не разорвется, тиф не убьет, голод и жажда ему не страшны. «Перейдешь ли ты в Анатолию?»—спросил я. «Нет,— ответил он, нисколько не стесняясь. — Я не стану вмешиваться в это дело. Если хочешь знать правду, я теперь трус, с прежним покончено!» Подумай, когда он был на войне, его мать получила извещение о его смерти, ведь он подолгу пропадал без вести. И все мы не раз думали, что он погиб. Но, оказывается, он был в плену. Матери даже пенсию назначили. «Мы вернулись в Стамбул, — рассказывал он мне. — Как-то вечером в полной темноте поднимаюсь по переулку, навстречу мне идет женщина. Не знаю
почему, но я почувствовал, что это моя мать. Она шла в лавку за йогуртом . Я так разволновался, что не мог сделать ни шага и прислонился к стене. Когда она поравнялась со мной, я скорее простонал, чем сказал: «Мама!» И всхлипнул. Она узнала мой голос. «Исмаил, это ты?» — спросила она. И знаешь, что сделала? Бережно поставила на землю миску, которую держала в руках, и только после этого обняла меня. Мы стояли, обнявшись, у стены и плакали, а она думала о своей миске: «Не разобьется ли?» Я сотни раз шел на смерть — и вот наконец дома! Даже ради вернувшегося из могилы сына моя мать не могла забыть о миске с отбитым краем, миске, за которую еврей-старьевщик не дал бы и двух курушей. Потом я побывал у родственников, друзей, соседей, земляков. И у всех я видел одно и то же: ушедших на войну уже не вспоминают, но не приведи бог разбить старую миску. Те же, кто каким-то образом увильнул от участия в войне, старались заглушить угрызения совести и возлагали на нас ответственность за поражение. В их издевательских, насмешливых взглядах так и читалось: «Ну, какая польза от того, что вы воевали?» Однажды я попытался спорить, но убедился, что все мои слова будут напрасны. Разве убедишь в чем-нибудь конченого человека?» — «Не расстраивайся, дочь моя!» — В тот вечер Ихсан впервые меня так назвал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89