Вынесено решение о казни главаря бандитов Мустафы Ке-маля. Это решение разослано во все вилайеты. В разных районах Анатолии уже вспыхнули восстания. Нашего падишаха засыпали телеграммами, выражающими верноподданность нации. Долго обманывать народ не удастся. Скажу вам откровенно: в ближайшее время греческое наступление положит конец всем слухам. Анатолия не победит, да и какая вам польза, если бы победила?
— Польза? Да... Я, конечно, в смешном положении, уважаемый дядя... Вы правы, человек не должен браться за дело, от которого ему нечего ждать пользы... Пусть так, но ведь я взялся за это дело только ради выгоды. Нермин это знает. Мы остались без денег. Работы я не нашел. Мне предложили заведовать газетой. Правда, не очень блестящей газетой, но что поделаешь. Мне платили сорок лир в месяц... Всего сорок лир!.. Обещали увеличить жалованье, если повысится тираж газеты. Я был вынужден согласиться.
Голос Кямиль-бея был печальным, но глаза его смеялись.
— Вместо того чтобы подумать о тяжелом положении жены, в которое вы ее поставили, вы еще смеетесь, — упрекнул его Ибрагим-бей.
— Нет, я не смеюсь. Я просто говорю правду. В конце концов я наемный служащий. Политические взгляды газеты меня не интересуют. Платил бы мне Али Кемаль пятьдесят лир, я работал бы в его газете.
— Это правда? —спросил Бурханеттин-бей.
— Почему же нет, если весь мир вращается вокруг денег? Я ведь тоже принадлежу к этому миру. Да и не настолько глуп, чтобы не понимать, что выгодно, а что нет.
Больше всех была поражена Нермин. Она смотрела на мужа и едва не поверила ему, но заметила, что Кямиль-бей поглаживает рукой подбородок. Этот жест был ей хорошо знаком. Когда в Европе его спрашивали о гареме или о том, ходит ли он в одежде янычара с кинжалом за поясом, он вот так же, поглаживая подбородок, с самым серьезным видом отвечал: «Да, сударь, разумеется». Он сам говорил,
что при этом ему становилось очень весело. За сорок лир... сорок лир... Цена его перчаток! За сорок лир прежний Кямиль-бей не только не примет участия в неприятном ему деле, но даже пальцем не шевельнет. Да, прежний... А этот? Мятая феска, неглаженая одежда, грязные ботинки и, главное, грязный воротничок рубашки... Нермин зажмурила глаза, словно стояла перед пропастью. Ее муж оказался в таком положении, что нуждался в сорока лирах? Буря, ворвавшаяся в их жизнь и готовая ее разрушить, может быть, заключается именно в этом — в бедности... а не в политике... Нермин не забыла, как после смерти отца, не оставившего им ничего, кроме долгов, эта страшная буря до основания потрясла их дом. А сейчас у них нет даже такого дома.
Она встала, мысленно решив пойти переговорить с адвокатом, и не заметила, что Ибрагим-бей что-то 'шепчет майору Бурханеттин-бею.
— Я должна уйти, — устало сказала она, — ребенок остался дома один. Отапливается ли помещение, где вы находитесь?
— Да, — ответил Кямиль-бей.
— Не простудитесь, эфендим. Мне сказали, что вам там хорошо.
— Очень хорошо. Только не забудьте прислать белье. Обязательно приведите Айше, когда придете в следующий раз. А с бельем пришлите мне ее фотографию. — Он повернулся к Бурханеттин-бею:—Это не запрещено?
— Что? Карточка? Не запрещено.
— Благодарю.
Ибрагим, засовывая руку в карман, сказал:
— Мы хотим оставить вам немного денег, прошу вас...
— Благодарю, эфендим. У меня есть деньги.
— Все равно. Возьмите их ради Нермин, не огорчайте ее.
— У меня есть деньги, — сухо повторил Кямиль-бей. Нермин кусала губы, чтобы не разрыдаться. Ибрагим-бей все еще в нерешительности держал руку в кармане.
— Ну, до свидания!—сказал Кямиль-бей жене.
— Это трагедия, — со вздохом произнес Бурханеттин-бей, когда посетители ушли.
— Что, бейим? Греческое наступление?
— Я ничего не знаю о наступлении.
— Тогда что же трагедия?
— То, что женщины страдают из-за нас.
Бурханеттин-бей лгал. Если бы он испытывал жалость к женщинам, разве мог бы он вот уже целую неделю думать только о том, как бы погубить несчастную Недиме-ханым, муж которой сидит в тюрьме?
Кямиль-бей вернулся в камеру, кипя от гнева, как вулкан накануне извержения. Оставшись один, он почему-то вспомнил о женщинах, обманывающих своих мужей. Он знал несколько таких женщин. Они были разных национальностей, принадлежали к разным классам общества. На первый взгляд их характеры и причины, побуждавшие их к изменам, тоже казались разными, но всех их объединяла общая черта — распущенность. Они подло наслаждались своим предательством и были так глупы, что не понимали, как сами себя унижают. Имея с ними дело, Кямиль-бей, утолив страсть, каждый раз испытывал отвращение. Такое же отвращение питал он и к писателям, которые в своих романах старались оправдать измены.
Кямиль-бей вспомнил фразу, сказанную польской графиней, когда они сидели в одном из парижских кабаре, о женщинах древнего Рима: «Женщины отдавались носильщикам паланкинов, желая лишь одного: как можно больше запачкаться...»
Конечно, во всем этом есть и вина мужчин. Печальнее всего то, что, совершая подлость, люди называли это любовью. Может быть, именно поэтому и опошлены так слова: «Я люблю тебя». В проституции, какой бы она ни была и кто бы ею ни занимался — мужчина или женщина, в чем бы она ни проявлялась — в половой связи или в вопросах чести, всегда кроется подлость.
Кямиль-бей вспомнил влажные от слез глаза жены и с нежной благодарностью поцеловал свою ладонь, словно там еще сохранилось тепло ее рук. Хотя Нермин совсем не знала жизни, она всегда могла постоять за свою честь и за честь мужа, никогда не давая ни малейшего повода для ревности и подозрений.
Как она была поражена! Только теперь Кямиль-бей понял, что, скрывая от жены свою деятельность, поступал глупо, даже жестоко. Он не имел на это права. Ведь не воровством же он занимался. Он должен был все рассказать ей, убедить ее, заставить согласиться с ним. Возможно, она не поняла бы... Почему? Ведь Недиме-ханым поняла... Ее нельзя было впутывать в такие дела? Но ведь она все
равно впуталась. Избавить левый глаз от беды, в которую попал правый, возможно, лишь завязав его черной повязкой. Неужели в течение стольких лет чаршаф выполняет роль этой черной повязки? Неужели он сделал женщину каким-то неполноценным придатком мужчины?
Кямиль-бею захотелось написать Нермин. Привычным жестом он поискал во внутреннем кармане пиджака автоматическую ручку, но вспомнил, что ее забрали у него вместе с другими вещами.
Безнадежно взглянув на дверь, он в сотый раз прочел написанные на ней мелом слова: «У любви в плену томиться тяжелее, чем в тюрьме...»
В этих написанных на двери словах таилась правда. Да, во что бы то ни стало надо рассказать Нермин обо всем, а также о своей большой любви к ней и поблагодарить ее за любовь к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89