..
Летели дни. Иногда лошадь удавалось достать Лапи-ням, иногда нам. Глинистые участки засеяли овсом, на песчаных — посадили картошку.
Я не расставался с книгой, даже выходя в поле. Не станешь же гнать лошадей без передышки! Пока лошадь отдыхает, можно и в книгу заглянуть. Хоть далеко не продвинешься, по крайней мере пройденного не забудешь. Книгу, обернутую в старую тетрадную обложку, я засовывал за пояс.
Бабушке такое чрезмерное усердие не нравилось:
— Парень, из-за книг у тебя поясница словно вспухла! Могут подумать — какая-нибудь болезнь. В нашем доме теперь живет красивая девушка, — встряхнись!
— Что мне до девушек, у меня своя дорога, — ворчливо отзывался я.
Однажды вечером, уже лежа в постели, кузнец вспоминал о событиях 1905 года в Сунаксте и в соседних волостях.
Я задал неожиданный вопрос:
— Вот вы пели революционные песни, согнали пастора с церковной кафедры, вступили в отряд «Лесных братьев», вместе с ними разоряли имения баронов и казнили карателей. А теперь? Почему вы теперь спокойно живете в Рогайне?
В ответе Лапиня прозвучало неожиданное смятение:
- Видите ли, Роб, я и сам себя не могу понять... Может, старость...
Попробуй усни после такого разговора! В мозгу сверлит. Лапинь не старик. И разве старость может заставить человека свернуть с избранного пути? Скажем, вот я выбиваюсь из сил: учиться, учиться! Разве я когда-нибудь откажусь от книг? Или когда-нибудь заявлю Соне: «Вы там действуйте, а я подожду»? Нет! М-да... может, я еще невежда... Но, если за что ухвачусь всем сердцем, — не отступлюсь... Пальцы отрубите? Попробуйте. Пальцы-то можно отрубить, но сердце не оторвать от того, что навеки завладело им.
Глава XXI
Меня зовут в Витебск. — Куда девалась борода дяди Дависа?
Зента возвратилась из Богушевска и шутливо-торжественно подала мне письмо:
— Пахнет вкусно! Если там внутри конфеты, оставь и нам с Интой.
Инта передернула плечами, сдерживая смех.Я повертел письмо в руках, осмотрел печать. Вот как! Брошено в почтовый вагон поезда Витебск — Жлобин. Возможно, здесь, в Богушевске. Почерк незнакомый, еще не установившийся, круглый почерк школьника. Может быть, Инта или Зента решили надо мной подшутить?
Распечатал письмо, быстро пробежал скупые строчки: «Если можешь, приезжай. Твой дядя был тяжело болен. Сейчас поправляется. Живет на Караваевской, в доме Маркова, как идти к Двине — в конце улицы направо». Затем шли приветы Заланам и некоторым соседям.
Передо мной проносились картина за картиной. Вот дядя добивается, чтобы малыша-племянника приняли в аничковскую школу, вот он несет мальчика, упавшего в грязь, от сарая ЗудрагоЕ до дома Заланов. Вытаскивает из ямы собачонку Помещицы, и племянник поступает в гимназию... В голове мелькнуло: а зачем зовут меня? Кто знает... Соня же сама не напишет.
Ужинали во дворе под липой. Выслушав мой сбивчивый рассказ о письме, которое, должно быть, написала Альма, бабушка громко крикнула в открытую дверь клети:
— Лапинь, ау!.. Иди сюда!
Кузнец, пощипывая усы, вышел во двор.
— Лапинь, ведь ты собирался в Витебск?
— Да, Зильвестриха давно обещает лошадь. Только вот попутчика нет, а так мсжно хоть завтра.
— Ну и хорошо. Значит, договорились — послезавтра.
— Погоди, бабушка... — возразил было я.
— А чего там годить! Посеять уже все посеяли, убирать еще не скоро. Завтра испечем лепешек, приготовим гостинец. Зента сбегает в Богущевск — мать, наверное, тоже чего-нибудь наскребет. Поедешь с Лапинем — дешевле выйдет, чем поездом.
— Может быть, я не скоро вернусь... — пробормотал я.
— Тем лучше, — улыбнулся кузнец. — Похожу по скобяным лавчонкам, поищу старую железную рухлядь. Телега и без вас будет полна...
В Витебске я нашел дом по указанному в письме адресу и постучал. Никто не отозвался. Постучал еще раз. Тишина. Неужели все ушли? Жди теперь до сумерек, пока возвратятся...
Присел на ступеньки и не заметил, как дверь тихонько приоткрылась. Шаркнул башмак.
В дверях стоял сухонький человек с нависшими бровями, на первый взгляд — очень строгий.
— Извините, здесь живет Давис Каулинь?
— Сейчас спрошу... — Человек повернулся. В узком коридорчике за ним мелькнули девчоночьи косички.
— Кто это там? — спросил женский голос.
— Здесь один паренек спрашивает Дависа Каули-ня... — Человек громко засмеялся: — Разве я виноват, что он не узнает меня?
В самом деле, без бороды дядю трудно было узнать. С бородой он казался моложе и добродушнее. Теперь лицо его стало мрачней; когда он сжимал челюсти, на скулах прыгали желваки. Наконец я опомнился.
— Сама тетя Лиепе едва ли узнала тебя после того, как ты изуродовал себя ножницами и бритвой! — пошутил я.
— Это правда. Потому и прощаю Букашке.
— Жаль все-таки, дядя! Когда-то я с завистью поглядывал на твою бороду.
— Эх!—Давис Каулинь отмахнулся.— Заходи в дом, а то мы дальше бороды так и не двинемся. Посмотри, как выросла твоя сестричка Альма.
Поздоровавшись со всеми, я остановился у окна. За окном шелестел сад, в нем росли яблони, вишни, сливы. Конечно, сад принадлежал хозяйке дома, но было приятно, по крайней мере, что Каулини живут возле сада, и перед их глазами не голый, похожий на свалку двор, как на прежней квартире.
Вскоре дядя Давис ушел куда-то, взяв с собой Альму.
За чаем тетушка Лиене расспросила меня о домашних, о соседях, о деревенской жизни, о дороге. Чем дольше разговаривали, тем больше приходилось удивляться. Я не понимал, что случилось с тетушкой. Год назад она допытывалась бы, что ели на поминках деда, что пили, как были одеты гости. Теперь о таких мелочах и не упоминала, даже не поинтересовалась, женился ли кто в Ро-гайне. Зато подробно расспросила о стычках со Швен-дерами и Шуманами. Когда я упомянул, что видел, как в одном селе пахали на людях, тетушка забыла о своей чашке чая... Наконец я спросил:
— Почему дядя сбрил бороду? Зачем ему было уродовать себя...
Тетушка лукаво усмехнулась:
— Что поделаешь со взрослым человеком! Вбил себе в голову, что так лучше.
— Тебе же нравилась его борода?
— Нравилась.
— Нет, тетя Лиене, здесь что-то не так... Голод заставил?
— Ну, не голод... Заболел старый друг. Разве ты не продал бы последнюю рубашку ради спасения друга?
— Конечно. А кто купил бороду?
— Театральный парикмахер. Заплатил большие деньги.
Когда я подкрепился, тетушка предложила мне отдохнуть, пока не вернется Давис.
— Где он сейчас работает?
— Столяром на табачной фабрике.
— Наверное, с фабрики не берут на военную службу? Тетушка засмеялась:
— Не знаю. Давис плох стал... сердце у него больное с той поры, как гоняли в Двинск рыть траншеи.
Весной в самую распутицу пролежал две недели. Боялись, не встанет.
— Значит, не было бы счастья, да несчастье помогло,— понимающе сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Летели дни. Иногда лошадь удавалось достать Лапи-ням, иногда нам. Глинистые участки засеяли овсом, на песчаных — посадили картошку.
Я не расставался с книгой, даже выходя в поле. Не станешь же гнать лошадей без передышки! Пока лошадь отдыхает, можно и в книгу заглянуть. Хоть далеко не продвинешься, по крайней мере пройденного не забудешь. Книгу, обернутую в старую тетрадную обложку, я засовывал за пояс.
Бабушке такое чрезмерное усердие не нравилось:
— Парень, из-за книг у тебя поясница словно вспухла! Могут подумать — какая-нибудь болезнь. В нашем доме теперь живет красивая девушка, — встряхнись!
— Что мне до девушек, у меня своя дорога, — ворчливо отзывался я.
Однажды вечером, уже лежа в постели, кузнец вспоминал о событиях 1905 года в Сунаксте и в соседних волостях.
Я задал неожиданный вопрос:
— Вот вы пели революционные песни, согнали пастора с церковной кафедры, вступили в отряд «Лесных братьев», вместе с ними разоряли имения баронов и казнили карателей. А теперь? Почему вы теперь спокойно живете в Рогайне?
В ответе Лапиня прозвучало неожиданное смятение:
- Видите ли, Роб, я и сам себя не могу понять... Может, старость...
Попробуй усни после такого разговора! В мозгу сверлит. Лапинь не старик. И разве старость может заставить человека свернуть с избранного пути? Скажем, вот я выбиваюсь из сил: учиться, учиться! Разве я когда-нибудь откажусь от книг? Или когда-нибудь заявлю Соне: «Вы там действуйте, а я подожду»? Нет! М-да... может, я еще невежда... Но, если за что ухвачусь всем сердцем, — не отступлюсь... Пальцы отрубите? Попробуйте. Пальцы-то можно отрубить, но сердце не оторвать от того, что навеки завладело им.
Глава XXI
Меня зовут в Витебск. — Куда девалась борода дяди Дависа?
Зента возвратилась из Богушевска и шутливо-торжественно подала мне письмо:
— Пахнет вкусно! Если там внутри конфеты, оставь и нам с Интой.
Инта передернула плечами, сдерживая смех.Я повертел письмо в руках, осмотрел печать. Вот как! Брошено в почтовый вагон поезда Витебск — Жлобин. Возможно, здесь, в Богушевске. Почерк незнакомый, еще не установившийся, круглый почерк школьника. Может быть, Инта или Зента решили надо мной подшутить?
Распечатал письмо, быстро пробежал скупые строчки: «Если можешь, приезжай. Твой дядя был тяжело болен. Сейчас поправляется. Живет на Караваевской, в доме Маркова, как идти к Двине — в конце улицы направо». Затем шли приветы Заланам и некоторым соседям.
Передо мной проносились картина за картиной. Вот дядя добивается, чтобы малыша-племянника приняли в аничковскую школу, вот он несет мальчика, упавшего в грязь, от сарая ЗудрагоЕ до дома Заланов. Вытаскивает из ямы собачонку Помещицы, и племянник поступает в гимназию... В голове мелькнуло: а зачем зовут меня? Кто знает... Соня же сама не напишет.
Ужинали во дворе под липой. Выслушав мой сбивчивый рассказ о письме, которое, должно быть, написала Альма, бабушка громко крикнула в открытую дверь клети:
— Лапинь, ау!.. Иди сюда!
Кузнец, пощипывая усы, вышел во двор.
— Лапинь, ведь ты собирался в Витебск?
— Да, Зильвестриха давно обещает лошадь. Только вот попутчика нет, а так мсжно хоть завтра.
— Ну и хорошо. Значит, договорились — послезавтра.
— Погоди, бабушка... — возразил было я.
— А чего там годить! Посеять уже все посеяли, убирать еще не скоро. Завтра испечем лепешек, приготовим гостинец. Зента сбегает в Богущевск — мать, наверное, тоже чего-нибудь наскребет. Поедешь с Лапинем — дешевле выйдет, чем поездом.
— Может быть, я не скоро вернусь... — пробормотал я.
— Тем лучше, — улыбнулся кузнец. — Похожу по скобяным лавчонкам, поищу старую железную рухлядь. Телега и без вас будет полна...
В Витебске я нашел дом по указанному в письме адресу и постучал. Никто не отозвался. Постучал еще раз. Тишина. Неужели все ушли? Жди теперь до сумерек, пока возвратятся...
Присел на ступеньки и не заметил, как дверь тихонько приоткрылась. Шаркнул башмак.
В дверях стоял сухонький человек с нависшими бровями, на первый взгляд — очень строгий.
— Извините, здесь живет Давис Каулинь?
— Сейчас спрошу... — Человек повернулся. В узком коридорчике за ним мелькнули девчоночьи косички.
— Кто это там? — спросил женский голос.
— Здесь один паренек спрашивает Дависа Каули-ня... — Человек громко засмеялся: — Разве я виноват, что он не узнает меня?
В самом деле, без бороды дядю трудно было узнать. С бородой он казался моложе и добродушнее. Теперь лицо его стало мрачней; когда он сжимал челюсти, на скулах прыгали желваки. Наконец я опомнился.
— Сама тетя Лиепе едва ли узнала тебя после того, как ты изуродовал себя ножницами и бритвой! — пошутил я.
— Это правда. Потому и прощаю Букашке.
— Жаль все-таки, дядя! Когда-то я с завистью поглядывал на твою бороду.
— Эх!—Давис Каулинь отмахнулся.— Заходи в дом, а то мы дальше бороды так и не двинемся. Посмотри, как выросла твоя сестричка Альма.
Поздоровавшись со всеми, я остановился у окна. За окном шелестел сад, в нем росли яблони, вишни, сливы. Конечно, сад принадлежал хозяйке дома, но было приятно, по крайней мере, что Каулини живут возле сада, и перед их глазами не голый, похожий на свалку двор, как на прежней квартире.
Вскоре дядя Давис ушел куда-то, взяв с собой Альму.
За чаем тетушка Лиене расспросила меня о домашних, о соседях, о деревенской жизни, о дороге. Чем дольше разговаривали, тем больше приходилось удивляться. Я не понимал, что случилось с тетушкой. Год назад она допытывалась бы, что ели на поминках деда, что пили, как были одеты гости. Теперь о таких мелочах и не упоминала, даже не поинтересовалась, женился ли кто в Ро-гайне. Зато подробно расспросила о стычках со Швен-дерами и Шуманами. Когда я упомянул, что видел, как в одном селе пахали на людях, тетушка забыла о своей чашке чая... Наконец я спросил:
— Почему дядя сбрил бороду? Зачем ему было уродовать себя...
Тетушка лукаво усмехнулась:
— Что поделаешь со взрослым человеком! Вбил себе в голову, что так лучше.
— Тебе же нравилась его борода?
— Нравилась.
— Нет, тетя Лиене, здесь что-то не так... Голод заставил?
— Ну, не голод... Заболел старый друг. Разве ты не продал бы последнюю рубашку ради спасения друга?
— Конечно. А кто купил бороду?
— Театральный парикмахер. Заплатил большие деньги.
Когда я подкрепился, тетушка предложила мне отдохнуть, пока не вернется Давис.
— Где он сейчас работает?
— Столяром на табачной фабрике.
— Наверное, с фабрики не берут на военную службу? Тетушка засмеялась:
— Не знаю. Давис плох стал... сердце у него больное с той поры, как гоняли в Двинск рыть траншеи.
Весной в самую распутицу пролежал две недели. Боялись, не встанет.
— Значит, не было бы счастья, да несчастье помогло,— понимающе сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116