Даже нищий выбрасывает кое-какие лохмотья в. мусорную яму — уж слишком они намозолили глаза.
Осенью 1915 года я снова собрался в Витебск в гимназию, продолжать учение в пятом классе.Времена резко изменились. Шла война. На западе лаяли пулеметы, немцы наступали: ужо заняли Польшу, Литву, Курземе и ворвались в Белоруссию. Бои шли на Пинских болотах, у Молодечно и под Барановичами. Вереницы беженцев тянулись на восток. Иногда по вечерам, приложив ухо к земле, можно было расслышать отдаленный пушечный гул.
В солнечные дни над головами гудели самолеты, но люди, убиравшие на полях рожь и сено, в рабочей спешке даже не глядели на них. А давно ли это было, когда за автомобилем по улицам Витебска бежала целая орава мальчишек?..
Я тоже сильно изменился. Разглядывая себя в зеркало, удивлялся, куда девалась белобрысая Букашка. Волосы у меня потемнели, мелкие морщинки прорезали щеки и лоб, над верхней губой показался пушок. Мне пошел шестнадцатый год, но давали мне все восемнадцать —вот каким взрослым я уже тогда выглядел!
И все же я не мог похвастаться физической силой и выносливостью. Грудь оставалась такой же узкой. Мускулы на руках были слабые, скулы заострились, в глазах часто загоралась злоба... Бабушка иногда задумчиво качала головой: «Волчонок, да и только!»
Может, и правда — волчонок.Прошел нерадостный для меня год.Отца уже не было дома: царь забрал его в защитники отечества, и он мок в галицийекой грязи. У дедушки сил становилось все меньше; надрываясь на Заячьем болотце, он поранил колено, и в дождливые дни его правую ногу сводили судороги. Болотце так и не успели осушить; в весеннее половодье все канавы снова занесло илом и
песком, и ни у кого не находилось времени их вычистить. Этим летом удалось насушить несколько возов болотном граны, а клевера совсем не было. И я не надеялся, что и будущем году нам удастся накосить хоть той же осоки; на всем болотце проросли побеги ивовых кустов, точно мы мучились на этом проклятом лоскутке земли ради того, чтобы ива росла привольнее!
Тяжелое это было лето! Если раньше по воскресеньям на полях не работали, то этим летом не отдыхали ни одного дня. И только в редкие часы, когда шел дождь, мне удавалось заглянуть в книгу.
С приближением осени мать начала просить меня больше не уезжать в гимназию: у домашних руки и ноги совсем одеревенели, в семье нет ни одного настоящего работника. И отцу тоже надо посылать посылки; для меня не останется ни крошки. А в городе скоро наберутся страху: налетят немецкие аэропланы и всех разбомбят.
Однажды она прибежала домой радостная: Шуманы тоже больше не пустят своего Альфонсика в Витебск. Пусть остается под родительским крылом: немцы идут вперед, время такое страшное —надо всем держаться вместе.
Я усмехнулся. Война немного помяла и потрепала Шумана. Разумеется, он еще мог послать сына в гимназию. Но тот просидел в одном классе два года и все был в числе неуспевающих. Ну, а по закону, сидеть три года в одном классе не разрешалось. Так что у Альфонса не было выбора.
Шуманы разорялись, но зато в нашей Рогайне быстро шли в гору Тетер и Швендер. Как утверждали злые языки, Швендер обрел новую профессию. Тем, кто не хотел идти в армию, прокалывал уши, впрыскивал в глаза разные едкие лекарства, ковырял длинными иголками в коленях — словом, за хорошую плату-калечил людей.
А Тетер молил бога, чтобы война длилась долгие годы. Он поставлял для армии скот, дрова, сено. Не боясь никаких немецких бомб, он собирался везти в гимназию своего сына Франца. Этот юноша с шустрыми жуликоватыми глазами нисколько не походил на неповоротливого Альфонса. Я смело могу побиться об заклад: если
у Франца в кармане будет полнешенький кошелек, а ему скажут: «Получишь рубль, только в зимнюю вьюгу съезди товарным поездом в Витебск», — Франц, ей-богу, пошел бы на это, лишь бы заработать рубль! Я нисколько не сомневался, что из Франца со временем вырастет ловкий спекулянт и живоглот, который, однако, не преминет каждому мило улыбнуться.
Увидав, что я начал собираться в дорогу, мать заплакала, стала бранить меня, называла безжалостным, сказала, что у меня волчье сердце в груди, не способное сочувствовать страданиям других.
Тяжело было слышать ее сетования.С какой радостью купил бы я длинные теплые шерстяные чулки на ее измученные ревматизмом ноги, подарил бы бабушке мягкую шубку, а дедушке дал возможность целый год отдыхать и только прогуливаться летом по полям и лугам.
Но откуда взять все это? Предположим, я останусь дома. Что изменится? Ну, скажем, я принесу несколько ведер воды для скота или нам удастся послать отцу лишнюю посылку на фронт. И это все.
Конечно, самому мне в стенах гимназии будет куда труднее, чем дома.Чтобы успокоить мать, наговорил ей, что война неизвестно когда окончится, а с каждым днем я становлюсь старше. И все же гимназия до некоторой степени убежище и защита — гимназистов не берут в солдаты. Если налетят немецкие аэропланы, что они мне сделают? Постараюсь снять комнатку в доме с каменным погребом. Как только замечу аэроплан, сейчас же спрячусь в погреб...
Мать немного успокоилась.Бедная мать, она так мало знала жизнь, ее легко было успокоить разными глупыми сказками. Но что поделаешь!
И так ее сердце обливалось кровью: за сына, за мужа, да и за брата — дядю Дависа, который давно уже не писал. У нее болела душа за беженцев, забредших в Ро-гайне; за Зенту, которой зимой предстоял путь в анич-ковскую школу.
Глава ХХIII
Последняя помощь из дома. — Эксцентричная барышня.— Патриот Бозыдин. — Новые удары.
Поезд пришел в Богушевск переполненный. На всех подножках стояли люди: картина вполне обычная в воен-ные годы. Мне все-таки удалось влезть на буфера и втащить туда два мешка с продуктами.
Это были последние мешки — я больше не надеялся что-нибудь получить из дому, хотя все лето работал как лошадь. Да и будь такая возможность, я бы ничего не принял; лучше пусть пошлют отцу или сунут в торбочку Зенты: я знал, как тяжело учиться в Аничкове.
Прошлой зимой мне удалось снять комнатку у симпатичных стариков — Зайцевых. Сам он был каменщиком. Сын Петруша — студент, учился в Москве, собирался летом жить у родителей в моей комнатке. Петруша, должно быть, уже уехал, и я опять займу свое старое место.
Я подготовился к новому учебному году. Раздобыл все нужные для пятого класса книги. У меня была щетка для одежды и для ботинок, лишнее полотенце, несколько запасных пуговиц для рубашки, бидон для керосина, вилка и нож. Я уже не строил воздушных замков и не был наивным фантазером, как в те времена, когда учился в третьем классе и бродил по улицам, ощупывая взглядом тротуар, не валяется ли где-нибудь кошелек. Теперь я умел добывать себе частные уроки, был довольно находчив — умел огрызнуться где нужно было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Осенью 1915 года я снова собрался в Витебск в гимназию, продолжать учение в пятом классе.Времена резко изменились. Шла война. На западе лаяли пулеметы, немцы наступали: ужо заняли Польшу, Литву, Курземе и ворвались в Белоруссию. Бои шли на Пинских болотах, у Молодечно и под Барановичами. Вереницы беженцев тянулись на восток. Иногда по вечерам, приложив ухо к земле, можно было расслышать отдаленный пушечный гул.
В солнечные дни над головами гудели самолеты, но люди, убиравшие на полях рожь и сено, в рабочей спешке даже не глядели на них. А давно ли это было, когда за автомобилем по улицам Витебска бежала целая орава мальчишек?..
Я тоже сильно изменился. Разглядывая себя в зеркало, удивлялся, куда девалась белобрысая Букашка. Волосы у меня потемнели, мелкие морщинки прорезали щеки и лоб, над верхней губой показался пушок. Мне пошел шестнадцатый год, но давали мне все восемнадцать —вот каким взрослым я уже тогда выглядел!
И все же я не мог похвастаться физической силой и выносливостью. Грудь оставалась такой же узкой. Мускулы на руках были слабые, скулы заострились, в глазах часто загоралась злоба... Бабушка иногда задумчиво качала головой: «Волчонок, да и только!»
Может, и правда — волчонок.Прошел нерадостный для меня год.Отца уже не было дома: царь забрал его в защитники отечества, и он мок в галицийекой грязи. У дедушки сил становилось все меньше; надрываясь на Заячьем болотце, он поранил колено, и в дождливые дни его правую ногу сводили судороги. Болотце так и не успели осушить; в весеннее половодье все канавы снова занесло илом и
песком, и ни у кого не находилось времени их вычистить. Этим летом удалось насушить несколько возов болотном граны, а клевера совсем не было. И я не надеялся, что и будущем году нам удастся накосить хоть той же осоки; на всем болотце проросли побеги ивовых кустов, точно мы мучились на этом проклятом лоскутке земли ради того, чтобы ива росла привольнее!
Тяжелое это было лето! Если раньше по воскресеньям на полях не работали, то этим летом не отдыхали ни одного дня. И только в редкие часы, когда шел дождь, мне удавалось заглянуть в книгу.
С приближением осени мать начала просить меня больше не уезжать в гимназию: у домашних руки и ноги совсем одеревенели, в семье нет ни одного настоящего работника. И отцу тоже надо посылать посылки; для меня не останется ни крошки. А в городе скоро наберутся страху: налетят немецкие аэропланы и всех разбомбят.
Однажды она прибежала домой радостная: Шуманы тоже больше не пустят своего Альфонсика в Витебск. Пусть остается под родительским крылом: немцы идут вперед, время такое страшное —надо всем держаться вместе.
Я усмехнулся. Война немного помяла и потрепала Шумана. Разумеется, он еще мог послать сына в гимназию. Но тот просидел в одном классе два года и все был в числе неуспевающих. Ну, а по закону, сидеть три года в одном классе не разрешалось. Так что у Альфонса не было выбора.
Шуманы разорялись, но зато в нашей Рогайне быстро шли в гору Тетер и Швендер. Как утверждали злые языки, Швендер обрел новую профессию. Тем, кто не хотел идти в армию, прокалывал уши, впрыскивал в глаза разные едкие лекарства, ковырял длинными иголками в коленях — словом, за хорошую плату-калечил людей.
А Тетер молил бога, чтобы война длилась долгие годы. Он поставлял для армии скот, дрова, сено. Не боясь никаких немецких бомб, он собирался везти в гимназию своего сына Франца. Этот юноша с шустрыми жуликоватыми глазами нисколько не походил на неповоротливого Альфонса. Я смело могу побиться об заклад: если
у Франца в кармане будет полнешенький кошелек, а ему скажут: «Получишь рубль, только в зимнюю вьюгу съезди товарным поездом в Витебск», — Франц, ей-богу, пошел бы на это, лишь бы заработать рубль! Я нисколько не сомневался, что из Франца со временем вырастет ловкий спекулянт и живоглот, который, однако, не преминет каждому мило улыбнуться.
Увидав, что я начал собираться в дорогу, мать заплакала, стала бранить меня, называла безжалостным, сказала, что у меня волчье сердце в груди, не способное сочувствовать страданиям других.
Тяжело было слышать ее сетования.С какой радостью купил бы я длинные теплые шерстяные чулки на ее измученные ревматизмом ноги, подарил бы бабушке мягкую шубку, а дедушке дал возможность целый год отдыхать и только прогуливаться летом по полям и лугам.
Но откуда взять все это? Предположим, я останусь дома. Что изменится? Ну, скажем, я принесу несколько ведер воды для скота или нам удастся послать отцу лишнюю посылку на фронт. И это все.
Конечно, самому мне в стенах гимназии будет куда труднее, чем дома.Чтобы успокоить мать, наговорил ей, что война неизвестно когда окончится, а с каждым днем я становлюсь старше. И все же гимназия до некоторой степени убежище и защита — гимназистов не берут в солдаты. Если налетят немецкие аэропланы, что они мне сделают? Постараюсь снять комнатку в доме с каменным погребом. Как только замечу аэроплан, сейчас же спрячусь в погреб...
Мать немного успокоилась.Бедная мать, она так мало знала жизнь, ее легко было успокоить разными глупыми сказками. Но что поделаешь!
И так ее сердце обливалось кровью: за сына, за мужа, да и за брата — дядю Дависа, который давно уже не писал. У нее болела душа за беженцев, забредших в Ро-гайне; за Зенту, которой зимой предстоял путь в анич-ковскую школу.
Глава ХХIII
Последняя помощь из дома. — Эксцентричная барышня.— Патриот Бозыдин. — Новые удары.
Поезд пришел в Богушевск переполненный. На всех подножках стояли люди: картина вполне обычная в воен-ные годы. Мне все-таки удалось влезть на буфера и втащить туда два мешка с продуктами.
Это были последние мешки — я больше не надеялся что-нибудь получить из дому, хотя все лето работал как лошадь. Да и будь такая возможность, я бы ничего не принял; лучше пусть пошлют отцу или сунут в торбочку Зенты: я знал, как тяжело учиться в Аничкове.
Прошлой зимой мне удалось снять комнатку у симпатичных стариков — Зайцевых. Сам он был каменщиком. Сын Петруша — студент, учился в Москве, собирался летом жить у родителей в моей комнатке. Петруша, должно быть, уже уехал, и я опять займу свое старое место.
Я подготовился к новому учебному году. Раздобыл все нужные для пятого класса книги. У меня была щетка для одежды и для ботинок, лишнее полотенце, несколько запасных пуговиц для рубашки, бидон для керосина, вилка и нож. Я уже не строил воздушных замков и не был наивным фантазером, как в те времена, когда учился в третьем классе и бродил по улицам, ощупывая взглядом тротуар, не валяется ли где-нибудь кошелек. Теперь я умел добывать себе частные уроки, был довольно находчив — умел огрызнуться где нужно было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116