Неужели без завтрака ушла... ни слова не сказала... А может, деда на сеновале ищет...
Бабушка замолчала, молчал и я. Трудно сказать, сколько просидели мы, не проронив ни слова. Помню только — послышалось: кто-то топчется в сенях.
Открылась дверь. Вошла мать.Веки ее были красны. Она тяжело опустилась на лавку.
— Иду от Швендеров. — У них все заперто.
— Давно уж утро. Швендеры встали. Бабушка продолжала сидеть молча. Я не выдержал:
— Говори же, говори!
— Наш дедушка. — Мать громко зарыдала.
— Что, Лизе, что случилось? — Бабушка как бы очнулась и подошла к матери.
— Нашего дедушки больше нет, нашли его уже окоченевшим у печи в риге Швендера. Хотел, видно, обогреться и от угара помер.
Как при трудном подъеме в гору, бабушка задышала глубоко и быстро. Но не зарыдала сразу, нет. Она подняла голову и произнесла с тоской и горечью:
— С веревки снимают и спасают... Из воды вытаскивают и спасают! .. Из огня выносят и спасают... А дед наш от угара умер! Нет! О господи праведный, не угар виноват, а волки в овечьих шкурах... дьяволы в облике человечьем!.. О боже, когда же ты накажешь их, когда?—Вскрикнув, она опустилась на скамью, по морщинистым щекам покатились слезы..,
В клети лежал дед — губы синие, сам высохший и жилистый. Я прощался с дедом, который научил меня править лошадьми, точить косу, раскидывать сено, вить кнут, играть в шашки... Многому учил он меня, добродушно вставляя в свои наставления веселые, острые слова. Внимательно всматриваюсь в лицо, чтобы годы не могли стереть его из памяти. Нахлынули воспоминания, как теплые прибрежные волны.
Вот всплывает картина раннего детства — тогда я не ходил еще в школу. Мать положила в плетенку хлеба, луковицу, пару яиц, немного соли в тряпочке и позвала меня:
«Роб, отнеси деду завтрак. Знаешь Лисий овражек?»
«Это где я ежа поймал?»
«Там за овражком дед пни корчует. Только смотри не считай журавлей в небе... полетишь кубарем вместе с корзиной».
Схватив плетенку, я помчался по дороге.
«Роб!»
Я оглянулся.
«Когда дедушка будет есть, не смотри ему в рот — это нехорошо. Он подумает, что тебя дома не кормят».
«Знаю...»
«Деду и так мало. Ведь он пни корчует».
«Знаю...»
Громко пожелав деду «бог в помощь», я осторожно
поставил корзину между двумя березками и бросился в овражек. Через минуту он позвал:
«Сынок!»
«Ау!»
«Что ты там делаешь!»
«Землянику ищу...»
«Бездельник этакий, какая сейчас земляника? Иди сюда».
«Ты уже поел, дед?»
«Поел».
Я вылез из оврага.
«Вот тебе, сынок, яйцо и кусок хлеба».
«Спасибо... я уже дома ел...»
«Тебе дают не есть, а только закусить. Ну не таращи глаза, бери!»
Гложет совесть: а наказ мамы? Но яйцо па самом деле вкусное...
Подбадривая меня, дед задал извечный вопрос — вопрос, который повторяют в крестьянских семьях во все времена и во всех странах:
«Ешь, ешь! Ведь когда я буду совсем старым и бессильным, ты тоже дашь мне хлеба?»
«Дам, дедушка».
«Где ты его возьмешь?»
В первый раз так спросила бабушка. Тогда мне было всего четыре года. Я ответил:
«Возьму в шкафчике».
Но шли годы, и я уже серьезно объяснил деду:
«Буду работать, заработаю...»
Теперь, склонив голову, стоял я в клети и не мог оторвать глаз от заскорузлых, скрещенных на груди рук покойника. Тяжелая скорбь залегла в сердце, скорбь и чувство вины.
— Вот тебе и любимый внучек, дед....— бормотал я. — Обещался кормить, обеспечить теплый угол, а ни куска хлеба еще не купил. До самой могилы ты работал и кормил этого неуча-внука. Эх! — Меня душили беззвучные рыдания, и я вышел из клети.
А через минуту вернулся обратно. Вот-вот вырвется торжественное обещание: «Клянусь перед твоим гробом, дед!» Но слова застревали в горле. Невыразимая тревога, боль и гнев распирали грудь, в распаленной голове
бродили неясные мысли. Наконец я съежился, как маленький мальчик, и прошептал:
— Дедусь, ты же знаешь: я не плохой, буду стараться, буду работать и учиться и... и не бояться ни сумы, ни тюрьмы...
Через два дня Юриса Залана хоронили. Я заготовил дров для печи. Расколол старые жерди от загона, ручной пилкой распилил ненужные горбыли и чурки. На салазках приволок из лесу два засохших вяза.
Мать готовила кофе: поджаривала на сковородке желуди, морковь, ячменные зерна. Бабушка, которая только что вошла, бормотала, снимая шаль с плеч:
— Да, отец, вот мы и пришли к концу. Без поминок отвезу тебя на кладбище. Нищими явились мы в этот мир, нищими и уходим. Ни сварить, ни изжарить нечего. ..
Накануне заезжал Швендер. Как и полагается церковному старосте — с молитвенником в кармане шубы. Повертевшись вокруг стола, он торжественно произнес:
— Печалящиеся и скорбящие, войдите в клеть — пропоем хорал и прочтем молитву! Облегчим свои души, уготовим ушедшему от нас дорогу в царство блаженства вечного!
Бабушка презрительно воскликнула:
— Нет в твоей книжке такой молитвы, которая подошла бы моему старику!
— Как это — нет? — Швендер погладил бороду. — У меня книжка с крепостных времен. Даже у пастора такой нет.
— Ну, тогда открой и покажи, где молитва за человека, убиенного бесчестным соседом?
Швендер предостерегающе поднял палец:
— Женщина, от твоих речей пахнет безбожием! Бабушка, повторив его жест, ответила;
— Мужчина, вымой свою шубу щелоком — от нее пахнет самогоном!
Швендер еще немного помялся у стола, потрогал клочковатую бороденку под нижней губой и, быстро справившись с собой, промолвил деланно добродушным тоном:
— Оставим господу богу решать, кто из нас виноват.
Я скажу одно: даю на похороны Юриса ведро наилучшей самогонки. Приходите кто-нибудь за ней... Только не днем... Лучше всего вечерком, когда куры улягутся. Я поставлю, скажем, на гумне... У бабушки загорелись глаза:
— Вон! Не нужно нам твое Иудино зелье!
Швендер, теребя бороду, обозвал бабушку сумасшедшей и выскочил вон. А бабушка, взяв посошок, направилась к Шуманам.
Нестерпимо надоели эти Шуманы, осточертели... Но без угощения на траурном обеде не обойдешься; по крайней мере, могильщиков надо угостить.
Был бы дома сам Шуман, может быть, вышло бы по-другому. Но дома оказалась одна Шуманиха, и, когда бабушка заикнулась, нельзя ли занять в долг несколько фунтов масла, сала и муки, она сладеньким голоском заговорила:
— У Шуманов сын, у Заланов сын. Ничего не скажешь, у Шуманов есть чем прокормиться, но вот сына посылать в разные высшие школы — руки коротки. От Заланов же только и слышишь: масла нет, муки нет, мяса нет, денег нет... — слово «нет» она произносила тягуче, передразнивая. — А сын-то штудент. Как это так?
Бабушка больше не слушала. В эти скорбные дни чувства ее были слишком обострены. Не возразив ни слова, она схватила свой посошок и ушла.
В этот день за завтраком мы долго сидели молча.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Бабушка замолчала, молчал и я. Трудно сказать, сколько просидели мы, не проронив ни слова. Помню только — послышалось: кто-то топчется в сенях.
Открылась дверь. Вошла мать.Веки ее были красны. Она тяжело опустилась на лавку.
— Иду от Швендеров. — У них все заперто.
— Давно уж утро. Швендеры встали. Бабушка продолжала сидеть молча. Я не выдержал:
— Говори же, говори!
— Наш дедушка. — Мать громко зарыдала.
— Что, Лизе, что случилось? — Бабушка как бы очнулась и подошла к матери.
— Нашего дедушки больше нет, нашли его уже окоченевшим у печи в риге Швендера. Хотел, видно, обогреться и от угара помер.
Как при трудном подъеме в гору, бабушка задышала глубоко и быстро. Но не зарыдала сразу, нет. Она подняла голову и произнесла с тоской и горечью:
— С веревки снимают и спасают... Из воды вытаскивают и спасают! .. Из огня выносят и спасают... А дед наш от угара умер! Нет! О господи праведный, не угар виноват, а волки в овечьих шкурах... дьяволы в облике человечьем!.. О боже, когда же ты накажешь их, когда?—Вскрикнув, она опустилась на скамью, по морщинистым щекам покатились слезы..,
В клети лежал дед — губы синие, сам высохший и жилистый. Я прощался с дедом, который научил меня править лошадьми, точить косу, раскидывать сено, вить кнут, играть в шашки... Многому учил он меня, добродушно вставляя в свои наставления веселые, острые слова. Внимательно всматриваюсь в лицо, чтобы годы не могли стереть его из памяти. Нахлынули воспоминания, как теплые прибрежные волны.
Вот всплывает картина раннего детства — тогда я не ходил еще в школу. Мать положила в плетенку хлеба, луковицу, пару яиц, немного соли в тряпочке и позвала меня:
«Роб, отнеси деду завтрак. Знаешь Лисий овражек?»
«Это где я ежа поймал?»
«Там за овражком дед пни корчует. Только смотри не считай журавлей в небе... полетишь кубарем вместе с корзиной».
Схватив плетенку, я помчался по дороге.
«Роб!»
Я оглянулся.
«Когда дедушка будет есть, не смотри ему в рот — это нехорошо. Он подумает, что тебя дома не кормят».
«Знаю...»
«Деду и так мало. Ведь он пни корчует».
«Знаю...»
Громко пожелав деду «бог в помощь», я осторожно
поставил корзину между двумя березками и бросился в овражек. Через минуту он позвал:
«Сынок!»
«Ау!»
«Что ты там делаешь!»
«Землянику ищу...»
«Бездельник этакий, какая сейчас земляника? Иди сюда».
«Ты уже поел, дед?»
«Поел».
Я вылез из оврага.
«Вот тебе, сынок, яйцо и кусок хлеба».
«Спасибо... я уже дома ел...»
«Тебе дают не есть, а только закусить. Ну не таращи глаза, бери!»
Гложет совесть: а наказ мамы? Но яйцо па самом деле вкусное...
Подбадривая меня, дед задал извечный вопрос — вопрос, который повторяют в крестьянских семьях во все времена и во всех странах:
«Ешь, ешь! Ведь когда я буду совсем старым и бессильным, ты тоже дашь мне хлеба?»
«Дам, дедушка».
«Где ты его возьмешь?»
В первый раз так спросила бабушка. Тогда мне было всего четыре года. Я ответил:
«Возьму в шкафчике».
Но шли годы, и я уже серьезно объяснил деду:
«Буду работать, заработаю...»
Теперь, склонив голову, стоял я в клети и не мог оторвать глаз от заскорузлых, скрещенных на груди рук покойника. Тяжелая скорбь залегла в сердце, скорбь и чувство вины.
— Вот тебе и любимый внучек, дед....— бормотал я. — Обещался кормить, обеспечить теплый угол, а ни куска хлеба еще не купил. До самой могилы ты работал и кормил этого неуча-внука. Эх! — Меня душили беззвучные рыдания, и я вышел из клети.
А через минуту вернулся обратно. Вот-вот вырвется торжественное обещание: «Клянусь перед твоим гробом, дед!» Но слова застревали в горле. Невыразимая тревога, боль и гнев распирали грудь, в распаленной голове
бродили неясные мысли. Наконец я съежился, как маленький мальчик, и прошептал:
— Дедусь, ты же знаешь: я не плохой, буду стараться, буду работать и учиться и... и не бояться ни сумы, ни тюрьмы...
Через два дня Юриса Залана хоронили. Я заготовил дров для печи. Расколол старые жерди от загона, ручной пилкой распилил ненужные горбыли и чурки. На салазках приволок из лесу два засохших вяза.
Мать готовила кофе: поджаривала на сковородке желуди, морковь, ячменные зерна. Бабушка, которая только что вошла, бормотала, снимая шаль с плеч:
— Да, отец, вот мы и пришли к концу. Без поминок отвезу тебя на кладбище. Нищими явились мы в этот мир, нищими и уходим. Ни сварить, ни изжарить нечего. ..
Накануне заезжал Швендер. Как и полагается церковному старосте — с молитвенником в кармане шубы. Повертевшись вокруг стола, он торжественно произнес:
— Печалящиеся и скорбящие, войдите в клеть — пропоем хорал и прочтем молитву! Облегчим свои души, уготовим ушедшему от нас дорогу в царство блаженства вечного!
Бабушка презрительно воскликнула:
— Нет в твоей книжке такой молитвы, которая подошла бы моему старику!
— Как это — нет? — Швендер погладил бороду. — У меня книжка с крепостных времен. Даже у пастора такой нет.
— Ну, тогда открой и покажи, где молитва за человека, убиенного бесчестным соседом?
Швендер предостерегающе поднял палец:
— Женщина, от твоих речей пахнет безбожием! Бабушка, повторив его жест, ответила;
— Мужчина, вымой свою шубу щелоком — от нее пахнет самогоном!
Швендер еще немного помялся у стола, потрогал клочковатую бороденку под нижней губой и, быстро справившись с собой, промолвил деланно добродушным тоном:
— Оставим господу богу решать, кто из нас виноват.
Я скажу одно: даю на похороны Юриса ведро наилучшей самогонки. Приходите кто-нибудь за ней... Только не днем... Лучше всего вечерком, когда куры улягутся. Я поставлю, скажем, на гумне... У бабушки загорелись глаза:
— Вон! Не нужно нам твое Иудино зелье!
Швендер, теребя бороду, обозвал бабушку сумасшедшей и выскочил вон. А бабушка, взяв посошок, направилась к Шуманам.
Нестерпимо надоели эти Шуманы, осточертели... Но без угощения на траурном обеде не обойдешься; по крайней мере, могильщиков надо угостить.
Был бы дома сам Шуман, может быть, вышло бы по-другому. Но дома оказалась одна Шуманиха, и, когда бабушка заикнулась, нельзя ли занять в долг несколько фунтов масла, сала и муки, она сладеньким голоском заговорила:
— У Шуманов сын, у Заланов сын. Ничего не скажешь, у Шуманов есть чем прокормиться, но вот сына посылать в разные высшие школы — руки коротки. От Заланов же только и слышишь: масла нет, муки нет, мяса нет, денег нет... — слово «нет» она произносила тягуче, передразнивая. — А сын-то штудент. Как это так?
Бабушка больше не слушала. В эти скорбные дни чувства ее были слишком обострены. Не возразив ни слова, она схватила свой посошок и ушла.
В этот день за завтраком мы долго сидели молча.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116