Радость моя была бесконечна: наконец-то избавлюсь от насморка и ноги больше не будут зябнуть!
Когда я схватил башмаки, завернутые в бумагу, мое сердце сжалось в предчувствии большого несчастья: бумага была разорвана. Развернув сверток, я побелел, на глазах выступили слезы; подумать только — какие-то мыши или крысы обгрызли носки моих башмаков!
Я был близок к отчаянию. С таким нетерпением ожидал каши, все сало истратил на башмаки, и вот что из этого получилось!
Букашка снова попал в беду.
Что делать, что сказать домашним? Я не смел явиться им на глаза с такими башмаками. Не сознаться ли маме? Нет-нет! Конечно, она не упрекнет меня ни единым словом, никому не заикнется о беде. Но на ресницах навернутся слезы... Боже мой, мамины слезы обожгут меня, как та страшная серная кислота, о которой я не-давно слышал. Нет-нет, маму не надо огорчать.
Лоб покрылся липким потом- вот не везет, будто кто-то проклял! Однако делать нечего. Я сбросил постолы и обул свои злополучные обгрызенные башмаки. Штаны мои и так уж низко свисали, а я спустил их еще ниже, чтобы домашние не заметили беды, пока я сам не при-шел в себя.
- Ну что, не жмет? — сочувственно спросила мать.
— Нет, как раз, словно влитые! — радостно ответил я, но у меня было такое чувство, что на мои плечи навалился тяжелый камень. — Слышишь, как скрипят?
— Да, сынок, ты еще можешь в них пофрантить. Только не забывай: мать сберегла эти башмаки для тебя, не огорчай ее. Покажи-ка, как они выглядят.
— Некогда, мама... я сейчас.. . Вот буду уходить... обязательно...
Эх, какая ходьба в таких башмаках! Как ни выбирай место посуше — сколько грязи на дороге, столько и в башмаках. Ноги мерзли хуже, чем в постолах.И, как назло, в школу приехал в тот день учитель «закона божьего» — батюшка Онуфрий. Когда он являлся, все события приобретали совсем другой оттенок, чем в обычные дни.
Жил он в шести верстах от Аничкова и к нам наезжал раз или два в неделю, но бывали и такие несчастливые недели, в которые посещал нас раза по три. И никто не знал, когда он налетит словно коршун, поэтому приходилось всегда быть наготове.
Батюшка Онуфрий — высокий мужчина лет сорока, с длинными рыжими волосами и пышной рыжей бородой. Думаю, что его борода мало чем уступала бороде дяди Дависа. Представительный, в темно-синей рясе, напоминавшей длинную юбку, с золотым крестом на животе, он казался великаном.
Позже я видел много всяких священников, толстых и худых, высоких и маленьких, но все они были с каким-нибудь изъяном. У одних одежда в отвратительных пятнах, у других ногти вросли в мясо, как у откормленных свиней копыта. А такого видного попа, как батюшка Онуфрий, никогда не встречал. Каждая складочка и каждый шов его рясы были тщательно выглажены. В кармане всегда лежал гребень, которым он часто взбивал свои пышные волосы; при этом подымал руку так, точно она была из фарфора.
С лютеранами и католиками отец Онуфрии не занимался. Должно быть, относительно этого существовал циркуляр Мы были обязаны сидеть в классе вместе со всеми, ко не смели вынуть из сумки книжку или тетрадь. Мы почти завидовали православным: они чем-то зани-
мались, перед ними лежали книги. Разумеется, были и такие минуты, когда мы радовались, что циркуляр запрещал батюшке Онуфрию заниматься с нами.Библейские рассказы — это еще ничего: в них шла речь о том, как бог ходил по земле и творил всякие чудеса. Но, когда брались за псалтырь и читали песни царя Давида на церковнославянском языке, — тогда для православных начинались великие муки.
Ученики должны были отвечать слово в слово, как написано в книге. Задавая урок, батюшка проводил ногтем черту — отсюда и досюда. Когда ученики отвечали, он заглядывал в книгу — видно, сам не помнил слово в слово то, что задал. Но он был учителем «закона божьего», и ученики обязаны были отвечать точно по книге. Как только кто-нибудь сбивался, батюшка Онуфрий указывал рукой в угол, и виновный, поцеловав ему руку, становился на колени.
Были и такие, которые, даже не раскрыв рта, целовали батюшке руку и становились в угол на колени. Иной раз случалось, что полкласса стояло на коленях; когда места не хватало, он высылал некоторых в коридор, а тех, кто поменьше, ставил на колени возле парт.
Ученики часто спорили, кто лучше: учитель или батюшка? Но никто никого не смог переспорить.Только в одном вопросе мнения сходились: лучше бы батюшка ругался... ну, хотя бы, как Митрофан Елисеевич, у которого иногда от крика лицо багровело и си-, нело. На нашу беду, батюшка Онуфрий был всегда спокоен. Ровным, немного слащавым голосом он читал виновному примерно такую нотацию:
«Ах ты, глупец! Знаешь ли ты, что думает о тебе бог-отец, бог-сын, бог—дух святой? Он милосердный и долго терпит, не наказывает за то, что ты все еще не запомнил, как Авраам хотел заколоть Исаака. Но погоди; его святое терпение иссякнет, он воспылает гневом, и ярость его заклокочет, как кипящая вода. Тогда господь и бо-городица подошлют бешеную собаку, и она искусает тебя. Нивы твоих родителей сожрут черви и побьет град. Дом отца твоего обратится в пепел. Встанет утром твоя мать и начнет печь лепешки. Вдруг — фрррр! Что-то урчит и трубе. Глядь: сажа загорелась, и над домом уж взвился огненный язык...»
Речи батюшки нагоняли страх на учеников. В самом деле, все эти напасти — пожары, град, болезни — были частыми гостями в белорусской деревне того времени...
Батюшка Онуфрий не драл за уши, как учитель; не колотил каждого, кто попадал ему под руку. Он отделял овец от козлищ, и горе тем, кто в его записной книжке попадал в число последних!
В окрестных деревнях были такие крестьяне, которые не спешили поцеловать батюшке руку или целовали ее морщась; были и такие, что отпускали по адресу священника шутки и даже презрительные слова. Но больше всего было должников, не уплативших вовремя церковных сборов. И вот отцы и матери грешили, а батюшка Онуфрий сурово взыскивал с детей. Особенно сурово и безжалостно относился он к детям должников.
Все учителя и священники Витебской и Могилевской губерний могли поучиться у батюшки Онуфрия искусству наказывать. Митрофан Елисеевич обрабатывал наши уши и волосы собственными руками. Когда кончался урок, он смотрел на свои грязные пальцы — волосы и уши воспитанников были немытые, потные — и жаловался, что ему отдохнуть некогда. «Вот вы на перемене будете бегать, а мне изволь руки мыть!» Правда, старшие ученики рассказывали, что раньше Митрофан Елисеевич наказывал и линейкой, особенно на уроке арифметики. Но однажды линейка сломалась, а новой он так и не купил.
Батюшка Онуфрий любил чистоту и потому неохотно касался учеников руками. Чаще всего щелкал карандашом или ручкой по лбу, либо книгой по голове и щекам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Когда я схватил башмаки, завернутые в бумагу, мое сердце сжалось в предчувствии большого несчастья: бумага была разорвана. Развернув сверток, я побелел, на глазах выступили слезы; подумать только — какие-то мыши или крысы обгрызли носки моих башмаков!
Я был близок к отчаянию. С таким нетерпением ожидал каши, все сало истратил на башмаки, и вот что из этого получилось!
Букашка снова попал в беду.
Что делать, что сказать домашним? Я не смел явиться им на глаза с такими башмаками. Не сознаться ли маме? Нет-нет! Конечно, она не упрекнет меня ни единым словом, никому не заикнется о беде. Но на ресницах навернутся слезы... Боже мой, мамины слезы обожгут меня, как та страшная серная кислота, о которой я не-давно слышал. Нет-нет, маму не надо огорчать.
Лоб покрылся липким потом- вот не везет, будто кто-то проклял! Однако делать нечего. Я сбросил постолы и обул свои злополучные обгрызенные башмаки. Штаны мои и так уж низко свисали, а я спустил их еще ниже, чтобы домашние не заметили беды, пока я сам не при-шел в себя.
- Ну что, не жмет? — сочувственно спросила мать.
— Нет, как раз, словно влитые! — радостно ответил я, но у меня было такое чувство, что на мои плечи навалился тяжелый камень. — Слышишь, как скрипят?
— Да, сынок, ты еще можешь в них пофрантить. Только не забывай: мать сберегла эти башмаки для тебя, не огорчай ее. Покажи-ка, как они выглядят.
— Некогда, мама... я сейчас.. . Вот буду уходить... обязательно...
Эх, какая ходьба в таких башмаках! Как ни выбирай место посуше — сколько грязи на дороге, столько и в башмаках. Ноги мерзли хуже, чем в постолах.И, как назло, в школу приехал в тот день учитель «закона божьего» — батюшка Онуфрий. Когда он являлся, все события приобретали совсем другой оттенок, чем в обычные дни.
Жил он в шести верстах от Аничкова и к нам наезжал раз или два в неделю, но бывали и такие несчастливые недели, в которые посещал нас раза по три. И никто не знал, когда он налетит словно коршун, поэтому приходилось всегда быть наготове.
Батюшка Онуфрий — высокий мужчина лет сорока, с длинными рыжими волосами и пышной рыжей бородой. Думаю, что его борода мало чем уступала бороде дяди Дависа. Представительный, в темно-синей рясе, напоминавшей длинную юбку, с золотым крестом на животе, он казался великаном.
Позже я видел много всяких священников, толстых и худых, высоких и маленьких, но все они были с каким-нибудь изъяном. У одних одежда в отвратительных пятнах, у других ногти вросли в мясо, как у откормленных свиней копыта. А такого видного попа, как батюшка Онуфрий, никогда не встречал. Каждая складочка и каждый шов его рясы были тщательно выглажены. В кармане всегда лежал гребень, которым он часто взбивал свои пышные волосы; при этом подымал руку так, точно она была из фарфора.
С лютеранами и католиками отец Онуфрии не занимался. Должно быть, относительно этого существовал циркуляр Мы были обязаны сидеть в классе вместе со всеми, ко не смели вынуть из сумки книжку или тетрадь. Мы почти завидовали православным: они чем-то зани-
мались, перед ними лежали книги. Разумеется, были и такие минуты, когда мы радовались, что циркуляр запрещал батюшке Онуфрию заниматься с нами.Библейские рассказы — это еще ничего: в них шла речь о том, как бог ходил по земле и творил всякие чудеса. Но, когда брались за псалтырь и читали песни царя Давида на церковнославянском языке, — тогда для православных начинались великие муки.
Ученики должны были отвечать слово в слово, как написано в книге. Задавая урок, батюшка проводил ногтем черту — отсюда и досюда. Когда ученики отвечали, он заглядывал в книгу — видно, сам не помнил слово в слово то, что задал. Но он был учителем «закона божьего», и ученики обязаны были отвечать точно по книге. Как только кто-нибудь сбивался, батюшка Онуфрий указывал рукой в угол, и виновный, поцеловав ему руку, становился на колени.
Были и такие, которые, даже не раскрыв рта, целовали батюшке руку и становились в угол на колени. Иной раз случалось, что полкласса стояло на коленях; когда места не хватало, он высылал некоторых в коридор, а тех, кто поменьше, ставил на колени возле парт.
Ученики часто спорили, кто лучше: учитель или батюшка? Но никто никого не смог переспорить.Только в одном вопросе мнения сходились: лучше бы батюшка ругался... ну, хотя бы, как Митрофан Елисеевич, у которого иногда от крика лицо багровело и си-, нело. На нашу беду, батюшка Онуфрий был всегда спокоен. Ровным, немного слащавым голосом он читал виновному примерно такую нотацию:
«Ах ты, глупец! Знаешь ли ты, что думает о тебе бог-отец, бог-сын, бог—дух святой? Он милосердный и долго терпит, не наказывает за то, что ты все еще не запомнил, как Авраам хотел заколоть Исаака. Но погоди; его святое терпение иссякнет, он воспылает гневом, и ярость его заклокочет, как кипящая вода. Тогда господь и бо-городица подошлют бешеную собаку, и она искусает тебя. Нивы твоих родителей сожрут черви и побьет град. Дом отца твоего обратится в пепел. Встанет утром твоя мать и начнет печь лепешки. Вдруг — фрррр! Что-то урчит и трубе. Глядь: сажа загорелась, и над домом уж взвился огненный язык...»
Речи батюшки нагоняли страх на учеников. В самом деле, все эти напасти — пожары, град, болезни — были частыми гостями в белорусской деревне того времени...
Батюшка Онуфрий не драл за уши, как учитель; не колотил каждого, кто попадал ему под руку. Он отделял овец от козлищ, и горе тем, кто в его записной книжке попадал в число последних!
В окрестных деревнях были такие крестьяне, которые не спешили поцеловать батюшке руку или целовали ее морщась; были и такие, что отпускали по адресу священника шутки и даже презрительные слова. Но больше всего было должников, не уплативших вовремя церковных сборов. И вот отцы и матери грешили, а батюшка Онуфрий сурово взыскивал с детей. Особенно сурово и безжалостно относился он к детям должников.
Все учителя и священники Витебской и Могилевской губерний могли поучиться у батюшки Онуфрия искусству наказывать. Митрофан Елисеевич обрабатывал наши уши и волосы собственными руками. Когда кончался урок, он смотрел на свои грязные пальцы — волосы и уши воспитанников были немытые, потные — и жаловался, что ему отдохнуть некогда. «Вот вы на перемене будете бегать, а мне изволь руки мыть!» Правда, старшие ученики рассказывали, что раньше Митрофан Елисеевич наказывал и линейкой, особенно на уроке арифметики. Но однажды линейка сломалась, а новой он так и не купил.
Батюшка Онуфрий любил чистоту и потому неохотно касался учеников руками. Чаще всего щелкал карандашом или ручкой по лбу, либо книгой по голове и щекам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116