Наконец бабушка нарушила молчание:
— Нищему — и похороны нищенские. У матери задрожали брови.
— Кур зарежем, кофе сварим...
Напилив и наколов дров, я начал складывать их в поленницу. Со стороны дороги показалась Зильвестриха. С ее сыновьями я когда-то учился в Аничкове.
— Добрый день, Роб! Дома, что ли, ваше бабье войско?
Гостья ташила две больших плетенки. Приличия ради, я тоже вошел в комнату.
— Чему удивляетесь? Пришла кухарничать. Вот посуда. Только, милая,— сказала она, обращаясь к матери,— сосчитай все кружки, тарелки, ножи, вилки... чтоб не пропали. Альвина Залит — она тоже принесет, так ты
заметь, которая ее посуда, которая моя... чтобы потом не перепутали. Мать стыдливо прикрыла лицо передником:
— Что мне с посудой делать, Минна, когда в горшках ничего нет...
— Нет, так будет! Не горюй — будут и пироги, будет и жаркое!
Во дворе заскрипели полозья. Въехали мужчина и женщина. Пока женщина возилась с платками, мужчина с длинной трубкой во рту, лихо сдвинув баранью шапку на затылок, вынул из саней заколотую и ободранную овцу.
Это были Важули. У «самого» — бронзовое, загорелое лицо, длинные и тощие ноги; был он известен как неисправимый болтун. В пьяном, в трезвом ли виде любую шутку начинал словами; «Я из Ратишков, Ковенской губернии, цыган. А овец красть езжу в Курземе». «Сама» — литовка, пышная, широкоплечая, лет сорока, краснощекая, как ягода брусника. Вытащив овцу, Ва-жуль закричал женщинам, вышедшим на крыльцо:
— Э-гей, хозяюшки, куда мы эту овцу денем? Где у вас большой котел и поварешка? Вы, женщины, будете варить, а я поварешкой ребра мять да мясо поворачивать!
Важулиха заворчала:
— Тише, Казимир, не валяй дурака там, где нужно плакать,
— Ты что, хочешь, чтобы старина Залан каждую ночь из гроба вставал и выбивал мне окна? Мы договорились, что я его с музыкой на тот свет провожу. Он мне сказал: «Если ты. Казимир, не придешь с гармоникой на мои похороны, я тебе печную трубу развалю».
Едва успел Важуль отнести овцу в погреб, как на дороге опять заскрипели полозья. Приехала Альвина Залит, привезла посуду и бочонок пива... Вскоре с северной стороны показался лыжник с ношей на спине—четырнадцатилетний Пауль Звайгзнит.
Вечером накануне похорон у нас пекли и варили. Запах съестного можно было учуять даже на дороге. Во двор откуда-то прибрел голодный рыжий кот.
Важуль, уже заметно охмелевший от выпитого пива, путался под ногами у стряпух и рассказывал:
— Только ради своего старого друга Юриса я спустил шкуру с лучшей,овечки во всей Могилевской губернии! Я аж молитву прочел на четырех языках: на своем, женином, Юриса и царском. Только с «аминь» получилось нехорошо: вспомнил Швендера, и вместо «аминь» вышло «сгинь, нечистая сила!»...
В Рогайне было красивое кладбище. Оно находилось на вершине продолговатого бугра. Мимо протекала быстрая речка, сейчас скованная льдом, противоположный край бугра зарос березняком, изредка попадались и сосны. Это было новое кладбище. В одном конце — белорусы-православные хоронили своих, в другом — колонисты-лютеране — своих покойников.
Могилки простенькие, с дубовыми крестами. На все кладбище один каменный крест: давно умершей дочери Шумана. Да и на том надписи не прочтешь: Шуман не сошелся с каменщиком в цене, и тот не позолотил-вырезанные на кресте слова.
Могильщиков—трое: Важуль, я и Пауль Звайгзнит. На рассвете, перекусив, мы взялись за лопаты.
— Ну, где же ты, мать, хотела своему старичку могилку устроить? Нужно бы такое место, где солнца побольше, чтобы не замерз до страшного суда, — болтал Важуль.
Бабушка невольно улыбнулась. Хороший человек этот Казимир. Где он, там и плакать стыдно, будто бы даже грешно...
— Да рядом с моим отцом. Когда обоим наскучит лежать, пусть поговорят или побранятся...
Ветер сдул с вершины бугра весь снег. Земля смерзлась, как камень. Пауль Звайгзнит решил, что без лома ничего не сделать. Но Важуль налег на лопату, и комья земли полетели во все стороны. Вот тебе и цыган! Только удивляться приходилось, как он не прикусил себе язык, работая и болтая без умолку.
Мы с Паулем рыли молча. Казимир подбадривал:
— Молчи не молчи — все одно! У кровати царя стоят сто врачей и за каждым полковник с плеткой. Не будешь лечить как следует, сейчас всыплет горячих. И все-таки приходит время —и царь дуба дает. А старый Юрис — что еще увидел бы он н.а этом свете? Бился как рыба об Лед и не смог купить себе ни рысака, ни битюга. По
крайней мере, к месту вечного успокоения Казимир Ва-жуль отвезет его на своем коняге...
На кладбище молитву над покойником прочитала сама бабушка. Альвина Залит возражала: если, мол, не пригласили церковного старосту, лучше кому-нибудь другому взять на себя эту обязанность. Но старушка строго поджала губы:
— Столько лет мы прожили вместе. Были грозы, были и солнечные дни, а если уж так долго прожили вместе — сумею его и проводить...
Прослышав, что хоронят старого Задана, на кладбище собрались почти все жители Рогайне и ближнего села Юркова. Оказалось, старый Юрис своей доброй душой и отзывчивым сердцем приобрел столько друзей, что сам бы этому не поверил.
Шесть человек уже возились с длинными полотенцами, обвязывая ими гроб, когда на бугор взлетел загнанный, весь в пене, вороной жеребец.
— Глянь-ка, Швендеры тут как тут!—зашептались женщины за моей спиной.— Не выдержало, знать, сердце старосты... прибежал со своим молитвенником.
Швендер был крупной персоной в Рогайне. Сам витебский пастор Каролинг посвятил его в церковные старосты. Теперь он крестил детей, а пастор только «переосвящал» позднее, записывал в книгу и требовал подать. Швендер же встречал прибывавших из церкви новобрачных, провожал умерших. Сам пастор в отдаленную колонию совсем не показывался — поездка себя не оправдывала. А Швендер дело знал.
Люди думали, что староста примчался защищать свои права. Вот-вот вытащит из кармана книжку и прикажет проделать всю церемонию заново...
А разъяренный Швендер заорал, подбежав к толпе:
— Что здесь происходит? Кто разрешил рыть в этом месте?
Все замолкли. Те, что возились с полотенцами, опустили руки. Такого никто не ожидал.
— На моем фамильном кладбише!.. Лезут, как свиньи, чуть щелку завидят... Сейчас же засыпьте эту яму и ройте в другом месте!
Швендериха вторила мужу, осыпая всех ругательствами.
От могилы Юриса Залана до могильных холмиков семьи Швендеров можно было похоронить по крайней мере пятерых... У бабушки дух перехватило, молитвенник выпал из рук.
— Что это ты о кладбище заботишься? — во все горло засмеялась Альвина Залит.— Лопнет ваш самогонный котел, так и сгниете в болоте... Ни гроба, ни могилы не понадобится.
— Да и зачем тебе кладбище? — Важуль показал зубы в широкой усмешке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— Нищему — и похороны нищенские. У матери задрожали брови.
— Кур зарежем, кофе сварим...
Напилив и наколов дров, я начал складывать их в поленницу. Со стороны дороги показалась Зильвестриха. С ее сыновьями я когда-то учился в Аничкове.
— Добрый день, Роб! Дома, что ли, ваше бабье войско?
Гостья ташила две больших плетенки. Приличия ради, я тоже вошел в комнату.
— Чему удивляетесь? Пришла кухарничать. Вот посуда. Только, милая,— сказала она, обращаясь к матери,— сосчитай все кружки, тарелки, ножи, вилки... чтоб не пропали. Альвина Залит — она тоже принесет, так ты
заметь, которая ее посуда, которая моя... чтобы потом не перепутали. Мать стыдливо прикрыла лицо передником:
— Что мне с посудой делать, Минна, когда в горшках ничего нет...
— Нет, так будет! Не горюй — будут и пироги, будет и жаркое!
Во дворе заскрипели полозья. Въехали мужчина и женщина. Пока женщина возилась с платками, мужчина с длинной трубкой во рту, лихо сдвинув баранью шапку на затылок, вынул из саней заколотую и ободранную овцу.
Это были Важули. У «самого» — бронзовое, загорелое лицо, длинные и тощие ноги; был он известен как неисправимый болтун. В пьяном, в трезвом ли виде любую шутку начинал словами; «Я из Ратишков, Ковенской губернии, цыган. А овец красть езжу в Курземе». «Сама» — литовка, пышная, широкоплечая, лет сорока, краснощекая, как ягода брусника. Вытащив овцу, Ва-жуль закричал женщинам, вышедшим на крыльцо:
— Э-гей, хозяюшки, куда мы эту овцу денем? Где у вас большой котел и поварешка? Вы, женщины, будете варить, а я поварешкой ребра мять да мясо поворачивать!
Важулиха заворчала:
— Тише, Казимир, не валяй дурака там, где нужно плакать,
— Ты что, хочешь, чтобы старина Залан каждую ночь из гроба вставал и выбивал мне окна? Мы договорились, что я его с музыкой на тот свет провожу. Он мне сказал: «Если ты. Казимир, не придешь с гармоникой на мои похороны, я тебе печную трубу развалю».
Едва успел Важуль отнести овцу в погреб, как на дороге опять заскрипели полозья. Приехала Альвина Залит, привезла посуду и бочонок пива... Вскоре с северной стороны показался лыжник с ношей на спине—четырнадцатилетний Пауль Звайгзнит.
Вечером накануне похорон у нас пекли и варили. Запах съестного можно было учуять даже на дороге. Во двор откуда-то прибрел голодный рыжий кот.
Важуль, уже заметно охмелевший от выпитого пива, путался под ногами у стряпух и рассказывал:
— Только ради своего старого друга Юриса я спустил шкуру с лучшей,овечки во всей Могилевской губернии! Я аж молитву прочел на четырех языках: на своем, женином, Юриса и царском. Только с «аминь» получилось нехорошо: вспомнил Швендера, и вместо «аминь» вышло «сгинь, нечистая сила!»...
В Рогайне было красивое кладбище. Оно находилось на вершине продолговатого бугра. Мимо протекала быстрая речка, сейчас скованная льдом, противоположный край бугра зарос березняком, изредка попадались и сосны. Это было новое кладбище. В одном конце — белорусы-православные хоронили своих, в другом — колонисты-лютеране — своих покойников.
Могилки простенькие, с дубовыми крестами. На все кладбище один каменный крест: давно умершей дочери Шумана. Да и на том надписи не прочтешь: Шуман не сошелся с каменщиком в цене, и тот не позолотил-вырезанные на кресте слова.
Могильщиков—трое: Важуль, я и Пауль Звайгзнит. На рассвете, перекусив, мы взялись за лопаты.
— Ну, где же ты, мать, хотела своему старичку могилку устроить? Нужно бы такое место, где солнца побольше, чтобы не замерз до страшного суда, — болтал Важуль.
Бабушка невольно улыбнулась. Хороший человек этот Казимир. Где он, там и плакать стыдно, будто бы даже грешно...
— Да рядом с моим отцом. Когда обоим наскучит лежать, пусть поговорят или побранятся...
Ветер сдул с вершины бугра весь снег. Земля смерзлась, как камень. Пауль Звайгзнит решил, что без лома ничего не сделать. Но Важуль налег на лопату, и комья земли полетели во все стороны. Вот тебе и цыган! Только удивляться приходилось, как он не прикусил себе язык, работая и болтая без умолку.
Мы с Паулем рыли молча. Казимир подбадривал:
— Молчи не молчи — все одно! У кровати царя стоят сто врачей и за каждым полковник с плеткой. Не будешь лечить как следует, сейчас всыплет горячих. И все-таки приходит время —и царь дуба дает. А старый Юрис — что еще увидел бы он н.а этом свете? Бился как рыба об Лед и не смог купить себе ни рысака, ни битюга. По
крайней мере, к месту вечного успокоения Казимир Ва-жуль отвезет его на своем коняге...
На кладбище молитву над покойником прочитала сама бабушка. Альвина Залит возражала: если, мол, не пригласили церковного старосту, лучше кому-нибудь другому взять на себя эту обязанность. Но старушка строго поджала губы:
— Столько лет мы прожили вместе. Были грозы, были и солнечные дни, а если уж так долго прожили вместе — сумею его и проводить...
Прослышав, что хоронят старого Задана, на кладбище собрались почти все жители Рогайне и ближнего села Юркова. Оказалось, старый Юрис своей доброй душой и отзывчивым сердцем приобрел столько друзей, что сам бы этому не поверил.
Шесть человек уже возились с длинными полотенцами, обвязывая ими гроб, когда на бугор взлетел загнанный, весь в пене, вороной жеребец.
— Глянь-ка, Швендеры тут как тут!—зашептались женщины за моей спиной.— Не выдержало, знать, сердце старосты... прибежал со своим молитвенником.
Швендер был крупной персоной в Рогайне. Сам витебский пастор Каролинг посвятил его в церковные старосты. Теперь он крестил детей, а пастор только «переосвящал» позднее, записывал в книгу и требовал подать. Швендер же встречал прибывавших из церкви новобрачных, провожал умерших. Сам пастор в отдаленную колонию совсем не показывался — поездка себя не оправдывала. А Швендер дело знал.
Люди думали, что староста примчался защищать свои права. Вот-вот вытащит из кармана книжку и прикажет проделать всю церемонию заново...
А разъяренный Швендер заорал, подбежав к толпе:
— Что здесь происходит? Кто разрешил рыть в этом месте?
Все замолкли. Те, что возились с полотенцами, опустили руки. Такого никто не ожидал.
— На моем фамильном кладбише!.. Лезут, как свиньи, чуть щелку завидят... Сейчас же засыпьте эту яму и ройте в другом месте!
Швендериха вторила мужу, осыпая всех ругательствами.
От могилы Юриса Залана до могильных холмиков семьи Швендеров можно было похоронить по крайней мере пятерых... У бабушки дух перехватило, молитвенник выпал из рук.
— Что это ты о кладбище заботишься? — во все горло засмеялась Альвина Залит.— Лопнет ваш самогонный котел, так и сгниете в болоте... Ни гроба, ни могилы не понадобится.
— Да и зачем тебе кладбище? — Важуль показал зубы в широкой усмешке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116