. Это мои стихи! Неужели они обыскали подвал? Меня бросило в жар и в холод.
— Роберт Залан!—Директор, саркастически улыбаясь, откинулся в кресле. — Я не знал, что у меня в гимназии воспитываются такие таланты... да, таланты, но с преступным уклоном. Послушайте, как это звучит. ... — Директор взял листок, прочитал несколько строк, подчеркнутых красным карандашом. Это были строки о голодных деревнях, об изувеченных на войне людях, о слезах и стонах детей. — Не хватает только одного: долой правительство, долой царя! — горячился директор.— Ну, молодой человек, что вы на это скажете?
Что я мог сказать? Мой мозг все время сверлила мысль: как попали эти стихи в руки директора? И, только когда Неруш упомянул цари, у меня словно пелена спала с глаз: ведь я послал стихи в редакцию губернской газеты. И все-таки откуда известно, что подписавший их Букашка — это я? Анашкин! Кто же иной мог раструбить о «преступном уклоне» моих стихов! Видно, он донес и о Толином журнале.
— Залан,—грозно продолжал директор, — ваше будущее вполне ясно: попадете в кондуит... Мне бы не хотелось исключать вас. Вы знаете: я не людоед, но нельзя же допускать подобные вольности... Это моя святая обязанность как подданного великой Российской империи.
— Откуда известно, что это мои стихи? — спросил я, сообразив, что могу отказаться от стихов, подписанных псевдонимом «Букашка».
Но директор положил листочки на тетрадь с моим классным сочинением и сказал:
— Ваш почерк, Залан? Не правда ли? .. — Помолчав, он принял отеческий вид. — Роберт Залан, вы находитесь на ложном пути. Мне хотелось бы вас спасти... Я не поэт, однако вижу: у вас талант. А что, Залан, если бы я предложил вам тему? О чем вы думаете?
— Господин директор, я, разумеется, пе знаю редакционных порядков, но разве подобает господину редактору доносить?
Иван Романович усмехнулся:
— Чистая случайность, Залан, чистая случайность... Редактор — мой личный друг. И я увидел в его кабинете эти стихи... возможно, малообработанные, однако, нужно признаться, глубоко антигосударственные.
Отпираться было бесполезно. Директор сидел в кресле и теребил свою бородку. Потом он подался ко мне и вкрадчиво начал:
— А что, Залан, если бы вы сочинили стихи, прославляющие нашего царя и героических офицеров, которые, как львы, сражаются на фронте?
Я понял все: мои стихи, каковы бы они ни были, все-таки задели кое-кого в редакции. Вымирающие деревни... убитые... Да разве можно писать об этом!
Директор торопил меня с ответом:
— Когда я получу от вас такие стихи?
— Никогда!
Неруш покраснел, его пальцы нервно забегали по блестящим пуговицам мундира. Я уже догадывался, каковы будут выводы.
— Расстанемся по-хорошему, Роберт Залан. Если вы попадете в кондуит, вам все равно придется оставить стены моей гимназии. Я не хочу вас преследовать — возьмите свои документы и уходите!
Ловко, ловко, господин директор! Я стал взрослее за то время, что пробыл в вашем кабинете. Вы рассудили правильно: таким путем удастся замять тот факт, что в гимназии Неруша два с половиной года получал стипендию «дамского комитета» ученик, который враждебно настроен к существующим порядкам. Вы не хотите, чтобы на ваше учебное заведение пала тень.
Директор меня поучал.
— В своем прошении, Залан, укажите, что вы вынуждены прервать занятия по семейным обстоятельствам. И вы уйдете из моей гимназии бе:! записи в кондуите. Благодарите бога: вам попался действительно либеральный директор...
Я вышел на улицу. На стенах гимназии яркие цветные афиши объявляли, что комитет помощи нуждающимся ученикам гимназии Неруша устраивает большой концерт с благотворительной целью. «Весь доход в пользу нуждающихся гимназистов».
Я усмехнулся: ну, я-то теперь свободен от унизительной опеки «дамского комитета»!
Часть 3
Глава I Безжалостно студеная зима. — Молитвы пани Ядвиги.
Зима на белорусских берегах Двины из года в год зло шутила над людьми, носившими худую одежду, по-ношенную обувь и облезлые шапки. Вдосталь помучив жителей серых деревень и городских окраин, она все же выпускала на улицы, на дороги и поля оттепели с легкими туманами. Пусть людишки переведут дух, пусть они схоронят тех, кто оказался послабее, кто умер в свирепые ночи, пусть ребятишки слепят снегурок и построят снежные крепости.
Новый, 1916 год привел за собой особенно злую зиму — бесконечно долгую и безжалостно студеную. Губернская газета утешала читателей, что такая же зима была и в начале прошлого века. Тогда тоже под стрехой находили замерзших птиц. Газета ободряла: зато, мол, весна в тот год была на редкость хорошей, солнечной и цветущей. Итак, потерпите: грозного деда-мороза и в этом году прогонит веселое пение жаворонков. Настанет день, когда даже у детворы из темных подвальных квартир запестреют в руках подснежники, одуванчики, ромашки.
А пока многие тысячи жителей Витебска вынуждены были страдать и терпеть.В эту зиму я жил у одного доброго знакомого, кожевника Тараканова. Кожевнику принадлежали две комнатенки, разделенные тонкой дощатой перегородкой. В первой были широкие полати. Здесь спали «сам» и «сама», подросток-сын и дочь. Во вторую Тараканов впустил семью польских беженцев из Ченстохова — пани Ядвигу с малышами. В перегородке была когда-то дверь, но ее еще до войны выломал захмелевший гость. Дверной проем завесили такой реденькой материей, что для любопытных глаз, почитай, ее вовсе не было.
Но обитатели этой квартиры ничего и не скрывали друг от друга. Все у нас было на виду.
Как обычно, семья Тараканова расходилась спозаранку. Отец вместе с сыном — в дубильню, дочь — в начальную школу, мать — на работу без адреса. Не угадаешь же заранее, где потребуется вымыть пол, где ощипать гуся, где зарезать теленка...
Пани Ядвига работала дома на швейной машине — на кого зимой оставишь детей? Заказы доставала ей старуха крестная.
В обеих комнатушках было холодно. Казалось, что мороз проникает со всех сторон. Дверной наличник и потолок у наружной стены покрылись зернами инея. Окна обросли ледяными струпьями.
Я съел на завтрак ломоть ржаного хлеба, кусок селедки и головку лука. Соседка сострадательно покачала головой:
— Пан Роберт, у вас уже вторую неделю одна и та же еда.
Сочувственные замечания молодой женщины по поводу скромного завтрака я слышал не в первый раз. Она воображала, что юноше, еще недавно учившемуся в гимназии, полагается пить кофе или шоколад, есть жаркое и белые булки с изюмом. Ядвига долгое время зарабатывала свой хлеб в богатых домах — то как швея и горничная, то как прачка и стряпуха. Оттого в ее представлении слово «гимназист» было связано с чистым бельем, отменными кушаньями и господскими манерами. Часто она, сама того не зная, возбуждала во мне неприятное чувство, называя меня «паном» или «панычем».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— Роберт Залан!—Директор, саркастически улыбаясь, откинулся в кресле. — Я не знал, что у меня в гимназии воспитываются такие таланты... да, таланты, но с преступным уклоном. Послушайте, как это звучит. ... — Директор взял листок, прочитал несколько строк, подчеркнутых красным карандашом. Это были строки о голодных деревнях, об изувеченных на войне людях, о слезах и стонах детей. — Не хватает только одного: долой правительство, долой царя! — горячился директор.— Ну, молодой человек, что вы на это скажете?
Что я мог сказать? Мой мозг все время сверлила мысль: как попали эти стихи в руки директора? И, только когда Неруш упомянул цари, у меня словно пелена спала с глаз: ведь я послал стихи в редакцию губернской газеты. И все-таки откуда известно, что подписавший их Букашка — это я? Анашкин! Кто же иной мог раструбить о «преступном уклоне» моих стихов! Видно, он донес и о Толином журнале.
— Залан,—грозно продолжал директор, — ваше будущее вполне ясно: попадете в кондуит... Мне бы не хотелось исключать вас. Вы знаете: я не людоед, но нельзя же допускать подобные вольности... Это моя святая обязанность как подданного великой Российской империи.
— Откуда известно, что это мои стихи? — спросил я, сообразив, что могу отказаться от стихов, подписанных псевдонимом «Букашка».
Но директор положил листочки на тетрадь с моим классным сочинением и сказал:
— Ваш почерк, Залан? Не правда ли? .. — Помолчав, он принял отеческий вид. — Роберт Залан, вы находитесь на ложном пути. Мне хотелось бы вас спасти... Я не поэт, однако вижу: у вас талант. А что, Залан, если бы я предложил вам тему? О чем вы думаете?
— Господин директор, я, разумеется, пе знаю редакционных порядков, но разве подобает господину редактору доносить?
Иван Романович усмехнулся:
— Чистая случайность, Залан, чистая случайность... Редактор — мой личный друг. И я увидел в его кабинете эти стихи... возможно, малообработанные, однако, нужно признаться, глубоко антигосударственные.
Отпираться было бесполезно. Директор сидел в кресле и теребил свою бородку. Потом он подался ко мне и вкрадчиво начал:
— А что, Залан, если бы вы сочинили стихи, прославляющие нашего царя и героических офицеров, которые, как львы, сражаются на фронте?
Я понял все: мои стихи, каковы бы они ни были, все-таки задели кое-кого в редакции. Вымирающие деревни... убитые... Да разве можно писать об этом!
Директор торопил меня с ответом:
— Когда я получу от вас такие стихи?
— Никогда!
Неруш покраснел, его пальцы нервно забегали по блестящим пуговицам мундира. Я уже догадывался, каковы будут выводы.
— Расстанемся по-хорошему, Роберт Залан. Если вы попадете в кондуит, вам все равно придется оставить стены моей гимназии. Я не хочу вас преследовать — возьмите свои документы и уходите!
Ловко, ловко, господин директор! Я стал взрослее за то время, что пробыл в вашем кабинете. Вы рассудили правильно: таким путем удастся замять тот факт, что в гимназии Неруша два с половиной года получал стипендию «дамского комитета» ученик, который враждебно настроен к существующим порядкам. Вы не хотите, чтобы на ваше учебное заведение пала тень.
Директор меня поучал.
— В своем прошении, Залан, укажите, что вы вынуждены прервать занятия по семейным обстоятельствам. И вы уйдете из моей гимназии бе:! записи в кондуите. Благодарите бога: вам попался действительно либеральный директор...
Я вышел на улицу. На стенах гимназии яркие цветные афиши объявляли, что комитет помощи нуждающимся ученикам гимназии Неруша устраивает большой концерт с благотворительной целью. «Весь доход в пользу нуждающихся гимназистов».
Я усмехнулся: ну, я-то теперь свободен от унизительной опеки «дамского комитета»!
Часть 3
Глава I Безжалостно студеная зима. — Молитвы пани Ядвиги.
Зима на белорусских берегах Двины из года в год зло шутила над людьми, носившими худую одежду, по-ношенную обувь и облезлые шапки. Вдосталь помучив жителей серых деревень и городских окраин, она все же выпускала на улицы, на дороги и поля оттепели с легкими туманами. Пусть людишки переведут дух, пусть они схоронят тех, кто оказался послабее, кто умер в свирепые ночи, пусть ребятишки слепят снегурок и построят снежные крепости.
Новый, 1916 год привел за собой особенно злую зиму — бесконечно долгую и безжалостно студеную. Губернская газета утешала читателей, что такая же зима была и в начале прошлого века. Тогда тоже под стрехой находили замерзших птиц. Газета ободряла: зато, мол, весна в тот год была на редкость хорошей, солнечной и цветущей. Итак, потерпите: грозного деда-мороза и в этом году прогонит веселое пение жаворонков. Настанет день, когда даже у детворы из темных подвальных квартир запестреют в руках подснежники, одуванчики, ромашки.
А пока многие тысячи жителей Витебска вынуждены были страдать и терпеть.В эту зиму я жил у одного доброго знакомого, кожевника Тараканова. Кожевнику принадлежали две комнатенки, разделенные тонкой дощатой перегородкой. В первой были широкие полати. Здесь спали «сам» и «сама», подросток-сын и дочь. Во вторую Тараканов впустил семью польских беженцев из Ченстохова — пани Ядвигу с малышами. В перегородке была когда-то дверь, но ее еще до войны выломал захмелевший гость. Дверной проем завесили такой реденькой материей, что для любопытных глаз, почитай, ее вовсе не было.
Но обитатели этой квартиры ничего и не скрывали друг от друга. Все у нас было на виду.
Как обычно, семья Тараканова расходилась спозаранку. Отец вместе с сыном — в дубильню, дочь — в начальную школу, мать — на работу без адреса. Не угадаешь же заранее, где потребуется вымыть пол, где ощипать гуся, где зарезать теленка...
Пани Ядвига работала дома на швейной машине — на кого зимой оставишь детей? Заказы доставала ей старуха крестная.
В обеих комнатушках было холодно. Казалось, что мороз проникает со всех сторон. Дверной наличник и потолок у наружной стены покрылись зернами инея. Окна обросли ледяными струпьями.
Я съел на завтрак ломоть ржаного хлеба, кусок селедки и головку лука. Соседка сострадательно покачала головой:
— Пан Роберт, у вас уже вторую неделю одна и та же еда.
Сочувственные замечания молодой женщины по поводу скромного завтрака я слышал не в первый раз. Она воображала, что юноше, еще недавно учившемуся в гимназии, полагается пить кофе или шоколад, есть жаркое и белые булки с изюмом. Ядвига долгое время зарабатывала свой хлеб в богатых домах — то как швея и горничная, то как прачка и стряпуха. Оттого в ее представлении слово «гимназист» было связано с чистым бельем, отменными кушаньями и господскими манерами. Часто она, сама того не зная, возбуждала во мне неприятное чувство, называя меня «паном» или «панычем».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116