— Масло, заяц и полтинник
Серые облака и резкий ветер возвещали приближение заветного дня, когда в сельских школах начинались занятия. Однажды под вечер ко мне неожиданно подошел Егор:
— Знаешь что, парень: наша хозяйка говорит, что у тебя все равно ничего не выйдет. Не видать, мол, тебе школы, как своих ушей.
— Как это —как своих ушей?
— Да уж так. Видишь ли, нужно заранее записаться. Хозяева посмеиваются: школа не корчма, где каждый пьяница — желанный гость. Скоро начнется учение— кто тогда примет парнишку, который вовремя не записался да к тому же и живет далеко?
В благодарность за это известие я протянул своему старому другу синюю жестяную дудочку. Но Егор не взял дудку. Он вдруг прижал мою голову к своей дырявой сермяге, как-то странно засопел и, уходя, пробормотал:
— Иди ты, дурачок, мне ничего не нужно... Теперь каждый раз, когда мы садились за стол, я, как дятел, долбил свое, надоедая отцу:
«Иди, запиши меня».
Но он спокойно чистил печеный картофель и даже не сердито, а как-то вяло, что было еще хуже, отвечал:
«Для всех хватит места. Не думай, что все так уж бегут в школы»
Однажды, возвращаясь из имения Фаньково, он все же завернул в школу и потом дома сказал:
— Записал тебя, только в первое отделение. Учитель и слышать не хочет ни о каких там вторых отделениях. «Нет, говорит, такого циркуляра, чтобы принимать сразу во второе отделение глупого малыша из домашнего гнезда...»
— Но я же умею читать и писать! — заявил я громко, словно передо мной был не отеи, а учитель.
На другой день мне удалось встретиться с Егором; он очень сочувственно и чуть не со слезами на глазах заявил мне, что ничего не понимает в циркулярах. Тогда я пожаловался бабушке, что у меня голова горит как в огне и не будет ли она так добра — не попасет ли вместо меня часок-другой.
Бабушка в самом деле урвала часок, чтобы я мог отдохнуть. Тайком от домашних я, словно заяц, местами чуть ли не ползком, пробирался по опушке кустарника к хутору дяди Дависа. На мое счастье, он сломал косу, и я нашел его сидящим с трубкой в зубах на копне поздней болотной травы.
— Ага! — сказал он, выслушав мою бессвязную речь, и кивнул головой. — Посмотрим, что это за циркуляр.
Спустя несколько дней дядя пришел к нам вечером и, переступая через порог, поднимал ноги так высоко, будто явился с невесть какой победой.
— Ну, парень, был я у учителя. Лоб у него действительно твердоват — долго не верил, что и дома можно кое-чему научиться. Ничего, ты все-таки будешь во втором отделении.
— Гляди-ка! — засмеялась мать. — Ну и ловок наш Давис — умеет спеться с учеными и неучеными!
— Чего там не спеться? Отнес фунта три масла да зайца вместе со шкуркой. А учитель все упирался. Тогда я сунул ему полтинник деньгами.
— Это что за щедрость такая? — рассердилась бабушка. — У самого дома малые детишки, а он ради чужого разбрасывается фунтами масла, зайцами да полтинниками!
— Ничего...— замялся дядя. Вид у него был виноватый, так как действительно его дртям жилось куда хуже, чем сверчкам за печкой — Ничего,— повторил он, уже улыбаясь. — Когда Роб станет большим человеком, он купит мне сапоги, теплую фуфайку и фарфоровую трубку.
До того случая, когда дядя Давис бранил меня за дрова, я думал, что он умеет только смеяться. С той нахлобучки я понял, что дядя иногда и сердится. А теперь он наклонился ко мне, погладил по волосам мягко и ласково (даже бабушка так не умела) и пробормотал:
— Ну смотри, голубчик, не осрами нас. Ты сам ви-дишь: чтобы учиться в школе, надо много добра. Знай: будет очень тяжело, но ты должен выдержать.
Эх, только бы мне попасть в школу!
Глава V
«В школу!» — Ненастное утро. — Первые впечатления. — Шкаф под замком. — Тихон Бобров. — «На колени!»
Наступил день, когда все казалось невкусным, хотя мать приготовила мои самые любимые кушанья: на завтрак-— овсяный кисель; на обед — картофель с простоквашей, а на ужин — конопляную толчонку. В этот день я дул в синюю дудку сколько было мочи, но так и не мог заглушить голоса овец, которые блеяли: «В школу! В школу!» Никак не удавалось унять поросят — они беспрерывно хрюкали: «Роб, завтра за книги!» Только в мычании Толэ я ничего не мог разобрать, но и она была печальна и смотрела на меня недоверчиво.
На следующее утро мы собрались в дорогу еще до рассвета. Отец ехал в Фаньково и взялся довезти меня до школы, которая находилась на целую версту в стороне. .. Бабушка было заикнулась, что так рано в школе нечего делать: еще засну на уроках от усталости: Но отец не уступал: выехав позже, он потеряет пятнадцать копеек из своего заработка.
Хотя во дворе стоял сырой туман и кое-где блестели лужи, я обул постолы1: материнские башмаки решил приберечь на осеннее ненастье.
Выехали чуть свет. Вскоре у меня закружилась голова, так как я старался запомнить местность, по которой мы проезжали, чтобы не заблудиться на обратном пути.
Мне чудилось, что маленькие кустики перешептывались, как злоумышленники. Деревья напоминали столбы виселиц, про которые я читал в каком-то рассказе. Как коварные змеи, подползали к большаку дорожки и тропы. И все это угрожало мне, никогда еще не переступавшему границы нашей колонии Рогайне.
Потом рассвело: ведь до школы было пять верст. Мы миновали деревеньку Бельково и по пути переехали две небольшие речушки. Через них были переброшены шаткие мостики. Один грохотал, как свиной пузырь, наполненный сухим горохом, однако мы благополучно перебрались через него; второй казался покрепче, по наш
конь, старый Ионатан, ударил по нему задними копытами, сломал доску и рванулся так, что левая оглобля треснула пополам. Отец принялся скреплять ее и все ворчал: вот какое несчастье принесла эта поездка в школу. Желая смягчить свою вину, я хлопал глазами и пробовал вставить словечко: быть может, оглобля уже давно была надломлена? Отец резко оборвал меня. Но, помолчав с минуту, он уже спокойнее начал рассуждать, что могло получиться гораздо хуже: ведь Ионатан мог сломать ногу,— что бы мы тогда делали? Счастье еще, что так обошлось. Оглоблю нетрудно связать; на худой конец, можно срубить здесь же, в роше, жердь. И все же отец назвал меня именем одной домашней птицы, которая всем известна своим гоготанием, и я почувствовал себя глубоко виноватым.
Вскоре вдали показалось что-то темное; оно все росло и росло, и вскоре мы въехали в большую белорусскую деревню Аничково.
Ну и деревня — растянулась на целую версту! Я хорошо умел считать и все-таки сбился, подсчитывая избы по обеим сторонам улицы. А сбился потому, что отдельно хотел сосчитать избы с выбитыми стеклами, отдельно с развалившимися трубами и отдельно с прогнившими стенами. Меня спутали избы, которые так осели, что даже свинья свободно могла с улицы сунуть в окошечко свое любопытное рыло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Серые облака и резкий ветер возвещали приближение заветного дня, когда в сельских школах начинались занятия. Однажды под вечер ко мне неожиданно подошел Егор:
— Знаешь что, парень: наша хозяйка говорит, что у тебя все равно ничего не выйдет. Не видать, мол, тебе школы, как своих ушей.
— Как это —как своих ушей?
— Да уж так. Видишь ли, нужно заранее записаться. Хозяева посмеиваются: школа не корчма, где каждый пьяница — желанный гость. Скоро начнется учение— кто тогда примет парнишку, который вовремя не записался да к тому же и живет далеко?
В благодарность за это известие я протянул своему старому другу синюю жестяную дудочку. Но Егор не взял дудку. Он вдруг прижал мою голову к своей дырявой сермяге, как-то странно засопел и, уходя, пробормотал:
— Иди ты, дурачок, мне ничего не нужно... Теперь каждый раз, когда мы садились за стол, я, как дятел, долбил свое, надоедая отцу:
«Иди, запиши меня».
Но он спокойно чистил печеный картофель и даже не сердито, а как-то вяло, что было еще хуже, отвечал:
«Для всех хватит места. Не думай, что все так уж бегут в школы»
Однажды, возвращаясь из имения Фаньково, он все же завернул в школу и потом дома сказал:
— Записал тебя, только в первое отделение. Учитель и слышать не хочет ни о каких там вторых отделениях. «Нет, говорит, такого циркуляра, чтобы принимать сразу во второе отделение глупого малыша из домашнего гнезда...»
— Но я же умею читать и писать! — заявил я громко, словно передо мной был не отеи, а учитель.
На другой день мне удалось встретиться с Егором; он очень сочувственно и чуть не со слезами на глазах заявил мне, что ничего не понимает в циркулярах. Тогда я пожаловался бабушке, что у меня голова горит как в огне и не будет ли она так добра — не попасет ли вместо меня часок-другой.
Бабушка в самом деле урвала часок, чтобы я мог отдохнуть. Тайком от домашних я, словно заяц, местами чуть ли не ползком, пробирался по опушке кустарника к хутору дяди Дависа. На мое счастье, он сломал косу, и я нашел его сидящим с трубкой в зубах на копне поздней болотной травы.
— Ага! — сказал он, выслушав мою бессвязную речь, и кивнул головой. — Посмотрим, что это за циркуляр.
Спустя несколько дней дядя пришел к нам вечером и, переступая через порог, поднимал ноги так высоко, будто явился с невесть какой победой.
— Ну, парень, был я у учителя. Лоб у него действительно твердоват — долго не верил, что и дома можно кое-чему научиться. Ничего, ты все-таки будешь во втором отделении.
— Гляди-ка! — засмеялась мать. — Ну и ловок наш Давис — умеет спеться с учеными и неучеными!
— Чего там не спеться? Отнес фунта три масла да зайца вместе со шкуркой. А учитель все упирался. Тогда я сунул ему полтинник деньгами.
— Это что за щедрость такая? — рассердилась бабушка. — У самого дома малые детишки, а он ради чужого разбрасывается фунтами масла, зайцами да полтинниками!
— Ничего...— замялся дядя. Вид у него был виноватый, так как действительно его дртям жилось куда хуже, чем сверчкам за печкой — Ничего,— повторил он, уже улыбаясь. — Когда Роб станет большим человеком, он купит мне сапоги, теплую фуфайку и фарфоровую трубку.
До того случая, когда дядя Давис бранил меня за дрова, я думал, что он умеет только смеяться. С той нахлобучки я понял, что дядя иногда и сердится. А теперь он наклонился ко мне, погладил по волосам мягко и ласково (даже бабушка так не умела) и пробормотал:
— Ну смотри, голубчик, не осрами нас. Ты сам ви-дишь: чтобы учиться в школе, надо много добра. Знай: будет очень тяжело, но ты должен выдержать.
Эх, только бы мне попасть в школу!
Глава V
«В школу!» — Ненастное утро. — Первые впечатления. — Шкаф под замком. — Тихон Бобров. — «На колени!»
Наступил день, когда все казалось невкусным, хотя мать приготовила мои самые любимые кушанья: на завтрак-— овсяный кисель; на обед — картофель с простоквашей, а на ужин — конопляную толчонку. В этот день я дул в синюю дудку сколько было мочи, но так и не мог заглушить голоса овец, которые блеяли: «В школу! В школу!» Никак не удавалось унять поросят — они беспрерывно хрюкали: «Роб, завтра за книги!» Только в мычании Толэ я ничего не мог разобрать, но и она была печальна и смотрела на меня недоверчиво.
На следующее утро мы собрались в дорогу еще до рассвета. Отец ехал в Фаньково и взялся довезти меня до школы, которая находилась на целую версту в стороне. .. Бабушка было заикнулась, что так рано в школе нечего делать: еще засну на уроках от усталости: Но отец не уступал: выехав позже, он потеряет пятнадцать копеек из своего заработка.
Хотя во дворе стоял сырой туман и кое-где блестели лужи, я обул постолы1: материнские башмаки решил приберечь на осеннее ненастье.
Выехали чуть свет. Вскоре у меня закружилась голова, так как я старался запомнить местность, по которой мы проезжали, чтобы не заблудиться на обратном пути.
Мне чудилось, что маленькие кустики перешептывались, как злоумышленники. Деревья напоминали столбы виселиц, про которые я читал в каком-то рассказе. Как коварные змеи, подползали к большаку дорожки и тропы. И все это угрожало мне, никогда еще не переступавшему границы нашей колонии Рогайне.
Потом рассвело: ведь до школы было пять верст. Мы миновали деревеньку Бельково и по пути переехали две небольшие речушки. Через них были переброшены шаткие мостики. Один грохотал, как свиной пузырь, наполненный сухим горохом, однако мы благополучно перебрались через него; второй казался покрепче, по наш
конь, старый Ионатан, ударил по нему задними копытами, сломал доску и рванулся так, что левая оглобля треснула пополам. Отец принялся скреплять ее и все ворчал: вот какое несчастье принесла эта поездка в школу. Желая смягчить свою вину, я хлопал глазами и пробовал вставить словечко: быть может, оглобля уже давно была надломлена? Отец резко оборвал меня. Но, помолчав с минуту, он уже спокойнее начал рассуждать, что могло получиться гораздо хуже: ведь Ионатан мог сломать ногу,— что бы мы тогда делали? Счастье еще, что так обошлось. Оглоблю нетрудно связать; на худой конец, можно срубить здесь же, в роше, жердь. И все же отец назвал меня именем одной домашней птицы, которая всем известна своим гоготанием, и я почувствовал себя глубоко виноватым.
Вскоре вдали показалось что-то темное; оно все росло и росло, и вскоре мы въехали в большую белорусскую деревню Аничково.
Ну и деревня — растянулась на целую версту! Я хорошо умел считать и все-таки сбился, подсчитывая избы по обеим сторонам улицы. А сбился потому, что отдельно хотел сосчитать избы с выбитыми стеклами, отдельно с развалившимися трубами и отдельно с прогнившими стенами. Меня спутали избы, которые так осели, что даже свинья свободно могла с улицы сунуть в окошечко свое любопытное рыло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116