неужели он будет таким негодяем? — и смело двинулся вперед.Несколько раз покачнулся, но голова кружилась меньше, чем предполагал. Я уже приближался к берегу и был совершенно уверен, что пройду хорошо.
Вдруг я зашатался. Могу биться об заклад, что привязь потянули; могу биться об заклад, что от первого рывка я все-таки не свалился бы с перекладины. Но, когда я ловил руками воздух, пытаясь сохранить равновесие, меня чуть заметно потянули вторично, и я бултыхнулся в речку.
В моем спасении участвовали все — кто как мог. Альфонс также, упершись ногами в землю, пыхтя и кряхтя, тащил меня. А у меня в голове молотком стучало: «Никогда не доверяйся врагу!»
Разумеется, никто ничего не заметил; возможно, никто не представлял себе, что человек может нарочно топить другого. Я выкарабкался на берег и вместе со всеми подтрунивал над собой: да разве Букашка может утонуть? Но неотступная мысль сверлила мозг: «Никогда не доверяйся врагу!»
Зильвестры сделали большой крюк и проводили меня до самого дома. Чем дальше мы шли, тем меньше шутили. У меня от лихорадки стучали зубы, а перед глазами плескались красные волны. Дома я едва успел снять сумку и разуться, как стал бредить.
Пролежал две недели. В весеннюю распутицу никуда нельзя было отвезти меня, и отец три раза ездил верхом к волостному фельдшеру за лекарствами. Я не мог даже читать. Только слушал рассказы деда и вместе с ним как бы проходил по Саукской, Неретской, Элксненской и Биржской волостям Латвии... Как долог пройденный им жизненный путь!
— Скажи, где у тебя был настоящий дом? — спрашивал я деда.
Дед, словно не понимая, пожимал плечами:
— Уезд большой. Один год мой дом в этой, на следующий — в другой волости...
Я не отставал;
— Нет, настоящий дом... ну, который ты во сне видишь. .. Тот, где ты учился ползать и ходить.
— Эге! — Дед зажимал в кулаке седую бороденку.— Видишь, парень, когда я был маленьким, я страшно орал, хозяевам мешал спать. Поэтому мать таскала меня, как котенка, из одного двора в другой. — Немного поду-мав, он все же сознался: — Правильно, есть такой дом, который мне порой снится. Только не один, как у хозяи-. на, а четыре-пять. Разве ты не понял из наших разговоров, где эти дома? Куда бы я ни шел, где бы ни работал до седьмого пота, всегда возвращался на берега Большой Сусеи.
Я слушал, слушал и решил, что нет в мире места красивее, чем полоска земли между Даугавой и Сусеей. Набравшись храбрости, я спросил деда:
— Ведь там было так хорошо, зачем же вы оттуда уехали сюда, в Белоруссию?
— «Зачем»! — сердито ворчал дед.— Была бы у меня пурвиета брусничника, где хоть баньку можно поставить, никогда не ушел бы с берегов Сусеи.
Бабушка была настроена скептически:
— Не болтай, Юрис, глупостей! Даже кладбище занимает самое малое три пурвиеты. Возьми измерь Мюн-стерское, Кундзенское, Узанское... С одной пурвиетой, так или иначе, давно бы ты попал в могилу или в богадельню.
— Ну, зато на десятине я бы зажил счастливо, как воробей на рыночной площади.
— Дед, почему же ты не купил этой десятины? Оба старика стали говорить самые резкие слова:
— Чтоб они околели, эти бароны, корчмари да кула-, ки! Пока они не околеют, батраку не получить ни пяди. Нигде ни репку, ни стебель конопли не вырастишь. Эх, парень, там у нас земли было столько, сколько под ногтями. ..
Наконец наступил день, когда я, хватаясь за окружающие предметы, как маленький, делал первые неверные шаги. Еще утром нас навестил дядя Давис и, уходя, сунул мне под подушку чудесный подарок — книжку с картинками о разных зверях. Я листал ее дрожащими руками и радовался, что скоро смогу прочесть — ведь, наверное, голова перестанет кружиться.
Вдруг на дворе залаяла собака. Мать, посмотрев в окно, сказала: «Приехал погорелец из Голодаева— надо отсыпать ему торбу овса».
У меня потемнело в глазах, по телу пробежала дрожь. Дверь несколько раз скрипнула, и когда я открыл глаза, то увидел у печки отца моей маленькой подруги Сони Платоновой. Он исхудал, почернел и как будто постарел лет на десять.
— Как Соня?
Платонов, узнав меня, грустно улыбнулся:
— Соня? Ей тоже с каждым днем становится лучше. Я поманил его к себе и быстро сунул ему в руку красивую книжку с картинками, подаренную дядей Дависом:
— Отдайте Соне...
Неужели нужно было сказать Платонову, чтобы он спрятал книжку, словно украденную вещь? Мать заметила /и сердито взглянула на меня. Когда пришел отец, она, разумеется, не утерпела:
— Мальчишка не в своем уме! Подумай-ка: отдал книжку Дависа!.. А если он узнает об этом... разве он тебе станет помогать, как раньше?
Отец тоже посуровел:
— Довольно валяться! Пора начать пасти коров. Я съежился, словно от удара.
С какой тревогой ждал я прихода дяди! Мать не раз повторяла, что, приехав из Витебска, он своим детям подарил какую-то мелочь... А мне... И вот...
Дядя явился на другой день, когда я, пошатываясь, выполз во двор и грелся, сидя у поленницы дров. Я рассказал ему все о Платоновых, начиная с липового чая и малинового варенья и кончая нападением маленькой поэтессы на свирепого пса. А рассказав, закрыл глаза, так как мне казалось, что он за книжку с картинками скажет мне много горьких слов.
Вдруг мою голову окутала борода дяди Дависа, и я вздрогнул, услышав ласковые слова:
— Молодец! За это не могу оставить тебя без награды... Чего бы ты хотел?
Кровь быстрее потекла по моим жилам.
— Дядя, если бы ты... если тебе нетрудно... Сходи к учителю — переведет ли он меня в третье отделение? Скажи: я так хорошо решал задачи...
Уже дядя успел скрыться за поворотом, когда я вдруг увидел на дороге светлоголового мальчика — идет себе, бросает в воздух шапку и свистит. Да ведь это Алеша Зайцев! Как он сюда попал? Ага, идет меня навестить! Я теснее прижался к поленнице: подожди, уж я тебя напугаю! Через минуту, высунув голову, увидел: мальчик уже миновал нашу баньку. Я закричал:
— Алеша, Алеша!
Он оглянулся, посмотрел, кто его зовет, и в два прыжка очутился возле меня:
— Букашка, что же ты?.. — И Алеша сразу начал мне объяснять: — Вот это хорошо, что ты рядом живешь! Теперь уж мы с тобой когда-нибудь сцепимся! Только не забывай: не хватайся за одежду — одежду нужно беречь. Но я знаю, ты честный.
— Что ты тут делаешь?
— Разве не слыхал? — удивился Алеша. — Нанялся к Шуманам пастухом.
— А как со школой? Кончились занятия?
— Нет. Да много ли ребят там осталось! Все уже ушли в пастухи. В первом отделении пять-шесть, во втором—тоже немного, только в третьем отделении еще все потеют — готовятся к экзаменам. Ну и дерут же их! Митрофан Елисеевич совсем доконает их этими «ять».
Я поразился:
— И в первом отделении мало учеников? А что говорит Зинаида Ивановна?
— Зинаида Ивановна? — Алеша свистнул. — Зинаиды Ивановны больше нет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Вдруг я зашатался. Могу биться об заклад, что привязь потянули; могу биться об заклад, что от первого рывка я все-таки не свалился бы с перекладины. Но, когда я ловил руками воздух, пытаясь сохранить равновесие, меня чуть заметно потянули вторично, и я бултыхнулся в речку.
В моем спасении участвовали все — кто как мог. Альфонс также, упершись ногами в землю, пыхтя и кряхтя, тащил меня. А у меня в голове молотком стучало: «Никогда не доверяйся врагу!»
Разумеется, никто ничего не заметил; возможно, никто не представлял себе, что человек может нарочно топить другого. Я выкарабкался на берег и вместе со всеми подтрунивал над собой: да разве Букашка может утонуть? Но неотступная мысль сверлила мозг: «Никогда не доверяйся врагу!»
Зильвестры сделали большой крюк и проводили меня до самого дома. Чем дальше мы шли, тем меньше шутили. У меня от лихорадки стучали зубы, а перед глазами плескались красные волны. Дома я едва успел снять сумку и разуться, как стал бредить.
Пролежал две недели. В весеннюю распутицу никуда нельзя было отвезти меня, и отец три раза ездил верхом к волостному фельдшеру за лекарствами. Я не мог даже читать. Только слушал рассказы деда и вместе с ним как бы проходил по Саукской, Неретской, Элксненской и Биржской волостям Латвии... Как долог пройденный им жизненный путь!
— Скажи, где у тебя был настоящий дом? — спрашивал я деда.
Дед, словно не понимая, пожимал плечами:
— Уезд большой. Один год мой дом в этой, на следующий — в другой волости...
Я не отставал;
— Нет, настоящий дом... ну, который ты во сне видишь. .. Тот, где ты учился ползать и ходить.
— Эге! — Дед зажимал в кулаке седую бороденку.— Видишь, парень, когда я был маленьким, я страшно орал, хозяевам мешал спать. Поэтому мать таскала меня, как котенка, из одного двора в другой. — Немного поду-мав, он все же сознался: — Правильно, есть такой дом, который мне порой снится. Только не один, как у хозяи-. на, а четыре-пять. Разве ты не понял из наших разговоров, где эти дома? Куда бы я ни шел, где бы ни работал до седьмого пота, всегда возвращался на берега Большой Сусеи.
Я слушал, слушал и решил, что нет в мире места красивее, чем полоска земли между Даугавой и Сусеей. Набравшись храбрости, я спросил деда:
— Ведь там было так хорошо, зачем же вы оттуда уехали сюда, в Белоруссию?
— «Зачем»! — сердито ворчал дед.— Была бы у меня пурвиета брусничника, где хоть баньку можно поставить, никогда не ушел бы с берегов Сусеи.
Бабушка была настроена скептически:
— Не болтай, Юрис, глупостей! Даже кладбище занимает самое малое три пурвиеты. Возьми измерь Мюн-стерское, Кундзенское, Узанское... С одной пурвиетой, так или иначе, давно бы ты попал в могилу или в богадельню.
— Ну, зато на десятине я бы зажил счастливо, как воробей на рыночной площади.
— Дед, почему же ты не купил этой десятины? Оба старика стали говорить самые резкие слова:
— Чтоб они околели, эти бароны, корчмари да кула-, ки! Пока они не околеют, батраку не получить ни пяди. Нигде ни репку, ни стебель конопли не вырастишь. Эх, парень, там у нас земли было столько, сколько под ногтями. ..
Наконец наступил день, когда я, хватаясь за окружающие предметы, как маленький, делал первые неверные шаги. Еще утром нас навестил дядя Давис и, уходя, сунул мне под подушку чудесный подарок — книжку с картинками о разных зверях. Я листал ее дрожащими руками и радовался, что скоро смогу прочесть — ведь, наверное, голова перестанет кружиться.
Вдруг на дворе залаяла собака. Мать, посмотрев в окно, сказала: «Приехал погорелец из Голодаева— надо отсыпать ему торбу овса».
У меня потемнело в глазах, по телу пробежала дрожь. Дверь несколько раз скрипнула, и когда я открыл глаза, то увидел у печки отца моей маленькой подруги Сони Платоновой. Он исхудал, почернел и как будто постарел лет на десять.
— Как Соня?
Платонов, узнав меня, грустно улыбнулся:
— Соня? Ей тоже с каждым днем становится лучше. Я поманил его к себе и быстро сунул ему в руку красивую книжку с картинками, подаренную дядей Дависом:
— Отдайте Соне...
Неужели нужно было сказать Платонову, чтобы он спрятал книжку, словно украденную вещь? Мать заметила /и сердито взглянула на меня. Когда пришел отец, она, разумеется, не утерпела:
— Мальчишка не в своем уме! Подумай-ка: отдал книжку Дависа!.. А если он узнает об этом... разве он тебе станет помогать, как раньше?
Отец тоже посуровел:
— Довольно валяться! Пора начать пасти коров. Я съежился, словно от удара.
С какой тревогой ждал я прихода дяди! Мать не раз повторяла, что, приехав из Витебска, он своим детям подарил какую-то мелочь... А мне... И вот...
Дядя явился на другой день, когда я, пошатываясь, выполз во двор и грелся, сидя у поленницы дров. Я рассказал ему все о Платоновых, начиная с липового чая и малинового варенья и кончая нападением маленькой поэтессы на свирепого пса. А рассказав, закрыл глаза, так как мне казалось, что он за книжку с картинками скажет мне много горьких слов.
Вдруг мою голову окутала борода дяди Дависа, и я вздрогнул, услышав ласковые слова:
— Молодец! За это не могу оставить тебя без награды... Чего бы ты хотел?
Кровь быстрее потекла по моим жилам.
— Дядя, если бы ты... если тебе нетрудно... Сходи к учителю — переведет ли он меня в третье отделение? Скажи: я так хорошо решал задачи...
Уже дядя успел скрыться за поворотом, когда я вдруг увидел на дороге светлоголового мальчика — идет себе, бросает в воздух шапку и свистит. Да ведь это Алеша Зайцев! Как он сюда попал? Ага, идет меня навестить! Я теснее прижался к поленнице: подожди, уж я тебя напугаю! Через минуту, высунув голову, увидел: мальчик уже миновал нашу баньку. Я закричал:
— Алеша, Алеша!
Он оглянулся, посмотрел, кто его зовет, и в два прыжка очутился возле меня:
— Букашка, что же ты?.. — И Алеша сразу начал мне объяснять: — Вот это хорошо, что ты рядом живешь! Теперь уж мы с тобой когда-нибудь сцепимся! Только не забывай: не хватайся за одежду — одежду нужно беречь. Но я знаю, ты честный.
— Что ты тут делаешь?
— Разве не слыхал? — удивился Алеша. — Нанялся к Шуманам пастухом.
— А как со школой? Кончились занятия?
— Нет. Да много ли ребят там осталось! Все уже ушли в пастухи. В первом отделении пять-шесть, во втором—тоже немного, только в третьем отделении еще все потеют — готовятся к экзаменам. Ну и дерут же их! Митрофан Елисеевич совсем доконает их этими «ять».
Я поразился:
— И в первом отделении мало учеников? А что говорит Зинаида Ивановна?
— Зинаида Ивановна? — Алеша свистнул. — Зинаиды Ивановны больше нет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116