Конечно, я действовала неумело, но, как могла, старалась ублажить, кого он велел.
Вроде бы хозяин не разозлился, не казался раздраженным. Не похоже, что меня наказали. Так почему же я связана?
Старалась изо всех сил, себя не жалея, делала, что могла, — прелестная, несчастная, подневольная.
Что могла, то и делала.
Ну почему он связал меня?
Несколько минут я пыталась устоять перед тем дикарем, и мне это удалось. Лежала застывшая, неподвижная, пыталась не поддаваться чувствам. Не хотела, чтобы хозяин видел, как я бьюсь в корчах.
И все-таки не устояла! До сих пор стыдно!
А почему, собственно говоря, мне стыдно? Если женщина отдается мужчине — что же в этом плохого? Что плохого в том, что сердце бьется, что тело дышит, чувствует? Если мужчина по природе своей завоеватель и победитель, то какова же природа женщины? Может быть, она призвана гармонично дополнять его? Сдаться, покорно склониться перед ним, доставлять ему наслаждение? Меня прошиб пот. Этта улыбнулась. Лишь равный может сопротивляться мужчине. Я же ему не ровня. Я — рабыня! Я принадлежу мужчинам! И могу быть женщиной — до мозга костей, как ни одна свободная женщина. Я могу быть самкой, собственностью мужчины. Я — могу, свободные женщины — нет. Мне дано быть женщиной, им — нет. Став рабыней, я обрела свободу быть женщиной. Я рывком села. Руки связаны за спиной. Освободить их не могла. Этта мягко положила руку мне на плечо. Я смотрела на нее дикими глазами. У меня нет выбора. Я — рабыня. Меня заставили быть женщиной.
У меня вырвался радостный возглас. Этта сделала знак: «Молчи!» Несколько минут я сопротивлялась мужчине! Боролась с собой! Какая же я глупая! Какого наслаждения себя лишила! Оказаться бы сейчас рядом с хозяином! Одно его прикосновение — и я бросилась бы ласкать, целовать его, таяла бы в его руках! Какое безмерное, нескончаемое блаженство испытал бы он, а я, рабыня, закричала бы от наслаждения, ощутив, какое счастье — быть женщиной!
— Развяжи меня, Этта, — взмолилась я, — развяжи меня!
Она не понимала.
Я повернулась к ней спиной, жалобно протянула связанные руки:
— Развяжи меня!
Этта мягко покачала головой. Меня связал хозяин. Я должна оставаться связанной.
В отчаянии я тряхнула головой.
Хотелось ползком ползти к мужчинам, кричать им: «Я поняла!», умолять их, чтобы овладели мною, позволили доставить им наслаждение.
Хотелось утолять их желания, быть им рабыней, чувствовать себя их собственностью. Глаза мои горели сладострастием, я изнемогала от вожделения. В ногах бы валялась у мужчины, лишь бы позволил служить ему.
Я и не представляла, что бывают такие чувства. Я не просто мечтала смиренно принести им в дар свое тело, чтобы схватили, стиснули, покорили. Нет, мною овладела безумная жажда отдаться мужчине и любить, любить, любить его. Хотелось отдать себя до конца, ничего не прося взамен. Нет, мне ничего не надо. Впервые в жизни я, ликуя, ощутила в себе женщину, рабыню. Впервые в жизни хотелось отдавать. Беззаветно отдать все, принести себя в дар, чтоб знали: я принадлежу им, люблю их, все для них сделаю и ничего не попрошу. Хотелось все отдать, стать ничем.
Хотелось быть их рабыней. Самозабвенный экстаз рабыни охватил меня. Пресмыкаться перед ними, чтобы знали: я поняла! Я принадлежу им! Закричать бы, заплакать, пасть перед ними на колени, упоенно целовать, ласкать языком, губами!
— Развяжи меня, Этта, — рыдала я.
Она покачала головой.
Ну конечно, я могла бы и лучше, гораздо лучше ласкать того, кого повелел ласкать хозяин.
Я взглянула на Этту, на спящих мужчин, снова на Этту.
— Научи меня, Этта, — горячо зашептала я, — научи меня завтра, как их ласкать. Научи меня ласкать мужчин.
Слов Этта не поняла, но в моих глазах, в каждом движении сквозило такое вожделение, что не распознать его она не могла. Улыбнулась, кивнула. О, конечно, она видела, что творится со мною. Этта поможет мне, я знаю. Я — рабыня. Она поможет мне стать хорошей рабыней. Скоро я научусь говорить, смогу объяснить ей все, и она научит меня, как доставить мужчине наслаждение. Научит всему, что умеет сама. Я поцеловала ее.
Но эти веревки!
— Развяжи меня, Этта, — снова и снова просила я. А она все улыбалась и качала головой.
Извиваясь, пыталась я выпутаться. Теперь я знаю, почему меня связали. Чтобы не вздумала прокрасться к мужчинам.
Их сон тревожить нельзя.
Не пускают проклятые веревки! Я вскрикнула от злости и отчаяния. Этта знаком велела мне молчать, чтоб не будила мужчин.
Взяв за плечи, она легонько толкнула меня на спину. Тонкая попона сбилась на бедра.
Прежде чем улечься на землю, я взглянула на нее и сказала:
— Ла кейджера.
— Ту кейджера, — кивнув, отвечала Этта. — Ла кейджера, — добавила она, указывая на себя. И потом, улыбнувшись, снова: — Ту кейджера.
Она уложила меня на правый бок, укрыла попоной.
В лунном свете блеснул стальной ошейник. Я завидовала. И я хочу такой. На нем — надпись. Имя хозяина. Я тоже хотела носить ошейник с именем хозяина.
Этта поцеловала меня, поднялась на ноги и ушла.
Я лежала на земле, нагая, связанная, укрытая попоной. Перевернулась на спину. Пошевелилась, пытаясь примоститься поудобнее. Особенно ерзать не стоит — попона упадет. Как я ее потом натяну? Надо мной — ночное небо. Звезды. Три луны. Вон там — скала. Наверху — дозорный. Стараясь не сбросить попону, я перекатилась на правый бок. Вот она, рядом, колючая изгородь. Чуть подвинувшись, я увидела завернувшихся в меха спящих мужчин, поодаль — шатры.
Снова глянула в небо. Как странно — три луны! Плывут в вышине, сверкающие, прекрасные.
Джуди Торнтон — или та, что была ею прежде, в том далеком, таком ненастоящем мире, — запрокинув голову, смотрела на три луны.
Прелестная рабыня, облаченная в та-тиру, — та, что глянула на меня сегодня из зеркала, разве это Джуди Торнтон? Да ничего подобного.
Та девушка упивалась своей неволей.
И я заснула под открытым небом в лагере дикарей. Звезды дрожали над головой. В темных небесах мерцали три луны. Заснула, едва прикрытая попоной, голая, связанная по рукам и ногам рабыня с клеймом на теле.
И вовсе не чувствовала себя несчастной.
И засыпая, прошептала: «Ла кейджера». Я — рабыня.
Глава 5. НАБЕГ
— Твой долг? — спросил хозяин.
— Абсолютное повиновение, — ответила я по-гориански.
Он поднес к моим губам плетку. Я поцеловала ее и повторила:
— Абсолютное повиновение.
Этта, стоя позади, заколола на моих волосах первое из пяти покрывал — из белоснежного шелка, легкое, мерцающее, почти прозрачное. Потом одно за другим надела покрывало свободной женщины, покрывало гордости, домашнее и уличное. Каждое следующее — плотнее предыдущего, не такое прозрачное. Уличное, которое носят на людях, оказалось самым громоздким, довольно тяжелым и совершенно непрозрачным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135