– Наша? – усмехнулся Гельмут.
– Все забываю, что ты член СЕПГ, – рассмеялся брат. – На улицу Карл-Маркс-аллее? В высотный дом с часами?
– Сразу видно, что ты бывший разведчик, – покосился на него Гельмут. – Наверное, знаешь, сколько денег у меня в сберкассе?
– Думаю, что и за десять лет в ГДР ты не скопишь необходимую сумму, чтобы купить «мерседес».
– У нас тоже есть свои автомобильные заводы, – сказал Гельмут. – А на «мерседес» я и не замахиваюсь!
– Наши фирмы на весь мир славятся, а вот чтобы в ГДР покупали автомобили, я не слышал, – подтрунивал Бруно. – Или вы в основном марксистскими идеями торгуете?
– А вы – нацистскими, – не остался в долгу Гельмут. – Соскучились по новому Гитлеру?
– Сдаюсь! – рассмеялся Бруно, легко обгоняя довоенный черный «опель». – Я смотрю, ты стал опасным противником…
– А ты думал, приехал, прокатил меня на своем роскошном «мерседесе» – и я лапки кверху?
– Да ну ее к черту, политику! – сказал Бруно. – Мне до смерти хочется увидеть своих племянников! Конечно, и твою ненаглядную Клаву.
– Только не говори ей, что ты был абверовцем, – предупредил Гельмут.
– А что? Яду подсыплет в вино или кофе?
– Эсэсовцы сожгли в коровнике ее брата и мать.
До самого дома они молчали.
2
Вадим и Павел сидели на деревянном настиле железнодорожного моста, большой зеленый луг с редкими соснами и елями расстилался перед ними, за лугом – сплошной бор без конца и края. Над вершинами деревьев медленно багровело небо, солнце еще не село, оно укрылось в большом розовом облаке в ярко-желтом ореоле. Облако таяло на глазах, косые лучи вырывались из него, рассекали бор на просеки. Был тот предвечерний час, когда природа затихала, даже птицы одна за другой замолкали.
– «Юнкерсы» сбросили на этот мост, наверное, с десяток фугасок, но так и не попали, – сказал Вадим.
– Я помню, в Лысухе всплыла после бомбежки здоровенная щука, – проговорил Павел. – Ванька Широков ее зацапал.
– Про щуку не помню, – заметил Вадим.
– А как Игоря Шмелева вытащил из-под моста, помнишь?
– Где он сейчас? – задумчиво посмотрел на речку Вадим. – Связался с воришками, наверное, в тюрьму попал.
– Или под поезд, – вставил Павел. – От кого-то я слышал, что его видели в Ярославле. Кажется, в милицию тащили – у кого-то чемодан спер!
– Как же ты так о брате? – насмешливо посмотрел на него Вадим.
– Какой он мне брат, – нахмурился Павел. – Чужими мы были и мальчишками.
– Это война нас сделала злыми, – проговорил Вадим. – Тогда все было просто: кто против немцев, тот друг, а кто с ними – враг.
– А теперь? – пытливо заглянул ему в глаза Павел.
– Теперь? – сузил свои серые глаза Вадим. – Теперь враги затаились, попрятались, прикидываются друзьями. Небось читаешь в газетах, как карателей и полицаев разоблачают? Некоторые даже пластические операции сделали, чтобы их не узнали.
– Леньку Супроновича я под любой личиной узнал бы, – помолчав, сказал Павел. – У него глаза как у волка… – Он потрогал пальцем голову чуть выше уха. – На всю жизнь оставил мне отметку.
– Это когда он молодежь отправлял в Германию?
– Я шел мимо комендатуры, а они там в карты резались, – стал рассказывать Павел. – Ленька и поманил меня пальцем, я подошел, а он развернулся и мне в ухо. Ни за здорово живешь! Наверное, проигрывал.
– А мне пинка дал немецким сапогом, – вспомнил Вадим. – Я летел через лужу и плечом изгородь у Широковых проломил.
– Редкая сволочь был!
– Был? – сказал Павел. – А может, он жив. Где-нибудь прячется.
– С фрицами утек, – заметил Вадим. – Он же знал, что его ждет. В Андреевке на сосне бы повесили, гада!
Было тихо, только слышалось комариное зудение, но вот в камышах крякнула утка, скрипуче отозвался удод, из-за той стороны насыпи послышалось протяжное мычание – стадо возвращалось с пастбища домой.
– Сходим на танцы? – предложил Павел.
– Не знал, что ты такой любитель, – посмотрел на него Вадим. – Ни один вечер не пропускаешь!
– Я думал, тебе интересно, – отвернулся Павел. – Ты же артист.
Вадим долго смотрел на речку, где крякали утки, лицо у него было озабоченным, серые глаза сузились.
– Я разочаровался в этой профессии, – сказал он. – Пока репетируешь, премьера – интересно, а потом каждый день одно и то же! Ладно, если роль приличная, а то пять минут на сцене, а потом два часа дожидаешься конца спектакля, чтобы вместе со всеми выйти на сцену и кланяться зрителям. Спектакли-то иногда заканчиваются в половине двенадцатого ночи. Почитать даже некогда…
– Только в этом причина? – пытливо посмотрел на него Павел.
– Как тебе сказать… – задумался Вадим. – Классику еще можно играть – Гоголя, Чехова, Островского. А тут нам местный драматург Рыжий…
– Прозвище? – перебил Павел.
– Фамилия – Рыжий, – улыбнулся Вадим. – И пьеса – рыжая. Ей-богу стыдно выходить на сцену и перед зрителями нести ахинею про бригадира, который не спал, не ел, а только думал, как свою бригаду вывести в передовые… Я там играл маленькую роль – слесаря Кремнева, попробовал экспромтом придумывать свой текст, так мне главреж влепил строгий выговор!
– Так и скажи: не поладил с начальством, – усмехнулся Павел.
– Уйду я из театра, – вздохнул Вадим. – Не по мне эта работа. Приклеиваешь чуть ли не столярным клеем усы, бороду, мажешь рожу гримом, напяливаешь на себя дурацкие одежки… Хожу по сцене, а сам думаю: мол, поскорее бы кончалась вся эта канитель, прибежать бы поскорее в уборную, содрать бороду и кремом стереть грим… А режиссер толкует, что каждый артист должен чувствовать себя в образе. Не чувствую я себя в образе, Паша! Хоть убей, не чувствую. Дураком я себя на сцене чувствую, а он говорит: в таком случае, конечно, уходи из театра.
– Ты же мне присылал газетные вырезки, – стал урезонивать друга Павел, – тебя же хвалят, пишут, что талантливый!
– Может, две-три роли и хорошо сыграл, а сколько было безликих, проходящих!
– А как с институтом?
– Перешел на второй курс педагогического, – вяло ответил Вадим. – Кстати, театр и учебе мешает. Даже заочной. Как сессия, так у меня с дирекцией скандал! Не отпускают – и баста. Я ведь этим летом не поехал на гастроли, – началась сессия, – так директор второй выговор мне вкатил!
– Не имел права, – ввернул Павел.
– Уйду из театра, – повторил Вадим. – Ну его к черту!
– И куда же?
– Пошли на танцы! – рассмеялся Вадим и первым поднялся с настила.
* * *
На освещенной тремя электрическими лампочками площадке, напротив дома Абросимовых, играл на аккордеоне быстрый фокстрот Кузьма Петухов. Парни и девушки гулко притоптывали в такт музыке, слышался смех. Снаружи, прижав к ограде носы, смотрели на танцующих мальчишки и девчонки, которых еще не пускали на площадку. Коренастый, с рыжим чубом над правым глазом, Кузьма, казалось, врос в табуретку, на которой сидел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191