И руководители предприятий привыкли к этому: когда все хорошо, план перевыполнен, они радуются, получают премии, ставят в красном углу переходящие знамена, а как срыв – так прячутся за наши спины. Знают, что обком партии будет с нас спрашивать, а не с них, а к нам они привыкли, найдут на каждый случай десяток объективных причин…
– Устал ты, Дмитрий Андреевич, – глядя прямо перед собой, ровным голосом произнес Борисов. – С тебя спрашивают… А с меня в десять раз больше спрашивают! Что же мне, бежать в ЦК и плакаться? Видишь недостатки – так борись с ними! Кто тебе мешает? Хуже, когда ты их не замечаешь, смирился с ними, вот тогда твоя песенка спета.
– Странная штука получается! – думая о своем, продолжал Дмитрий Андреевич. – После революции да и в Отечественную войну люди думали о стране, об общественном. Колхозники отдавали свои сбережения на строительство танков, самолетов… Ничего люди не жалели для победы над врагом… Прошло время, стали жить лучше, и зашевелился в людях этакий червячок стяжательства: все тащить к себе в дом, в копилку! Сначала все копят, а потом и на государственное добро начинают зариться… Разве этому мы учим их в школе, институте? Как было сразу после победы Октября? Мое – это наше! А теперь мое – это мое, а наше – тоже мое!
– Ишь ты какую хитрую философию вывел! – покачал головой Борисов.
– Отпустите, Иван Степанович, – сказал Абросимов. – Я все же историк, был до войны директором средней школы. Тянет, ох как тянет к ребятишкам… Может, сумею воспитать из них настоящих советских граждан.
– Небось и школу уже присмотрел? – без улыбки взглянул на него секретарь обкома.
– Присмотрел, Иван Степанович, – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – А на мое место кого-нибудь помоложе… Бороться – силенок маловато. И потом я не знаю, с кем бороться. Уже на моем веку произошло несколько крупных ломок, которые принесли непоправимый вред, сельскому хозяйству… А люди оё-ёй как памятливы! Те, кто зарезал скотину, больше не хотят ее заводить, хотя государство сейчас и идет им навстречу. Зачем, говорят, нам ухаживать за скотиной, маяться с сенокосом, кормом, когда пойду в магазин и куплю себе молока, сметаны, творога? До войны в Климове редко кто не имел своего подсобного хозяйства, коровы, свиней, кур, а сейчас этим занимается всего-навсего один процент. На окраинах еще сохранились старые деревянные дома. Чуть перебой в магазине – и в городе скандал: куда подевались молоко, яйца, мясо? На колхозных рынках молочно-мясных продуктов почти не бывает, колхозники теперь предпочитают мясо, молоко сдавать государству. Никаких тебе хлопот – на дом приезжают! – и деньги те же.
– Спорить с тобой, Дмитрий Андреевич, я не собираюсь, во всем, что ты мне тут наговорил, безусловно, есть истина, здравый смысл. Но если бы все у нас было прекрасно, то нам с тобой и делать-то было бы нечего. А недостатки, они всегда будут, всегда найдутся и узкие места. И потом, человек человеку рознь. Один всего себя отдает людям, другой, наоборот, требует лишь все для себя. И тут не эпоха виновата, не пережитки. Люди всегда были разные, непохожие друг на друга… И одними речами и постановлениями делу не поможешь. Ты знаешь, как должен работать с людьми настоящий партийный руководитель? – Иван Степанович поднялся с кресла. – Как же я могу тебя отпустить с партийной работы?
– Как вы повернули! – вырвалось у Абросимова. Достал из кармана пиджака отпечатанные на машинке листки, он протянул секретарю обкома: – Здесь мои соображения, мысли, выводы, предложения… Почитайте на досуге.
– Непременно, Дмитрий Андреевич, – провожая до дверей, произнес Борисов. – Надеюсь, год-два еще поработаешь?
– До отчетно-выборной конференции, – твердо ответил Абросимов. – Заявление вам оставить?
Иван Степанович развел руками:
– Даже не знаю, что с тобой делать. Видишь ли, снимать с работы за развал и другие провинности первых секретарей райкома приходилось, а вот чтобы сами уходили… Как это в трудовой книжке пишется: по собственному желанию? На моем веку это в первый раз!
– У меня пенсионный возраст.
– Тебе не приходило в голову: как ты, первый секретарь райкома, будешь работать в школе? Над тобой будут начальниками твои бывшие подчиненные.
– Есть в нашем районе одно дальнее местечко – бывшая княжеская усадьба на берегу красивого озера, там теперь детдом, я его и приму, – улыбнулся Абросимов. – Начальство-то не очень любит забираться в глубинку… И потом, думаю, что перед ними краснеть мне не придется. Дело-то знакомое, родное.
– Упрямый ты мужик! – рассмеялся Иван Степанович. – Таким был и в партизанах!
– Тогда было проще, – вздохнул Абросимов.
3
Григорий Елисеевич Дерюгин сидел на добротно сколоченной скамейке у нового дощатого забора и с удовольствием смотрел на дом. Даже не верилось, что из груды раскатанных по земле обтесанных бревен получился такой красавец! Часть нижних сгнивших венцов заменили новыми. Осенью втроем – он, Дерюгин, Федор Федорович Казаков и Дмитрий Андреевич Абросимов – сами поверх дранки покрыли крышу оцинкованным железом. На территории Кленовского стеклозавода годами валялись коробки из-под патронов, остались еще с довоенных времен, когда там была воинская база. Смекнув, что их можно употребить в дело, Григорий Елисеевич сходил к директору завода. Целый месяц трудолюбиво разбивал молотком на верстаке коробки, потом выпрямленные листы соединял воедино хитроумным швом. Этому научил его дед Тимаш. Старик еще бодро сновал по поселку. Дерюгину уж в который раз поведал, как лишился глаза: ночью заболел, раздулся, как куриное яйцо, и лопнул. Утрем встал уже одноглазым. «Энто, Лисеич, знак сверху! – таинственно заключил он, потыкав корявым пальцем в небо. – Сам господь бог подает мне сигнал: мол, товсь, Тимофей, на суд божий..»
Во дворе еще валялись полусгнившие обломки от балок, кучи битого кирпича и штукатурки, разный ненужный хлам, десятилетиями копившийся в сарае и на чердаке. Нужно попросить Семена Яковлевича Супроновича, чтобы дал машину, и весь мусор вывезти на свалку, а гнилье надо бы распилить на дрова. В доме уже вставлены стекла, кроме большой общей кухни там четыре комнаты. Для своей семьи Григорий Елисеевич выкроил две смежные комнаты. Соорудили небольшую светелку и на чердаке. Вадим Казаков сказал, что будет в этой комнатушке стучать на машинке… Теперь надо где-то раздобыть вагонку, обшить и покрасить дом. Дерюгин все любил делать добротно, обстоятельно. Второй год ему помогает дед Тимаш, только на него теперь надежда плохая: полдня покрутится у верстака и исчезнет. Раз или два ходил за ним к магазину Григорий Елисеевич, но потом рукой махнул: какой после бутылки из него работник? Тимаш выполнял плотницкие и столярные работы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191
– Устал ты, Дмитрий Андреевич, – глядя прямо перед собой, ровным голосом произнес Борисов. – С тебя спрашивают… А с меня в десять раз больше спрашивают! Что же мне, бежать в ЦК и плакаться? Видишь недостатки – так борись с ними! Кто тебе мешает? Хуже, когда ты их не замечаешь, смирился с ними, вот тогда твоя песенка спета.
– Странная штука получается! – думая о своем, продолжал Дмитрий Андреевич. – После революции да и в Отечественную войну люди думали о стране, об общественном. Колхозники отдавали свои сбережения на строительство танков, самолетов… Ничего люди не жалели для победы над врагом… Прошло время, стали жить лучше, и зашевелился в людях этакий червячок стяжательства: все тащить к себе в дом, в копилку! Сначала все копят, а потом и на государственное добро начинают зариться… Разве этому мы учим их в школе, институте? Как было сразу после победы Октября? Мое – это наше! А теперь мое – это мое, а наше – тоже мое!
– Ишь ты какую хитрую философию вывел! – покачал головой Борисов.
– Отпустите, Иван Степанович, – сказал Абросимов. – Я все же историк, был до войны директором средней школы. Тянет, ох как тянет к ребятишкам… Может, сумею воспитать из них настоящих советских граждан.
– Небось и школу уже присмотрел? – без улыбки взглянул на него секретарь обкома.
– Присмотрел, Иван Степанович, – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – А на мое место кого-нибудь помоложе… Бороться – силенок маловато. И потом я не знаю, с кем бороться. Уже на моем веку произошло несколько крупных ломок, которые принесли непоправимый вред, сельскому хозяйству… А люди оё-ёй как памятливы! Те, кто зарезал скотину, больше не хотят ее заводить, хотя государство сейчас и идет им навстречу. Зачем, говорят, нам ухаживать за скотиной, маяться с сенокосом, кормом, когда пойду в магазин и куплю себе молока, сметаны, творога? До войны в Климове редко кто не имел своего подсобного хозяйства, коровы, свиней, кур, а сейчас этим занимается всего-навсего один процент. На окраинах еще сохранились старые деревянные дома. Чуть перебой в магазине – и в городе скандал: куда подевались молоко, яйца, мясо? На колхозных рынках молочно-мясных продуктов почти не бывает, колхозники теперь предпочитают мясо, молоко сдавать государству. Никаких тебе хлопот – на дом приезжают! – и деньги те же.
– Спорить с тобой, Дмитрий Андреевич, я не собираюсь, во всем, что ты мне тут наговорил, безусловно, есть истина, здравый смысл. Но если бы все у нас было прекрасно, то нам с тобой и делать-то было бы нечего. А недостатки, они всегда будут, всегда найдутся и узкие места. И потом, человек человеку рознь. Один всего себя отдает людям, другой, наоборот, требует лишь все для себя. И тут не эпоха виновата, не пережитки. Люди всегда были разные, непохожие друг на друга… И одними речами и постановлениями делу не поможешь. Ты знаешь, как должен работать с людьми настоящий партийный руководитель? – Иван Степанович поднялся с кресла. – Как же я могу тебя отпустить с партийной работы?
– Как вы повернули! – вырвалось у Абросимова. Достал из кармана пиджака отпечатанные на машинке листки, он протянул секретарю обкома: – Здесь мои соображения, мысли, выводы, предложения… Почитайте на досуге.
– Непременно, Дмитрий Андреевич, – провожая до дверей, произнес Борисов. – Надеюсь, год-два еще поработаешь?
– До отчетно-выборной конференции, – твердо ответил Абросимов. – Заявление вам оставить?
Иван Степанович развел руками:
– Даже не знаю, что с тобой делать. Видишь ли, снимать с работы за развал и другие провинности первых секретарей райкома приходилось, а вот чтобы сами уходили… Как это в трудовой книжке пишется: по собственному желанию? На моем веку это в первый раз!
– У меня пенсионный возраст.
– Тебе не приходило в голову: как ты, первый секретарь райкома, будешь работать в школе? Над тобой будут начальниками твои бывшие подчиненные.
– Есть в нашем районе одно дальнее местечко – бывшая княжеская усадьба на берегу красивого озера, там теперь детдом, я его и приму, – улыбнулся Абросимов. – Начальство-то не очень любит забираться в глубинку… И потом, думаю, что перед ними краснеть мне не придется. Дело-то знакомое, родное.
– Упрямый ты мужик! – рассмеялся Иван Степанович. – Таким был и в партизанах!
– Тогда было проще, – вздохнул Абросимов.
3
Григорий Елисеевич Дерюгин сидел на добротно сколоченной скамейке у нового дощатого забора и с удовольствием смотрел на дом. Даже не верилось, что из груды раскатанных по земле обтесанных бревен получился такой красавец! Часть нижних сгнивших венцов заменили новыми. Осенью втроем – он, Дерюгин, Федор Федорович Казаков и Дмитрий Андреевич Абросимов – сами поверх дранки покрыли крышу оцинкованным железом. На территории Кленовского стеклозавода годами валялись коробки из-под патронов, остались еще с довоенных времен, когда там была воинская база. Смекнув, что их можно употребить в дело, Григорий Елисеевич сходил к директору завода. Целый месяц трудолюбиво разбивал молотком на верстаке коробки, потом выпрямленные листы соединял воедино хитроумным швом. Этому научил его дед Тимаш. Старик еще бодро сновал по поселку. Дерюгину уж в который раз поведал, как лишился глаза: ночью заболел, раздулся, как куриное яйцо, и лопнул. Утрем встал уже одноглазым. «Энто, Лисеич, знак сверху! – таинственно заключил он, потыкав корявым пальцем в небо. – Сам господь бог подает мне сигнал: мол, товсь, Тимофей, на суд божий..»
Во дворе еще валялись полусгнившие обломки от балок, кучи битого кирпича и штукатурки, разный ненужный хлам, десятилетиями копившийся в сарае и на чердаке. Нужно попросить Семена Яковлевича Супроновича, чтобы дал машину, и весь мусор вывезти на свалку, а гнилье надо бы распилить на дрова. В доме уже вставлены стекла, кроме большой общей кухни там четыре комнаты. Для своей семьи Григорий Елисеевич выкроил две смежные комнаты. Соорудили небольшую светелку и на чердаке. Вадим Казаков сказал, что будет в этой комнатушке стучать на машинке… Теперь надо где-то раздобыть вагонку, обшить и покрасить дом. Дерюгин все любил делать добротно, обстоятельно. Второй год ему помогает дед Тимаш, только на него теперь надежда плохая: полдня покрутится у верстака и исчезнет. Раз или два ходил за ним к магазину Григорий Елисеевич, но потом рукой махнул: какой после бутылки из него работник? Тимаш выполнял плотницкие и столярные работы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191