Понимаю. Однако скажите мне вот что, господин Батори, отчего вы так легко предаете того, кого, как утверждаете, боготворили? Вашего учителя и патрона — доктора Брасова.
Маленькая кофейная чашка, к счастью, почти пустая, была отодвинута так резко, что, слабо звякнув, слетела с блюдечка и медленно покатилась по столу.
Густая коричневая жижица лениво выплеснулась на полотняную скатерть.
Ничего этого Кароль Батори вроде бы не заметил.
Такое?
Как вы?.. Кто вам?.. Кто дал вам право говорить
Полина на чашку даже не взглянула. Смотрела, как и прежде, прямо в глаза Батори.
Сейчас в них, пенясь, бешено кипела ярость.. Он действительно был вне себя.
— То есть как это — кто? Некто Кароль Батори. Только что. Собственными устами отрекся от гипотезы, отстаивая которую, собственно, и погиб профессор Брасов. Что это, если не предательство? Или вы так долго сотрудничали с профессором, будучи не согласны с его теорией? И он знал об этом?
— Черт побери, разумеется — нет… Простите…
Тонкие смуглые пальцы его дрожали. Поднимая упавшую чашку, он едва не выронил ее снова. Неловко потащил из вазочки салфетку, едва не опрокинув всю вазочку.
Нервно прихлопнул бумажным квадратиком коричневое пятно на скатерти.
Беспомощно оглянулся в поисках официанта. При этом продолжал говорить:
— Но как же можно вот так, огульно, не разобравшись… Вы психолог, кажется, неужели и вам не понятно?!
— Мне не понятно.
— Пресвятая Дева Мария! Как? Как объяснить это чужому человеку, приехавшему, когда все — понимаете вы?! — все, все уже произошло. Как объяснить тому, кто не видел землетрясения, что это такое — пережить его, находясь в эпицентре. Предательство, говорите вы?! Боже правый, еще никто и никогда не обвинял меня в предательстве!
— Так что же тогда? Объясните! Попробуйте по крайней мере. У вас очень убедительные метафоры — про землетрясение, к примеру.
— Вы иронизируете?
— Упаси Боже! Но уж коль скоро вы вспомнили, что я психолог, — подсказываю вам простейший психологический прием. Если трудно что-то выразить словами, попробуйте придумать метафору.
— Метафору? Хорошо. Я попробую. Это… Это… Примерно вот что: представьте себе двух ученых, вернее, одного ученого и его ученика и последователя, работающих над созданием какого-нибудь механизма или — нет! — еще лучше — оружия. Опасного, смертельного оружия. Они были близки к завершению работы и абсолютно уверены в том, что созданное орудие им послушно. Однако во время одного из последних, возможно — самых последних испытаний, произошла трагедия. Ученый погиб, а ученик… по воле провидения, или случая, или… Только — заклинаю! — упаси вас Боже думать о счастливом случае! Словом, ученик остался жив. Вы по-прежнему станете обвинять его в предательстве?
— Потому что остался жив? Разумеется, нет. Вопрос в другом. Остался ли он верен идее своего кумира, будет ли заново создавать этот смертоносный агрегат? Или отступится в страхе?
— Вы пропустили еще один вопрос. Очень важный, между прочим.
— Какой же?
— В чем причина трагедии? Отчего взорвался агрегат и погиб ученый?
— Согласна, вопрос принципиальный. Так отчего же?
— Порочной, а вернее, ошибочной оказалась сама идея. Понимаете? Они ошибались в принципе. И это для оставшегося в живых страшнее смерти. Даже такой жуткой… Тело его в целости и сохранности, в добром, я бы даже сказал, здравии, а вот душа, мозг… Все разлетелось вдребезги, потому что нет более главного — ради чего существовали они не один год. Нет идеи. Есть ошибка, обман, пустота. Или нет, не пустота даже — монстр, выпущенный на свободу, отчасти по его вине.
— Иными словами, валашский господарь Владислав Третий, прозванный также Владом Дракулой, каким-то чудом оказался бессмертен. Более того, спустя шестьсот лет после собственной гибели и даже отсечения головы он умудрился вернуться к жизни. Причем не призраком бестелесным, а вполне материальным субъектом, способным убивать людей и глумиться над трупами. Так?
Взгляд, который устремил Кароль Батори на Полину во время ее монолога, как ни странно, не был взглядом умалишенного.
Однако ужас, трепетавший в этом взгляде, был столь велик, что и вполне нормальным признать его было бы трудно.
— Так. Именно так. Но — Боже правый! — как спокойно и безразлично произносите вы эти страшные слова. Впрочем, возможно, в том и заключается ваше счастье. И дай вам Бог сохранить его при себе.
— Ну, хорошо. В конце концов, каждый вправе верить тому, чем живет в этот миг его душа. В своей жизни я встречала людей, живущих еще более странными верованиями. Однако скажите мне: в чем же заключается ваша вина? Разве ужасный Дракула каким-то образом подчинялся вашей воле или воле покойного профессора?
— Подчинялся? Конечно же, нет. Поверьте — сейчас мы а имеем дело не просто с монстром, порождением тьмы, но с самой тьмой. Кому, скажите на милость, подчинится она? Разве только самому сатане? А наша вина? Существует — а вернее, существовало — устойчивое поверье: господарь Дракула окончательно сбросит оковы векового сна, в который был погружен волей разгневанных небес, когда последний оставшийся в его роду согласится признать родство и вступить в наследственные права. Теперь вам ясно?
— Теперь ясно.
— Что Кароль Батори — опасный безумец. Не правда ли?! Он почти выкрикнул это, заставив нескольких посетителей кофейни с интересом обернуться в их сторону. А после неожиданно заслонил лицо руками. И, низко уронив голову на грудь, разрыдался.
В каменном плену
Он очнулся довольно быстро от могильного — вот уж точно! — холода, сковавшего тело.
Боли, как ни странно, не было, хотя в памяти сохранились обрывочные воспоминания о бесконечном полете, а вернее — падении в каком-то ограниченном пространстве.
Будто и вправду каменный исполин, жестокий и беспощадный, сжал его в объятиях. А дальше?..
То ли — прыгнул вместе с ним, погружаясь в тартарары. То ли — швырнул его со всей дьявольской мочи в узкий колодец.
Последнее более всего походило на правду, ибо теперь, окончательно придя в себя, Костас вспомнил — это было именно падение в колодец или нечто очень похожее: глубокое, узкое отверстие в гранитной толще подземелья. Теперь он лежал в кромешной тьме. Однако — был жив.
И даже — по ощущениям — не сильно изувечен. Тело покоилось на мягкой песчаной почве, прохладной, но сухой.
Дышалось легко.
Настало, однако, время осмотреться. Он приподнялся с великой осторожностью и сел. Медленно пошарил вокруг себя руками: кругом была пустота, возможно — и, скорее всего, — обманчивая.
Но, как ни странно, именно она несколько успокоила Костаса. К тому же движения не причинили боли — значит, первое ощущение было справедливым: серьезных травм чудом удалось избежать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Маленькая кофейная чашка, к счастью, почти пустая, была отодвинута так резко, что, слабо звякнув, слетела с блюдечка и медленно покатилась по столу.
Густая коричневая жижица лениво выплеснулась на полотняную скатерть.
Ничего этого Кароль Батори вроде бы не заметил.
Такое?
Как вы?.. Кто вам?.. Кто дал вам право говорить
Полина на чашку даже не взглянула. Смотрела, как и прежде, прямо в глаза Батори.
Сейчас в них, пенясь, бешено кипела ярость.. Он действительно был вне себя.
— То есть как это — кто? Некто Кароль Батори. Только что. Собственными устами отрекся от гипотезы, отстаивая которую, собственно, и погиб профессор Брасов. Что это, если не предательство? Или вы так долго сотрудничали с профессором, будучи не согласны с его теорией? И он знал об этом?
— Черт побери, разумеется — нет… Простите…
Тонкие смуглые пальцы его дрожали. Поднимая упавшую чашку, он едва не выронил ее снова. Неловко потащил из вазочки салфетку, едва не опрокинув всю вазочку.
Нервно прихлопнул бумажным квадратиком коричневое пятно на скатерти.
Беспомощно оглянулся в поисках официанта. При этом продолжал говорить:
— Но как же можно вот так, огульно, не разобравшись… Вы психолог, кажется, неужели и вам не понятно?!
— Мне не понятно.
— Пресвятая Дева Мария! Как? Как объяснить это чужому человеку, приехавшему, когда все — понимаете вы?! — все, все уже произошло. Как объяснить тому, кто не видел землетрясения, что это такое — пережить его, находясь в эпицентре. Предательство, говорите вы?! Боже правый, еще никто и никогда не обвинял меня в предательстве!
— Так что же тогда? Объясните! Попробуйте по крайней мере. У вас очень убедительные метафоры — про землетрясение, к примеру.
— Вы иронизируете?
— Упаси Боже! Но уж коль скоро вы вспомнили, что я психолог, — подсказываю вам простейший психологический прием. Если трудно что-то выразить словами, попробуйте придумать метафору.
— Метафору? Хорошо. Я попробую. Это… Это… Примерно вот что: представьте себе двух ученых, вернее, одного ученого и его ученика и последователя, работающих над созданием какого-нибудь механизма или — нет! — еще лучше — оружия. Опасного, смертельного оружия. Они были близки к завершению работы и абсолютно уверены в том, что созданное орудие им послушно. Однако во время одного из последних, возможно — самых последних испытаний, произошла трагедия. Ученый погиб, а ученик… по воле провидения, или случая, или… Только — заклинаю! — упаси вас Боже думать о счастливом случае! Словом, ученик остался жив. Вы по-прежнему станете обвинять его в предательстве?
— Потому что остался жив? Разумеется, нет. Вопрос в другом. Остался ли он верен идее своего кумира, будет ли заново создавать этот смертоносный агрегат? Или отступится в страхе?
— Вы пропустили еще один вопрос. Очень важный, между прочим.
— Какой же?
— В чем причина трагедии? Отчего взорвался агрегат и погиб ученый?
— Согласна, вопрос принципиальный. Так отчего же?
— Порочной, а вернее, ошибочной оказалась сама идея. Понимаете? Они ошибались в принципе. И это для оставшегося в живых страшнее смерти. Даже такой жуткой… Тело его в целости и сохранности, в добром, я бы даже сказал, здравии, а вот душа, мозг… Все разлетелось вдребезги, потому что нет более главного — ради чего существовали они не один год. Нет идеи. Есть ошибка, обман, пустота. Или нет, не пустота даже — монстр, выпущенный на свободу, отчасти по его вине.
— Иными словами, валашский господарь Владислав Третий, прозванный также Владом Дракулой, каким-то чудом оказался бессмертен. Более того, спустя шестьсот лет после собственной гибели и даже отсечения головы он умудрился вернуться к жизни. Причем не призраком бестелесным, а вполне материальным субъектом, способным убивать людей и глумиться над трупами. Так?
Взгляд, который устремил Кароль Батори на Полину во время ее монолога, как ни странно, не был взглядом умалишенного.
Однако ужас, трепетавший в этом взгляде, был столь велик, что и вполне нормальным признать его было бы трудно.
— Так. Именно так. Но — Боже правый! — как спокойно и безразлично произносите вы эти страшные слова. Впрочем, возможно, в том и заключается ваше счастье. И дай вам Бог сохранить его при себе.
— Ну, хорошо. В конце концов, каждый вправе верить тому, чем живет в этот миг его душа. В своей жизни я встречала людей, живущих еще более странными верованиями. Однако скажите мне: в чем же заключается ваша вина? Разве ужасный Дракула каким-то образом подчинялся вашей воле или воле покойного профессора?
— Подчинялся? Конечно же, нет. Поверьте — сейчас мы а имеем дело не просто с монстром, порождением тьмы, но с самой тьмой. Кому, скажите на милость, подчинится она? Разве только самому сатане? А наша вина? Существует — а вернее, существовало — устойчивое поверье: господарь Дракула окончательно сбросит оковы векового сна, в который был погружен волей разгневанных небес, когда последний оставшийся в его роду согласится признать родство и вступить в наследственные права. Теперь вам ясно?
— Теперь ясно.
— Что Кароль Батори — опасный безумец. Не правда ли?! Он почти выкрикнул это, заставив нескольких посетителей кофейни с интересом обернуться в их сторону. А после неожиданно заслонил лицо руками. И, низко уронив голову на грудь, разрыдался.
В каменном плену
Он очнулся довольно быстро от могильного — вот уж точно! — холода, сковавшего тело.
Боли, как ни странно, не было, хотя в памяти сохранились обрывочные воспоминания о бесконечном полете, а вернее — падении в каком-то ограниченном пространстве.
Будто и вправду каменный исполин, жестокий и беспощадный, сжал его в объятиях. А дальше?..
То ли — прыгнул вместе с ним, погружаясь в тартарары. То ли — швырнул его со всей дьявольской мочи в узкий колодец.
Последнее более всего походило на правду, ибо теперь, окончательно придя в себя, Костас вспомнил — это было именно падение в колодец или нечто очень похожее: глубокое, узкое отверстие в гранитной толще подземелья. Теперь он лежал в кромешной тьме. Однако — был жив.
И даже — по ощущениям — не сильно изувечен. Тело покоилось на мягкой песчаной почве, прохладной, но сухой.
Дышалось легко.
Настало, однако, время осмотреться. Он приподнялся с великой осторожностью и сел. Медленно пошарил вокруг себя руками: кругом была пустота, возможно — и, скорее всего, — обманчивая.
Но, как ни странно, именно она несколько успокоила Костаса. К тому же движения не причинили боли — значит, первое ощущение было справедливым: серьезных травм чудом удалось избежать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103