Тогда я стала умолять его сжалиться. Не оставлять меня. Я стала подлизываться к нему: я же его «любимая дочурка»… Я предлагала ему свою жизнь взамен. Даже так. В восемь лет у меня было достаточно развитое воображение. Но и это не помогло. В конце концов, я была для него только обузой. Если бы ему не приходилось содержать жену и дочь, он не дошёл бы до такого жалкого состояния. — Вновь сарказм, прозвучавший в последних словах, резанул Линден ухо. Она никогда не позволяла себе признаться в том, насколько сильна её ненависть. — Но он молча смотрел сквозь меня, и глаза его уже стекленели. В отчаянии я стала орать, что больше никогда не буду его любить, если он не прекратит умирать. Это он услышал. Последние его слова были: «А ты меня и так не любишь и никогда не любила».
И тогда в ней что-то сломалось, рухнула какая-то преграда, и в её душу стал вливаться тот ужас, для которого нет названия в человеческом языке.
Сквозь щели в полу, сквозь трещины в стенах стал просачиваться удушающий мрак. Нет, она ещё была в состоянии осознавать, что с ней происходит. На чердаке было по-прежнему светло, но мрак этот она видела не глазами. Он поднимался из глубин её подсознания, разбуженный эгоизмом отца, распространялся по сознанию, воцарялся в ней, окружённый свитой ночных кошмаров, страхов и сомнений. И она стала медленно погружаться в его пучины, уже не надеясь на спасение.
И пока она тонула, она видела, как изменилось выражение отцовского лица. Его губы дрогнули, он раскрыл рот, но вместо крика из него вырвался смех: торжествующий, беззвучно-глумливый. Она не могла оторвать взгляда от его разинутого рта, который превратился в бездонную пещеру, жаждущую её поглотить, и затягивал, как чёрная дыра. Ты меня и так не любишь и никогда не любила. Никогда меня не любила. Никогда не любила. Да, такое она испытала вторично лишь один раз в жизни — когда Гиббон коснулся её. Возможно, он просто приоткрыл тот тайник, куда она спрятала свой детский кошмар. Так или иначе, своим прикосновением он снова сделал её беззащитной и бессильной, как тогда.
Линден видела потрясённое лицо Ковенанта, но не желала принять его сочувствие, боясь, что в ней опять проснётся самозащита, а ей надо было выговориться до конца во что бы то ни стало. Звенящим от напряжения голосом она продолжила:
— Он умирал очень долго. А потом ещё очень и очень долго я сидела над ним, пока не вернулась мать. Но она только несколько часов спустя забеспокоилась, куда мы запропастились. А затем долго искала нас, пока не додумалась заглянуть на чердак. Ещё какое-то время понадобилось на то, чтобы позвать соседей на помощь — взломать дверь. Всё это время я была в полном сознании — каждая минута навсегда запечатлелась в моей памяти, — но не могла шевельнуться или подать голос. Я так и лежала на полу у его ног, пока дверь не выломали и не отвезли меня в больницу. Я провела там две недели. И с тех пор больше никогда не чувствовала себя в безопасности.
И тут Линден ощутила, что больше не может стоять, и почти рухнула на стул. На губах Ковенанта застыл немой крик сочувствия. Чтобы сдержать нервную дрожь в руках, Линден сунула их под себя и тихо, но отчётливо продолжила свой рассказ:
— Моя мать обвинила во всём меня. Она продала дом и коз соседу, который завёл на отца дело, и таким образом смогла оплатить судебные издержки и мои больничные счета. Каждый раз, когда на неё нападала хандра, она начинала обвинять меня в том, что я убила её дорогого муженька. Всё остальное время она ела меня поедом за то, что я, по её мнению, послужила причиной его смерти. Она нашла работу в каком-то благотворительном комитете (она не мыслила себе иной работы, кроме как связанной с церковью), и мы поселились с ней в унылой каморке. И во всём опять была виновата я. Она считала, что с восьмилетнего ребёнка можно требовать как со взрослого.
Линден ещё долго могла бы говорить, выплёскивая всё, что накопилось за всю её безрадостную жизнь, но Ковенант мягко прервал её:
— И ты никогда не смогла простить. Ни его, ни её.
Линден оторопела. И это всё, что он почерпнул из её длинного мучительного рассказа? Из того самого факта, что она отважилась ему все это рассказать?
Она вскочила на ноги, в одну секунду оказалась рядом с гамаком и закричала Ковенанту в лицо:
— Да, чёрт побери, ты, как всегда, прав: я не простила их! Они сделали все, чтобы я тоже покончила с собой!
Стала служанкой Презирающего.
— Всю жизнь я из кожи вон лезла, пытаясь доказать, что они этого не добьются!
Глаза Ковенанта сузились и буквально пронзили Линден взглядом. Жёсткая складка у губ, внезапно ещё более осунувшееся лицо заставили её вспомнить о том, что он тоже знает о попытках самоубийства не понаслышке. Он был отцом, супругом, но вынужден был отказаться от семьи из-за своей неизлечимой болезни. И всё же он живёт. И борется за жизнь. И сколько раз уже она видела, как в любом своём поступке он не позволяет ненависти и разочарованию одержать над собой верх. Так что, даже, несмотря на всё, что она ему сейчас рассказала, он не поймёт её.
— Так ты поэтому считала, что людям не следует делиться друг с другом своими сокровенными секретами? Поэтому не желала слушать, когда я начал тебе рассказывать про Лену? Ты боялась, что я скажу что-то такое, что придётся тебе не по нутру?
Линден захотелось завыть, как обезумевшему ребёнку, но она задавила крик в себе: её видение открыло ей, что Ковенант искренен в своём стремлении ей помочь. Ещё ни один человек не относился к ней с такой участливостью и вниманием.
Потрясённая, она медленно опустилась на стул, ища в его граните стабильности и поддержки.
— Линден… — начал Ковенант со всей нежностью, на которую были способны его охрипшие связки.
Но она перебила его:
— Нет. — Она снова выставила защиту. Он никогда её не поймёт. Или наоборот: понял даже слишком хорошо. — Не потому я избегала таких разговоров. Да, я не простила родителей, и мне абсолютно безразлично, что об этом думают другие. Просто с детства терпеть не могу исповеди. Ни свои, ни чужие. Не вижу в них ни малейшего смысла. Зачем мне знать, что там тысячу лет назад произошло между тобой и Леной? Ты был тогда совсем другим. И ты искупил вину. Но для меня-то что это изменит? А вот ты себя этим только постоянно мучаешь: каждый раз, вспоминая об этом, ты уверяешь себя, что ты насильник и убийца. И вытягиваешь свой древний грех из прошлого в настоящее. Так тебе никогда не избыть своего комплекса вины. Со мной происходит то же самое, когда я говорю о своих родителях, но разница состоит в том, что мне тогда было только восемь и остальные двадцать два года я потратила на то, чтобы изменить себя.
Ковенант с трудом опёрся на край гамака, приподнялся и застыл, как нацеленная стрела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164