Я всегда одеваюсь на манер женщин синну, когда сажусь на лошадь, только моя одежда изящней. Отец недоволен, но все считают меня выдумщицей и терпят мои выходки. Отец даже сам подарил мне белую кобылку, у нее очень спокойный нрав. Одежда моя была бирюзового цвета, сверху — темно-голубая безрукавка, расшитая птицами. Кажется, они вот-вот взлетят в небо. Мне хотелось быть очень красивой. Да… какие неровные знаки. Рука совсем непослушная. Нехорошо.
Я знаю, о ком мне хочется написать. Но я почему-то боюсь, хотя никто не прочтет мои записки.
Сегодня я в первый раз разговаривала с ним, а не просто обменялась приветствиями. И уже успела выставить себя полной дурочкой. Но что делать, если даже отец уже смирился с моим талантом говорить не к месту и не ко времени? А в присутствии светлейшего господина Алайя я, кажется, совсем теряюсь. Не хочу думать, с чего бы это.
Его конь рыжий, очень красивый. На волосах — заколка в форме кленового листа. Сам он похож на золотую тень, как ни странно такое звучит. Золотую тень в фиолетовых сумерках. Его многие не любят, многие опасаются, но даже они вьются возле него, как бабочки над цветком. Улыбка у него чудесная, мягкая, как теплый ветерок — нет, даже только намек на улыбку — она словно предназначена и тебе, и тому, кто стоит за твоей спиной. Но, кажется, никто не видел, чтобы он рассмеялся.
В седле он держится превосходно, но не любит охоту. Странно. Он не из тех, кто боится отнять жизнь. Это поняли уже все в Окаэре.
Так получилось, что мы свернули на боковую тропинку, а все, кроме моих и его охранников, проехали немного выше нас. Их голоса были слышны, но мне хотелось, чтобы они не доносились до нас. Мы ни разу еще не оставались наедине. Я была немного растеряна и даже испугана, но сгорала от любопытства.
Земля была усеяна цикламенами. Тропинки было почти не видно за цветами. Лошадь наместника остановилась — кажется, он не хотел, чтобы лошадь наступала на их головки.. Я спросила об этом. Он посмотрел на меня, и я поняла, что права. Я засмеялась и сказала, что странно жалеть лесные цветы, когда он может взять все, что захочет здесь, в Окаэре. Он ответил, что и так берет все, что считает нужным, — а цветы беззащитны, их может сорвать любой, раздавить любая лошадь. У них нет ничего, кроме недолгой красоты. Я спросила, жалеет ли он тех, кого обрекает на смерть. Он ответил, что нет, что они получают заслуженное. Странно было слышать такие холодные слова. Я… не удержалась, спросила, пытаясь преподнести это как шутку, — неужели не нашлось никого в Окаэре, кто пришелся бы ему по душе? Странно быть одному. А он в ответ спросил, что я получу, если буду с ним?
Я растерялась. Он тронул повод, мы поехали дальше и встретили остальных. Поездка отныне была мне не в радость. Я ругала себя за длинный язык — ну почему я не умею вести себя подобающим образом?
И все же странно. Что он хотел этим сказать? Большинство счастливы просто находиться рядом с ним — и вовсе не только из-за его высокого положения. Он прекрасно знает, насколько хорош. Он уже несколько месяцев здесь и не выделяет никого — хотя многие из его свиты смотрят на него, как на младшее божество, и из женщин к нему пошла бы любая свободная — кроме разве что дурочки Мышки. Он же со всеми одинаково ровен и даже ласков, при этом, как солнце — оно к тебе прикасается, а ты тянись — не дотянешься.
* * *
Он знал, что мастерство его не покинуло, но не мог поднять кисть. Перед глазами стояла черная степь, словно после пожара… и каменные фигуры, мертвые. Он боялся, что, если коснется кистью бумаги, оживет именно это видение.
Застежки и прочие мелочи рисовать было просто, не вкладывая душу. Он попросту переносил на бумагу ту или иную деталь растения, причудливо изгибая ее, асимметрично, согласно канону — а вспоминались ему чаще всего полевые травы и те, что он видел у Береговых; порой нельзя было отличить, трава на рисунке или волна.
А временами тянуло изобразить какой-нибудь виденный в лесу корень, похожий на живое существо. Правда, в результате на свет всегда появлялось нечто недоброе.
Слуги, видевшие брошенный на столе в досаде листок, шептались, что господин рисует лесных духов, да столь уверенно — не иначе, сам не раз их видел вблизи.
Один из верных ему чиновников, уроженец предгорья Эйсен — услышав, откуда тот родом, Йири с трудом сдержал невольную дрожь — был в последние дни печален. Йири знал — тот недавно получил письмо. Преданных и умных людей стоит беречь. И он заговорил с чиновником, немного испугав его откровенным вопросом:
— У вас что-то случилось в семье?
— Мой брат потерял жену. Она была молода… жаль. Он любил ее.
Чиновник некоторое время всматривался в розовую линию горизонта, потом грустно добавил:
— Я долгое время считал, что он зря взял в жены девушку из совершенно незнатной семьи. В конце концов, любовь вовсе не подразумевает брак. Но Лин оказалась хорошей женой.
Лин. Имя — ажурные тени кленовых листьев, горбатый мостик — и платье, серебристое, словно клич улетающих журавлей…
Наместник тоже некоторое время молчал, отдавая долг вежливости. Чиновнику показалось, что он хотел что-то спросить. Но тот лишь сказал:
— Многие умирают молодыми. Стоит ли об этом жалеть, если они были счастливы? Они не успели узнать горя. Если же успели — тем лучше для них уйти из этого мира.
«Он и впрямь не теплее снега», — подумал чиновник.
* * *
Записки Юхимэ
С утра прошел теплый ливень, земля и трава жадно пили блестящую влагу. Какими серебряными голосами запели птицы после дождя! Вот полевой жаворонок, смешная хохлатая птичка. Но когда он поет, сердце радуется и становится легким, как солнечный луч. Творец щедро одарил его, словно спохватившись, что дал невзрачную внешность.
Я выехала сегодня на любимице своей, Фиалке. Меня сопровождал старый слуга отца — это он учил меня ездить верхом. Я забываю о его присутствии, и мне кажется, что я одна. Как хорошо галопом нестись по полю! Никаких осуждающих взглядов, перешептываний о неподобающем девушке поведении. Хорошо! Все поле устилают золотые цветы, мелкие, словно солнечные слезинки — бывают ведь слезы смеха и радости.
Я заметила троих всадников и остановилась. Один, я видела, сделал спутникам знак остановиться и подъехал ко мне. А мой провожатый тоже немного отстал, намеренно.
Конечно, я растерялась. Не ожидала увидеть его… хотя лошадь его гнедую узнала издалека. Такой красивой больше нет в Окаэре. Он приветствовал меня, улыбаясь, и мы поехали рядом Свита держалась позади.
Его светло-зеленую ханну развевал ветерок, на рукаве переливалась серебристая вышивка — причудливо изогнувшийся морской дракон.
Я не знала, о чем говорят в таких случаях, и завела разговор о прекрасном виде, что расстилался перед нами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
Я знаю, о ком мне хочется написать. Но я почему-то боюсь, хотя никто не прочтет мои записки.
Сегодня я в первый раз разговаривала с ним, а не просто обменялась приветствиями. И уже успела выставить себя полной дурочкой. Но что делать, если даже отец уже смирился с моим талантом говорить не к месту и не ко времени? А в присутствии светлейшего господина Алайя я, кажется, совсем теряюсь. Не хочу думать, с чего бы это.
Его конь рыжий, очень красивый. На волосах — заколка в форме кленового листа. Сам он похож на золотую тень, как ни странно такое звучит. Золотую тень в фиолетовых сумерках. Его многие не любят, многие опасаются, но даже они вьются возле него, как бабочки над цветком. Улыбка у него чудесная, мягкая, как теплый ветерок — нет, даже только намек на улыбку — она словно предназначена и тебе, и тому, кто стоит за твоей спиной. Но, кажется, никто не видел, чтобы он рассмеялся.
В седле он держится превосходно, но не любит охоту. Странно. Он не из тех, кто боится отнять жизнь. Это поняли уже все в Окаэре.
Так получилось, что мы свернули на боковую тропинку, а все, кроме моих и его охранников, проехали немного выше нас. Их голоса были слышны, но мне хотелось, чтобы они не доносились до нас. Мы ни разу еще не оставались наедине. Я была немного растеряна и даже испугана, но сгорала от любопытства.
Земля была усеяна цикламенами. Тропинки было почти не видно за цветами. Лошадь наместника остановилась — кажется, он не хотел, чтобы лошадь наступала на их головки.. Я спросила об этом. Он посмотрел на меня, и я поняла, что права. Я засмеялась и сказала, что странно жалеть лесные цветы, когда он может взять все, что захочет здесь, в Окаэре. Он ответил, что и так берет все, что считает нужным, — а цветы беззащитны, их может сорвать любой, раздавить любая лошадь. У них нет ничего, кроме недолгой красоты. Я спросила, жалеет ли он тех, кого обрекает на смерть. Он ответил, что нет, что они получают заслуженное. Странно было слышать такие холодные слова. Я… не удержалась, спросила, пытаясь преподнести это как шутку, — неужели не нашлось никого в Окаэре, кто пришелся бы ему по душе? Странно быть одному. А он в ответ спросил, что я получу, если буду с ним?
Я растерялась. Он тронул повод, мы поехали дальше и встретили остальных. Поездка отныне была мне не в радость. Я ругала себя за длинный язык — ну почему я не умею вести себя подобающим образом?
И все же странно. Что он хотел этим сказать? Большинство счастливы просто находиться рядом с ним — и вовсе не только из-за его высокого положения. Он прекрасно знает, насколько хорош. Он уже несколько месяцев здесь и не выделяет никого — хотя многие из его свиты смотрят на него, как на младшее божество, и из женщин к нему пошла бы любая свободная — кроме разве что дурочки Мышки. Он же со всеми одинаково ровен и даже ласков, при этом, как солнце — оно к тебе прикасается, а ты тянись — не дотянешься.
* * *
Он знал, что мастерство его не покинуло, но не мог поднять кисть. Перед глазами стояла черная степь, словно после пожара… и каменные фигуры, мертвые. Он боялся, что, если коснется кистью бумаги, оживет именно это видение.
Застежки и прочие мелочи рисовать было просто, не вкладывая душу. Он попросту переносил на бумагу ту или иную деталь растения, причудливо изгибая ее, асимметрично, согласно канону — а вспоминались ему чаще всего полевые травы и те, что он видел у Береговых; порой нельзя было отличить, трава на рисунке или волна.
А временами тянуло изобразить какой-нибудь виденный в лесу корень, похожий на живое существо. Правда, в результате на свет всегда появлялось нечто недоброе.
Слуги, видевшие брошенный на столе в досаде листок, шептались, что господин рисует лесных духов, да столь уверенно — не иначе, сам не раз их видел вблизи.
Один из верных ему чиновников, уроженец предгорья Эйсен — услышав, откуда тот родом, Йири с трудом сдержал невольную дрожь — был в последние дни печален. Йири знал — тот недавно получил письмо. Преданных и умных людей стоит беречь. И он заговорил с чиновником, немного испугав его откровенным вопросом:
— У вас что-то случилось в семье?
— Мой брат потерял жену. Она была молода… жаль. Он любил ее.
Чиновник некоторое время всматривался в розовую линию горизонта, потом грустно добавил:
— Я долгое время считал, что он зря взял в жены девушку из совершенно незнатной семьи. В конце концов, любовь вовсе не подразумевает брак. Но Лин оказалась хорошей женой.
Лин. Имя — ажурные тени кленовых листьев, горбатый мостик — и платье, серебристое, словно клич улетающих журавлей…
Наместник тоже некоторое время молчал, отдавая долг вежливости. Чиновнику показалось, что он хотел что-то спросить. Но тот лишь сказал:
— Многие умирают молодыми. Стоит ли об этом жалеть, если они были счастливы? Они не успели узнать горя. Если же успели — тем лучше для них уйти из этого мира.
«Он и впрямь не теплее снега», — подумал чиновник.
* * *
Записки Юхимэ
С утра прошел теплый ливень, земля и трава жадно пили блестящую влагу. Какими серебряными голосами запели птицы после дождя! Вот полевой жаворонок, смешная хохлатая птичка. Но когда он поет, сердце радуется и становится легким, как солнечный луч. Творец щедро одарил его, словно спохватившись, что дал невзрачную внешность.
Я выехала сегодня на любимице своей, Фиалке. Меня сопровождал старый слуга отца — это он учил меня ездить верхом. Я забываю о его присутствии, и мне кажется, что я одна. Как хорошо галопом нестись по полю! Никаких осуждающих взглядов, перешептываний о неподобающем девушке поведении. Хорошо! Все поле устилают золотые цветы, мелкие, словно солнечные слезинки — бывают ведь слезы смеха и радости.
Я заметила троих всадников и остановилась. Один, я видела, сделал спутникам знак остановиться и подъехал ко мне. А мой провожатый тоже немного отстал, намеренно.
Конечно, я растерялась. Не ожидала увидеть его… хотя лошадь его гнедую узнала издалека. Такой красивой больше нет в Окаэре. Он приветствовал меня, улыбаясь, и мы поехали рядом Свита держалась позади.
Его светло-зеленую ханну развевал ветерок, на рукаве переливалась серебристая вышивка — причудливо изогнувшийся морской дракон.
Я не знала, о чем говорят в таких случаях, и завела разговор о прекрасном виде, что расстилался перед нами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161