— Скоро день сури-ко. Я должен участвовать в представлении. — Глаза Айхо блестели, в них плескалось солнце.
— Какова твоя роль?
— Посланника. Готовиться к этому… неделю, не меньше. Обряды, вы помните?
— Помню. Значит, будешь принимать приглашения?
— Иначе нельзя, — растерянно говорит тот.
— Конечно. И отказать в исполнении желаний нельзя, правда? — очень спокойно спрашивает.
— Отказать? Зачем? — растерянно спрашивает актер. — Это же праздник…
— Ты свободный человек. Можешь идти.
Ни разу не слышал такого голоса. Холодный… неживой. Именно такой голос боялся услышать тогда, в самом начале… услышать, а потом увидеть проступающий знак. И сейчас испугался не менее, только иначе.
— А потом… вы позволите мне вернуться? — язык немеет от дерзости произнесенного.
— Зачем? Я не собираюсь делить свои игрушки с другими.
Только охнул, — настолько больно стало, что даже не закричать. Склонил голову, руки упали. На пол опустился — поникший стебель. Ощутил смычок под рукой — словно живое в ладонь толкнулось. Не думая поднял его.
— Раз взял, играй.
— Да, господин, — прошептал. Тихо — чтобы услышать, надо было к губам нагнуться. Не слышал.
Так же тихо запел тоо — смычок словно боялся поранить струны. Айхо сидел на полу, так неудобно играть — но не двигался. Только пальцы и кисть, в которой смычок, порхали над полом. Красная безрукавка казалась большим лепестком мака. А цветы, вышитые на ней, были белыми.
— Я не держу тебя, — голос как всегда ровный, певучий. И равнодушный. — Нельзя запирать искусство. Ты сам согласился и хотел быть здесь.
— Я не знал…
— Теперь знаешь. Ты не нуждаешься в моей защите, я не нуждаюсь в кукле найта. Больше разговоров не будет. Думай сейчас.
Too замирает на миг — и снова плачет безнадежно и тихо. Он не возразит. А что тут скажешь? Нельзя плыть по двум рекам сразу. Айхо вернется — вернутся и те, другие. Разве иное возможно? Он — всего лишь игрушка, из тех, которыми восхищаются на празднике кукол. Да… и после укуса змеи спасали всего лишь игрушку. А разве он — настоящий? Актер, носящий чужие лица. Чужие…
Сказать, что отныне никому не позволит коснуться? Да разве поверит? И если без защиты своей оставит, рано или поздно придется у других защиты искать. Так уж заведено для таких, как Айхо.
Сцена… Темнота зала — и светильники, бросающие призрачные круги на деревянный настил подмостков. Неслышное дыхание зала… Когда Айхо стоит на шершавых досках, слышит биение сердца героя, который отдал ему все, лишь бы на короткое время стать живым. А сам он — кто? Неужто всего лишь красивая кукла? Но как неживое может дать жизнь?
— Кто я, мой господин? — шепотом произносит, не опуская смычка.
— Ты — это ты. А вот какой ты, реши сам.
Это звучит сухо и безразлично. И неподвижно лицо, и взгляд свысока — так всадник смотрит на лужу, по которой его породистый конь проскакал.
И не выдерживает Айхо этого взгляда — зазвенел тоо, выпущенный из рук.
— За что?! — простирается на полу. Так падает раненый, знающий, что умрет, чья рука тщетно пытается зажать рану, не пустить кровь наружу. Не плачем, кровью захлебывается, позабыв про должное обращение: — Кем ты меня считаешь — куклой без души, без привязанностей? Найта и только?! Если я ничего не значу, вели убить сейчас! Делай, что хочешь — лишь благодарность услышишь! Только не так, безразлично! Я же поверил тебе!
Приподнялся на локте, к шелку ханны Йири щекой прижался — фиолетовая прохлада, горные сумерки. А циновка, на которую упал, узор свой на коже оставит надолго.
— Ты — сердце мое, сцена — воздух. И без тебя не могу, и без театра, где вырос… А остальное… Я же не виноват, что другого узнать не успел! Убей… прикажи, это сделаю сам, если слугам не хочешь доверить… не могу больше…
— Иди.
Равнодушные сумерки, легкие. И голос им под стать.
— Не навсегда?! Нет?!
— Иди.
…Теперь плачет — капли большие, тяжелые. Не напоказ, давно уже не напоказ — а сейчас и вовсе — один. Никого больше в комнате нет. Дорога пуста.
Подмостки ждут Айхо Инорэ, сад зовет свой алый цветок. Свободен. Один.
Два дня спустя был праздник сури-ко, радостный день.
…Куклы танцуют, в их руках — игрушечные музыкальные инструменты. Только почему-то в центре он постоянно видит себя с такой же игрушечной кисточкой — и печатью. Кукольный хоровод вертится вокруг него, и на искусно раскрашенных лицах — радость.
«Я пытался получить что-то иное. И дать иное. Смешно…»
Единственный был — живым. Но он ушел — и правильно. Живому не место здесь. Правильно…
Вспомнил, как Асахи сломал футляр и швырнул в угол. У Йири не хватит сил сжать футляр так, чтобы сломать. А бросить — смешная выходка. Нелепая.
«Я схожу с ума…»
В доме главного судьи ему всегда были рады. Еще когда хозяин считал молодого человека, прибывшего из Столицы, чтобы занять самый высокий пост, тихим и безобидным.
Совсем юная девушка с лентой принесла поздние цветы — огромные, белые. Склонилась при входе, выпрямилась, положила цветы в нишу. Так, без вазы — словно в саду.
Красивая игрушка. Взгляд остановился на отточенных движениях ее рук, на гематитовых браслетах. Заметив интерес на лице гостя, господин Исуру едва заметным жестом дал девочке понять — замри на месте. Пусть он смотрит на тебя.
Он и вправду смотрел. Разглядывал такое знакомое.
«Я пытался забыть про вас. Но я — такой же, как вы. Вы должны быть моей свитой, и только вы… Но так не получится — значит, вы должны быть в моем доме. Так — правильно».
Исуру понял, что гость не станет возражать против подарка.
Ночью в саду пел кьонг, пересмешник. Птица, которая издевается над целым светом, и никто не властен наказать ее или хотя бы заставить прервать прихотливую песенку.
— Возьми, — Йири протянул девочке золотую застежку — причудливое сплетение стеблей и бутонов горицвета, тончайшую работу ювелира. Сюда бы алые камни… но таким, как она, не пристало носить самоцветы, кроме одного. Заметил — она испугалась. — Что-то не так?
— Господин мой… она же бесценна, — девочка говорила, только когда велят. Хорошая выучка…
— Пустое. Красота нуждается в подобающем обрамлении.
Он должен был почтить своим присутствием праздник. Заставить никто не мог — все равно должен. Быть среди смеющихся горожан столько, сколько необходимо. Среди? Нет, над ними. Кто же осмелится подойти близко? И кому он позволит подобную дерзость?
Серебряный воздух, и высоко-высоко — летящие точки. Птиц держит небо, людей — земля.
…Волосы у девочки были, словно шерстка котенка. А лицо не менялось с наступлением сумерек.
Не хотелось заниматься ничем. Раньше, даже когда просто стоял неподвижно и смотрел в окно, само существо его было занято созерцанием. Сейчас — ничего.
Девочка эта, игрушка… ее можно убить, она постарается даже не вскрикнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161