И перемещался по залу взгляд, полный черной тоски — не скользил, скорее, летел отравленной стрелой, когда удавалось увидеть цель. Черный, как отверстая могила, безнадежный, как не успевший остыть пепел погребального костра.
Йири сделал шаг назад — теперь лазуритовая колонна защищала от этого взгляда. Знал — ненадолго. И не было возможности покинуть зал. Он был тут один — можно подойти к тому или к этому, но разве имеет он право здесь заговаривать первым? Разве что с низшими. А те, пожалуй, перепугаются, растеряются, не зная, как отвечать.
Черный взгляд снова нашел его — так и передвигались по залу, не ближе, не дальше.
«Я этого не вынесу». И знал, что Ханари тоже не сумеет сдержаться. Теперь он может одно — убить. Как же иначе? Считай, из рук выпустил, теперь — не дотянешься. Надолго ли хватит его? Возможно, сталь сверкнет в серебристом воздухе уже скоро. Ох, как не хотелось оставлять этот мир…
Если бы кто другой был, возможно, Йири попробовал бы подойти первым, порою открытость спасает. Но не от человека с глазами, как могильная яма.
Услышал, как Иримэ окликает его, стоя внизу. Судорожно кивнул и, тут же забыв о ней, направился к растущим в кадках маленьким, в рост человека, лиственницам. Если Ханари все же не сдержится, пострадает весь Дом. И дети, как и тогда. И Тами… сейчас его нет здесь. А то бы Йири давно подошел, уговорил бы отвлечь или увести брата. Если такое кому-то под силу, конечно.
* * *
— Господин мой… об одном вас прошу.
— О чем же на этот раз?
— Пусть Ханари Лис покинет Столицу. У него ведь много дел новобранцы, и раньше он много времени проводил не здесь.
Цепкий взгляд, тяжело его выдержать.
— С младшим тебя связали кони. А что со средним?
— Ничего.
— И ты надеешься отмолчаться? Когда речь идет о представителе самого сильного Дома? Намерен вертеть людьми Второго круга и ограничиться словом «ничего»?
Йири неожиданно вскидывается, лицо розовеет:
— Я знаю, как много влечет за собой неосторожное слово! А вы знаете меня, господин! Неужто я не могу хоть один раз попросить, ничего не объясняя? И не говорить, почему объяснять не хочу?
А лицо повелителя задумчиво.
— "Не хочу"? Я ведь многое доверил тебе. Пробуешь коготки, мой котенок?
Словно косой по стеблю ударили — почти упал вниз, протянул руки. Складки легкого шелка вспорхнули, а на браслетах заиграли блики.
— Нет! Нет же! Но поверьте же мне — не могу!
— Слишком много «не». Кажется, ты забыл все уроки…
— Я помню! — прозвучало столь горячо, что ясно стало, о каком уроке он вспомнил первым. Ненависть к себе сквозила в голосе, слишком мягком для гневных нот.
— Значит, боишься повторения?
Йири поднялся медленно, тело словно из гранита — и все же плавно, так вода движется, не камень. Поднялся — и метнулся за дверь, за полупрозрачный полог. Совсем уж неслыханно. А там, в трех шагах, застыл, словно и вовсе в камень обратился. Невыносимо. Каждое слово не так истолковано, каждое слово приближает конец. Еще немного — и все поймет, и плохо придется «лисьему» Дому.
— Может, вернешься? — голос из-за тончайшего полотна. — Это уж наглость чрезмерная, ты не находишь?
— Да, голос, лишенный опоры, просачивается сквозь шелк. — Да, мой господин.
Сил не хватает уйти, да и бессмысленно это. Но хватает сил оставаться по другую сторону занавеса.
Тогда повелитель выходит сам — темно-красная молния. Йири зажмуривается, вжимается в стену. Чувствует неподвижный, изучающий взгляд на своем лице. Не сразу понимает, что рядом уже нет никого. Гроза пронеслась мимо — или уже разразилась, не знает. Может быть, молния уже сожгла его тело, скоро останется пепел.
Остаток дня провел в страшной тревоге, сам едва это замечая — слишком привык и к смертной скуке, и к щемящей тоске, и к страху. Но позвали его, как обычно, и ни слова не было сказано о недавнем. Когда осознал, что так и не услышит ответа, осмелился снова спросить, но попытка была пресечена сразу же, небрежно, почти ласково, а сил на третью не осталось.
А наутро узнал, что Ханари отправили на север Хэнэ — в самый очаг. Туда, где скрывались по лесам остатки мятежных отрядов, туда, где все еще чернела выжженная земля.
* * *
Северо-запад Хэнэ
Аюрин лежала, дрожа от холода, завернувшись в сшитое наспех одеяние из шкур лесной собаки и росомахи. Парнишка, которого она звала Разноглазым, не отходил от нее. Молчаливый, тенью следовал. Она не гнала, хоть и едва замечала. Долго не доверяла ему, считала лесным духом, тери-тае, а то и похуже — больно уж не везло людям Муравья с тех пор, как мальчишка присоединился к отряду.
Разноглазый не знал ее настоящего имени — да и прошлого ее не знал. Аюрин не была намерена откровенничать. Да в последнее время она и говорила-то с трудом. Каждое слово грозило обернуться слезами.
Раньше она ненавидела и рада была, что стрелы ее несут смерть убийцам семьи. А теперь таял отряд Муравья, многие погибли, кто-то ушел — и сейчас они сами поставлены были перед выбором, смерть медленная от голода и холода в зимних лесах или же быстрая — в стычке.
Разноглазый пытался делиться с ней последним куском, но Аюрин его руку отталкивала.
Во сне и наяву дом мерещился, родные лица, детские забавы — соломенная кукла, качели на лохматой веревке. Порой виделась свадьба сестры, ее смущенное и радостное лицо — Аюрин поправляла праздничную, расшитую красно-белым узором повязку на голове старшей, а та шептала что-то о счастье и о том, что скоро оно ждет и Аюрин. А теперь какая из Аюрин невеста? Круги под глазами, волосы спутаны, губы потрескались. Над правой бровью небольшой шрам — неловко с дерева спрыгнула. Конечно, в деревне не только красавиц в жены берут, да уж всяко не таких, которые год с мужчинами в лесу пропадали.
Потом Аюрин словно в ледяную воду падала — понимала, какие тут мечты о свадьбе? Жить-то осталось всего ничего, да и вокруг сплошной пепел да развалины.
* * *
Выискивать повстанцев в лесах — занятие безнадежное, и поначалу военные отряды старались отрезать их от деревень. Население было запугано — за помощь мятежникам уничтожали всю деревню. А у многих родня оставалась — и они покидали вожаков и стремились увести семьи из опасных мест. Не тут-то было. Покинуть родные места мало кому удавалось — с женщинами и детьми не больно-то проберешься оврагами, а дороги перекрыты.
Но окончательно одолеть мятежников не выходило, и тогда начали попросту уничтожать все деревни, мимо которых двигались. Исключения делали для крупных селений, приносящих доход. Но там оставляли гарнизоны, и горе подозрительным личностям или сельчанам, заподозренным в связях с бунтовщиками.
Скрывающимся в лесах нечего было есть и негде взять продовольствие — а зимы на севере суровые. Охота может прокормить троих, пятерых — но не полсотни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161