Погасить костерок, пока маленький. Не говоря уж о том, что они посмели распускать сплетни и нанести увечья чиновникам. Аоно ждал, что Высокий сразу отдаст приказ расправиться с ослушниками. Не впервой. Но тот медлил.
— Знаете, как умирают дети? Расскажите.
— Знаю, Высокий. Болезнь неизвестная. Теряют силы, руки и ноги холодеют — ложатся и не встают больше. Зимой ничего, с весной опять стало плохо.
— И началось около года назад…
Долго стоял, переплетя пальцы, разглядывал узор на решетке. Аоно сам себе не решался признаться, как раздражала эта манера замолкать в полной неподвижности и думать непонятно о чем. Если бы горячился, выказывал гнев, хоть намеком давал понять, каковы его чувства и намерения! Нет — улетает мыслями куда-то, а ты стой, как болван, и жди, что из этого последует.
— Я поеду туда.
Кликнул слугу:
— Оседлайте Рыжего.
— Что вы хотите делать?
— Переселенцы пришли два года назад и после тоже появлялись новые семьи. Они что-то принесли с собой… быть может, невольно. Почему все молчали об этих смертях?
— Какие-то крестьяне… налоги они платили исправно и поля возделывались хорошо.
— Это — главное, да?
Он казался спокойным, но уголки губ чуть вздрагивали.
— Будут ли распоряжения наказать виновных? Ваша воля нарушена…
— Это — потом.
Сделал шаг, оказался совсем рядом.
— Я должен понять.
* * *
Жители, мужчины и женщины, работавшие в поле и на огородах или занятые иными делами, упали наземь, в пыль опустив лицо, когда небольшой отряд на превосходных конях промчался по узким дорогам и остановился посреди деревни.
— Кто здесь главный?
Староста, белее молока, выдвинулся навстречу.
Человек, спрыгнувший с красивого рыжего коня, шагнул к нему. Волосы стянуты сзади; вив самом деле чем-то на птицу похож.
— Сейчас есть больные в деревне?
— Двое, — пролепетал староста. — Их в одном доме положили… девчонка вот-вот помрет…
— Проведи.
На неверных ногах староста проследовал к домику на отшибе. Крестьяне все еще не осмеливались подняться — или хотя бы поднять взгляд.
Высокий остановился на пороге, чуть прищурился. Староста побледнел еще сильнее и простился с этим светом, уповая только на милость Неба.
Наместник скрылся в доме, с ним зашли еще двое. Остальная свита осталась на площади. Через четверть часа вышел один, набрал воды и снова скрылся за дверью.
Потом появились все трое.
— Это вода, — господин стоял, положив руку на шею коня. — Кто-то из приезжих был болен, и вода в одном из колодцев мертвая. Выройте новые. Эти — засыпать.
— А моя дочь, Высокий? — прозвенел срывающийся голос. Каково бедной женщине было видеть, что он входит к ее ребенку?
— И наш сын??
— Девочку спасти нельзя. Поздно. Но мальчик выживет. — Наклонил голову: — Делайте, как я говорю.
Вскочил в седло. Трясущимися губами староста спросил:
— За то, что нарушена ваша воля… что будет с деревней, Высокий?
— Вы уже заплатили. И заплатите куда больше, если снова проявите неповиновение.
В клубах пыли всадники умчались в сторону следующей деревни.
— Что он сделал с тобой? — спрашивала мальчика мать, и спрашивали двух девочек — совсем кроху и подростка в другой деревне, и схожими были ответы:
— Он прикасался ко мне, что-то говорил тихо-тихо. Мне было спокойно…
Колодцы вырыли новые. Смерти прекратились. Когда мимо окна пролетала черная птица, люди закрывали глаза и старались унять невольную дрожь.
Если у кого-то и были сомнения, что молодой наместник не человек, ныне их не осталось.
* * *
Два месяца прошло, прежде чем Аоки стал походить на себя прежнего. Хину окружила его заботой, трудилась, словно пчела, похудела вконец, извелась — как бы кто не прознал, что скрывает беглого, и в деревне ее вид уже вызывал сочувствие, расспрашивали, что стряслось. Девушка врать умела плохо — да и что соврешь? Про деда разве, так подобным враньем можно и впрямь беду накликать. Вдруг помочь захотят, к перевалу поднимутся? Отговаривалась мелочами.
С Аоки поначалу держала себя свободно — человеку здоровье вернуть надо, а не девичий стыд показывать. А потом, как поправился и помощником деду стал, снова смущение чувствовала, если тот с ней заговаривал.
Хину рассказала ему обо всем, о том, что в город ходила, пыталась о судьбе Аоки узнать; скрыла только одно — что пыталась пробиться к наместнику. Аоки поначалу был изумлен, потом рассердился. Потом задумался. И день ото дня ходил все мрачнее. Будто, напомнив про город, девушка произнесла запретное слово.
Только и думал, что о друзьях по шайке, вспоминал Суори, который ради мести пересек полстраны.
— Я… должен уйти.
— Нет, — прошептала Хину, глядя в угол. — Я не хочу… не уходи.
— Ты не понимаешь… я же вернусь.
— Нет. Ты не вернешься. Я все понимаю. Ты остался в живых тогда… но больше он тебе не позволит.
— Хину…
— Ты хочешь убить его, — голос тихой, послушной Хину обретал силу — вот так в горах поднимается ветер, который опрокидывает камни. — Оставь эти мысли. Я не могу потерять тебя снова.
— Хину…
— Я знаю тебя! Ты не успокоишься. За всех… за Суори… за соль эту проклятую!
— Суори умер так, как сам хотел — в схватке, — сухо ответил Аоки. — Да и за других… мы все заслужили, по правде сказать. Смерть я бы принял. Но он даже в этом мне отказал… у меня свои причины, Хину, и о них тебе незачем знать. А за меня не бойся. Ты знаешь, сил у меня много. И ловкости, — глаза вспыхнули зелено-желтым огнем, словно у рыси, лицо побледнело. Он невольно двинул правой рукой, будто сжимая нож.
Хину сквозь слезы смотрела на него, качая головой.
— Я его видела как-то… Я потеряю тебя, вот и все. У него стража…
— Меня не смогли удержать в копях. Что мне какая-то стража?
— Лучшая… Ты не уйдешь живым, если он увидит тебя. А ты ведь хочешь что-то сказать ему, не только ударить. Я понимаю.
— Хину… Моя звезда счастливая. Мне всегда везло.
— Везло? — она почти закричала. — Избави Творец от такого везения! Чем ты гордишься? Тем, что, может быть, судьба позволит убить его? Я много думала, Аоки, я понимаю — на нем держится Окаэра. Он поднял ее из грязи. Пусть он жесток, пусть он оборотень — его смерть, как обвал, вызовет страшное. Я хочу жить спокойно, растить детей — а беспорядки начнутся, и нельзя будет знать, что ожидает завтра. Даже в горах, Аоки! Меня защищали только люди Ёро.
— Не говори лишнего. Я же сказал, вернусь. Мои дела не касаются женщин.
— О, да! Я только женщина, а у тебя кровь горячая. Я не могу стать между вами. Но я далеко вижу. Я всегда любила тебя. Но ты снова оставишь меня… навсегда.
Хину села — спина прямая, по лицу катятся слезы. Тяжело было ему это видеть, но дела Аоки и впрямь не касались женщин. Если не объяснить так, чтобы поняла — что же, уйдет без объяснений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
— Знаете, как умирают дети? Расскажите.
— Знаю, Высокий. Болезнь неизвестная. Теряют силы, руки и ноги холодеют — ложатся и не встают больше. Зимой ничего, с весной опять стало плохо.
— И началось около года назад…
Долго стоял, переплетя пальцы, разглядывал узор на решетке. Аоно сам себе не решался признаться, как раздражала эта манера замолкать в полной неподвижности и думать непонятно о чем. Если бы горячился, выказывал гнев, хоть намеком давал понять, каковы его чувства и намерения! Нет — улетает мыслями куда-то, а ты стой, как болван, и жди, что из этого последует.
— Я поеду туда.
Кликнул слугу:
— Оседлайте Рыжего.
— Что вы хотите делать?
— Переселенцы пришли два года назад и после тоже появлялись новые семьи. Они что-то принесли с собой… быть может, невольно. Почему все молчали об этих смертях?
— Какие-то крестьяне… налоги они платили исправно и поля возделывались хорошо.
— Это — главное, да?
Он казался спокойным, но уголки губ чуть вздрагивали.
— Будут ли распоряжения наказать виновных? Ваша воля нарушена…
— Это — потом.
Сделал шаг, оказался совсем рядом.
— Я должен понять.
* * *
Жители, мужчины и женщины, работавшие в поле и на огородах или занятые иными делами, упали наземь, в пыль опустив лицо, когда небольшой отряд на превосходных конях промчался по узким дорогам и остановился посреди деревни.
— Кто здесь главный?
Староста, белее молока, выдвинулся навстречу.
Человек, спрыгнувший с красивого рыжего коня, шагнул к нему. Волосы стянуты сзади; вив самом деле чем-то на птицу похож.
— Сейчас есть больные в деревне?
— Двое, — пролепетал староста. — Их в одном доме положили… девчонка вот-вот помрет…
— Проведи.
На неверных ногах староста проследовал к домику на отшибе. Крестьяне все еще не осмеливались подняться — или хотя бы поднять взгляд.
Высокий остановился на пороге, чуть прищурился. Староста побледнел еще сильнее и простился с этим светом, уповая только на милость Неба.
Наместник скрылся в доме, с ним зашли еще двое. Остальная свита осталась на площади. Через четверть часа вышел один, набрал воды и снова скрылся за дверью.
Потом появились все трое.
— Это вода, — господин стоял, положив руку на шею коня. — Кто-то из приезжих был болен, и вода в одном из колодцев мертвая. Выройте новые. Эти — засыпать.
— А моя дочь, Высокий? — прозвенел срывающийся голос. Каково бедной женщине было видеть, что он входит к ее ребенку?
— И наш сын??
— Девочку спасти нельзя. Поздно. Но мальчик выживет. — Наклонил голову: — Делайте, как я говорю.
Вскочил в седло. Трясущимися губами староста спросил:
— За то, что нарушена ваша воля… что будет с деревней, Высокий?
— Вы уже заплатили. И заплатите куда больше, если снова проявите неповиновение.
В клубах пыли всадники умчались в сторону следующей деревни.
— Что он сделал с тобой? — спрашивала мальчика мать, и спрашивали двух девочек — совсем кроху и подростка в другой деревне, и схожими были ответы:
— Он прикасался ко мне, что-то говорил тихо-тихо. Мне было спокойно…
Колодцы вырыли новые. Смерти прекратились. Когда мимо окна пролетала черная птица, люди закрывали глаза и старались унять невольную дрожь.
Если у кого-то и были сомнения, что молодой наместник не человек, ныне их не осталось.
* * *
Два месяца прошло, прежде чем Аоки стал походить на себя прежнего. Хину окружила его заботой, трудилась, словно пчела, похудела вконец, извелась — как бы кто не прознал, что скрывает беглого, и в деревне ее вид уже вызывал сочувствие, расспрашивали, что стряслось. Девушка врать умела плохо — да и что соврешь? Про деда разве, так подобным враньем можно и впрямь беду накликать. Вдруг помочь захотят, к перевалу поднимутся? Отговаривалась мелочами.
С Аоки поначалу держала себя свободно — человеку здоровье вернуть надо, а не девичий стыд показывать. А потом, как поправился и помощником деду стал, снова смущение чувствовала, если тот с ней заговаривал.
Хину рассказала ему обо всем, о том, что в город ходила, пыталась о судьбе Аоки узнать; скрыла только одно — что пыталась пробиться к наместнику. Аоки поначалу был изумлен, потом рассердился. Потом задумался. И день ото дня ходил все мрачнее. Будто, напомнив про город, девушка произнесла запретное слово.
Только и думал, что о друзьях по шайке, вспоминал Суори, который ради мести пересек полстраны.
— Я… должен уйти.
— Нет, — прошептала Хину, глядя в угол. — Я не хочу… не уходи.
— Ты не понимаешь… я же вернусь.
— Нет. Ты не вернешься. Я все понимаю. Ты остался в живых тогда… но больше он тебе не позволит.
— Хину…
— Ты хочешь убить его, — голос тихой, послушной Хину обретал силу — вот так в горах поднимается ветер, который опрокидывает камни. — Оставь эти мысли. Я не могу потерять тебя снова.
— Хину…
— Я знаю тебя! Ты не успокоишься. За всех… за Суори… за соль эту проклятую!
— Суори умер так, как сам хотел — в схватке, — сухо ответил Аоки. — Да и за других… мы все заслужили, по правде сказать. Смерть я бы принял. Но он даже в этом мне отказал… у меня свои причины, Хину, и о них тебе незачем знать. А за меня не бойся. Ты знаешь, сил у меня много. И ловкости, — глаза вспыхнули зелено-желтым огнем, словно у рыси, лицо побледнело. Он невольно двинул правой рукой, будто сжимая нож.
Хину сквозь слезы смотрела на него, качая головой.
— Я его видела как-то… Я потеряю тебя, вот и все. У него стража…
— Меня не смогли удержать в копях. Что мне какая-то стража?
— Лучшая… Ты не уйдешь живым, если он увидит тебя. А ты ведь хочешь что-то сказать ему, не только ударить. Я понимаю.
— Хину… Моя звезда счастливая. Мне всегда везло.
— Везло? — она почти закричала. — Избави Творец от такого везения! Чем ты гордишься? Тем, что, может быть, судьба позволит убить его? Я много думала, Аоки, я понимаю — на нем держится Окаэра. Он поднял ее из грязи. Пусть он жесток, пусть он оборотень — его смерть, как обвал, вызовет страшное. Я хочу жить спокойно, растить детей — а беспорядки начнутся, и нельзя будет знать, что ожидает завтра. Даже в горах, Аоки! Меня защищали только люди Ёро.
— Не говори лишнего. Я же сказал, вернусь. Мои дела не касаются женщин.
— О, да! Я только женщина, а у тебя кровь горячая. Я не могу стать между вами. Но я далеко вижу. Я всегда любила тебя. Но ты снова оставишь меня… навсегда.
Хину села — спина прямая, по лицу катятся слезы. Тяжело было ему это видеть, но дела Аоки и впрямь не касались женщин. Если не объяснить так, чтобы поняла — что же, уйдет без объяснений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161