Потому что, кажется, в тайниках твоей души нет ни малейшего желания что-то строить, и жаждешь только одного: разрушать… нет, ты вовсе не стремишься сменить отца на высотах, которых он достиг, напротив — избавиться бы от этого всего, разрушить бы и это наследие, и все вокруг, весь мир! А меж тем от этих мыслей сердце сжимается горькой тоской, к горлу комом подступает стыд (так он сгорел бы со стыда много лет назад, если бы в минуту, когда захотелось украдкой полакомиться, Ревир застал его на месте преступления у обеденного стола…).
Однажды Кречет и впрямь сказал случайной девице, с которой провел несколько часов:
— Как ты можешь тянуть эту лямку? Я хочу сказать, как тебе жизнь не надоела?
Она отнеслась к вопросу очень серьезно, она ведь и сама могла бы себя об этом спросить. И даже в том, как она задумалась над его вопросом, была некая профессиональная готовность, безличная покорность, которая и восхищала Кречета, и пугала. Она внимательно слушала — и вдруг очертя голову, путаясь в словах, он заговорил:
— Вот я один раз сделал ужасное… ужасную гадость… и мне было так худо… Это… это было ужасно.
— А что ты такого сделал?
Губы Кречета скривила судорожная улыбка: вспомнился Роберт — мальчик, которого он одолел когда-то, давно-давно; как в тумане проплыли перед глазами лица Джонатана и Кларка… но он ответил только:
— Я обругал родную мать. Скверно обругал.
Женщина промолчала; она готова была выслушать любое самое чудовищное признание и обратить любую вину в пустяк уже одним своим безличным спокойствием. Она была точно глубокий омут: в эти безмолвные воды можно бросить любое, что тебя гнетет, и навсегда от этого избавиться… но пусть он назвал Клару сукой — что за важность? Пусть он тогда шепнул про себя, что она сука, так ведь она сука и есть, с какой стати из-за этого расстраиваться.
Но ему вспомнился тот день в библиотеке и тот вечер дома, вспомнилось, как он лежал на постели одетый, даже не скинув башмаки, а Клара быстро, сбивчиво шептала, какая она счастливая, — и он понял: не то его пугает, что он назвал ее постыдным именем. Пугает мысль, что он ее этим наказал. А если так, значит, она чем-то заслужила наказание. Кречета затрясло, он больше не думал ни о Кларе, ни даже о себе и вдруг вскочил — так порывисто, что испуганная женщина вздрогнула от неожиданности.
— Что-нибудь неладно? — спросила она. — Что случилось?
Кречет ушел от нее сотрясаемый непонятным, невесть откуда взявшимся бешенством. Надо бы и эту девку наказать, осатанело думал он; ведь она его не слушала. Ей было наплевать. Растолкуй ей, что они оба сделали, он и Клара, объясни, подведи все итоги — ей все равно будет наплевать. Она и ухом не поведет.
10
Он вошел в приемную. Здесь пахло темнотой, сыростью, линолеумом.
— Слушаю вас, — сказала женщина за конторкой.
Седые волосы ее мелко завиты, а вид неряшливый.
Должно быть, докторова жена. Позади нее на стене — старомодная гравюра, на гравюре — старомодная сценка: черные, как железо, люди гордо стоят возле допотопного паровоза. Надпись тонкими вычурными буквами гласит, что здесь запечатлено некое историческое событие.
Кречет вновь перевел взгляд на женщину — черты ее словно бы обрели паутинную тонкость и металлическую отчетливость этой гравюры; так на какой-нибудь картине все предметы связаны друг с другом и друг друга дополняют.
— Слушаю вас. Вы мистер Ревир?
— Кристофер Ревир, — сказал Кречет.
— Так, прекрасно.
И женщина сделала пометку в книге записей. Писала она самым обыкновенным карандашом — желтым, с чистой, еще не тронутой резинкой на другом конце.
Кречет сел. В приемной было еще несколько человек. По одну сторону, на полукруглой скамье, идущей вдоль такого же полукруглого, фонарем, окна, — женщина с мальчиком. Лицо у нее печальное, застывшее; должно быть, она не старше Кречета, но словно из другого мира, а все оттого, что при ней ребенок; одета и причесана она крикливо и вместе с тем небрежно, лоб досадливо морщится. Мальчик ерзает у нее на коленях, хнычет. Мать наклоняется к нему, делает вид, что слушает, но, должно быть, заранее знает, чего он попросит.
— Нет, — говорит она. Сын извивается ужом, пытается выскользнуть из ее рук. — Нет, не смей.
Потом она достала сигарету, и, пока закуривала, мальчишка все-таки вырвался, подбежал к большому столу посреди комнаты. Это был старый, давно отслуживший свое обеденный стол. Ножки неуклюже и мило выгнулись, будто не выдержали многолетней тяжести потрепанных «Географических вестников» и прочих журналов и сборников. Мальчик взял один журнал и оглянулся на мать. И сделал вид, что сейчас отдерет обложку.
— Не смей, — сказала мать, дотянулась и за руку рванула его к себе.
Мальчик ничуть не удивился, но захныкал. Поверх его дергающейся головы Кречет встретился взглядом с молодой женщиной и тотчас отвел глаза. Она засмеялась:
— С детишками, знаете, столько мороки.
Никто не отозвался. Напротив Кречета сидит юноша лет девятнадцати, с ним немолодой мужчина в темном костюме. На лице младшего блаженное и растерянное выражение, как у слепого; глаза его не закрыты плотно, однако и не открыты как следует. Капризное хныканье мальчика беспокоит его, но он не в силах сосредоточиться, понять толком, откуда это беспокойство.
— Ну а тут сколько? Сколько? Эта задачка потрудней. — громко шепчет его пожилой спутник и сует что-то в руку слепому.
У пожилого бескровные тонкие губы, на них словно наклеена улыбка — заученная, профессиональная улыбка, в которой нет ничего веселого.
Кречет смотрит на него в упор. Слепой беспокойно ерзает на стуле.
— П-пять, — произносит он.
Произносит черезчур громко, не понизив голос в расчете на приемную врача. Молодая мать вынула сигарету изо рта, резким движением сбросила с губы крошку табака — явно хочет показать, что этот громкий голос ее раздражает. Заученная улыбка человека в темном становится еще более подчеркнутой. Она обращена к Кречету: может быть, он все-таки улыбнется в ответ?
— А вот еще трудная, куда трудней. Тебе, пожалуй, и не справиться, — говорит он.
И с этими словами чуть подается вперед, будто приглашает всех принять участие в происходящем; он даже подмигивает Кречету. И сует еще что-то в руку слепого юноши. Лицо слепого искажается, он сосредоточенно думает.
— Не смей, — снова резко, машинально повторяет молодая мать.
Мальчишка все-таки отодрал обложку журнала. Вместо того чтобы шлепнуть его, мать один только раз, но сильно бьет его по спине кулаком.
На стуле рядом с Кречетом — старик, совсем белые редкие волосы старательно начесаны на лысину в безуспешной попытке ее прикрыть. Старик не снял пальто. Поверх головы молодой женщины он неподвижным взглядом смотрит в окно, на дом через дорогу — приемная и кабинет врача помещаются в старом кирпичном здании, неподалеку от делового центра Гамильтона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Однажды Кречет и впрямь сказал случайной девице, с которой провел несколько часов:
— Как ты можешь тянуть эту лямку? Я хочу сказать, как тебе жизнь не надоела?
Она отнеслась к вопросу очень серьезно, она ведь и сама могла бы себя об этом спросить. И даже в том, как она задумалась над его вопросом, была некая профессиональная готовность, безличная покорность, которая и восхищала Кречета, и пугала. Она внимательно слушала — и вдруг очертя голову, путаясь в словах, он заговорил:
— Вот я один раз сделал ужасное… ужасную гадость… и мне было так худо… Это… это было ужасно.
— А что ты такого сделал?
Губы Кречета скривила судорожная улыбка: вспомнился Роберт — мальчик, которого он одолел когда-то, давно-давно; как в тумане проплыли перед глазами лица Джонатана и Кларка… но он ответил только:
— Я обругал родную мать. Скверно обругал.
Женщина промолчала; она готова была выслушать любое самое чудовищное признание и обратить любую вину в пустяк уже одним своим безличным спокойствием. Она была точно глубокий омут: в эти безмолвные воды можно бросить любое, что тебя гнетет, и навсегда от этого избавиться… но пусть он назвал Клару сукой — что за важность? Пусть он тогда шепнул про себя, что она сука, так ведь она сука и есть, с какой стати из-за этого расстраиваться.
Но ему вспомнился тот день в библиотеке и тот вечер дома, вспомнилось, как он лежал на постели одетый, даже не скинув башмаки, а Клара быстро, сбивчиво шептала, какая она счастливая, — и он понял: не то его пугает, что он назвал ее постыдным именем. Пугает мысль, что он ее этим наказал. А если так, значит, она чем-то заслужила наказание. Кречета затрясло, он больше не думал ни о Кларе, ни даже о себе и вдруг вскочил — так порывисто, что испуганная женщина вздрогнула от неожиданности.
— Что-нибудь неладно? — спросила она. — Что случилось?
Кречет ушел от нее сотрясаемый непонятным, невесть откуда взявшимся бешенством. Надо бы и эту девку наказать, осатанело думал он; ведь она его не слушала. Ей было наплевать. Растолкуй ей, что они оба сделали, он и Клара, объясни, подведи все итоги — ей все равно будет наплевать. Она и ухом не поведет.
10
Он вошел в приемную. Здесь пахло темнотой, сыростью, линолеумом.
— Слушаю вас, — сказала женщина за конторкой.
Седые волосы ее мелко завиты, а вид неряшливый.
Должно быть, докторова жена. Позади нее на стене — старомодная гравюра, на гравюре — старомодная сценка: черные, как железо, люди гордо стоят возле допотопного паровоза. Надпись тонкими вычурными буквами гласит, что здесь запечатлено некое историческое событие.
Кречет вновь перевел взгляд на женщину — черты ее словно бы обрели паутинную тонкость и металлическую отчетливость этой гравюры; так на какой-нибудь картине все предметы связаны друг с другом и друг друга дополняют.
— Слушаю вас. Вы мистер Ревир?
— Кристофер Ревир, — сказал Кречет.
— Так, прекрасно.
И женщина сделала пометку в книге записей. Писала она самым обыкновенным карандашом — желтым, с чистой, еще не тронутой резинкой на другом конце.
Кречет сел. В приемной было еще несколько человек. По одну сторону, на полукруглой скамье, идущей вдоль такого же полукруглого, фонарем, окна, — женщина с мальчиком. Лицо у нее печальное, застывшее; должно быть, она не старше Кречета, но словно из другого мира, а все оттого, что при ней ребенок; одета и причесана она крикливо и вместе с тем небрежно, лоб досадливо морщится. Мальчик ерзает у нее на коленях, хнычет. Мать наклоняется к нему, делает вид, что слушает, но, должно быть, заранее знает, чего он попросит.
— Нет, — говорит она. Сын извивается ужом, пытается выскользнуть из ее рук. — Нет, не смей.
Потом она достала сигарету, и, пока закуривала, мальчишка все-таки вырвался, подбежал к большому столу посреди комнаты. Это был старый, давно отслуживший свое обеденный стол. Ножки неуклюже и мило выгнулись, будто не выдержали многолетней тяжести потрепанных «Географических вестников» и прочих журналов и сборников. Мальчик взял один журнал и оглянулся на мать. И сделал вид, что сейчас отдерет обложку.
— Не смей, — сказала мать, дотянулась и за руку рванула его к себе.
Мальчик ничуть не удивился, но захныкал. Поверх его дергающейся головы Кречет встретился взглядом с молодой женщиной и тотчас отвел глаза. Она засмеялась:
— С детишками, знаете, столько мороки.
Никто не отозвался. Напротив Кречета сидит юноша лет девятнадцати, с ним немолодой мужчина в темном костюме. На лице младшего блаженное и растерянное выражение, как у слепого; глаза его не закрыты плотно, однако и не открыты как следует. Капризное хныканье мальчика беспокоит его, но он не в силах сосредоточиться, понять толком, откуда это беспокойство.
— Ну а тут сколько? Сколько? Эта задачка потрудней. — громко шепчет его пожилой спутник и сует что-то в руку слепому.
У пожилого бескровные тонкие губы, на них словно наклеена улыбка — заученная, профессиональная улыбка, в которой нет ничего веселого.
Кречет смотрит на него в упор. Слепой беспокойно ерзает на стуле.
— П-пять, — произносит он.
Произносит черезчур громко, не понизив голос в расчете на приемную врача. Молодая мать вынула сигарету изо рта, резким движением сбросила с губы крошку табака — явно хочет показать, что этот громкий голос ее раздражает. Заученная улыбка человека в темном становится еще более подчеркнутой. Она обращена к Кречету: может быть, он все-таки улыбнется в ответ?
— А вот еще трудная, куда трудней. Тебе, пожалуй, и не справиться, — говорит он.
И с этими словами чуть подается вперед, будто приглашает всех принять участие в происходящем; он даже подмигивает Кречету. И сует еще что-то в руку слепого юноши. Лицо слепого искажается, он сосредоточенно думает.
— Не смей, — снова резко, машинально повторяет молодая мать.
Мальчишка все-таки отодрал обложку журнала. Вместо того чтобы шлепнуть его, мать один только раз, но сильно бьет его по спине кулаком.
На стуле рядом с Кречетом — старик, совсем белые редкие волосы старательно начесаны на лысину в безуспешной попытке ее прикрыть. Старик не снял пальто. Поверх головы молодой женщины он неподвижным взглядом смотрит в окно, на дом через дорогу — приемная и кабинет врача помещаются в старом кирпичном здании, неподалеку от делового центра Гамильтона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138