Ребенок тут ни при чем. Он сам по себе, он мирно ждет, он спит в ней и не торопится. И потихоньку набирается от нее жизни, кормится малыми капельками ее крови… а дьявола, которого она носит в себе повсюду, куда бы ни пошла (однажды в воскресенье даже в церковь забрела, так нестерпимо было оставаться весь день одной), — этого малостью не насытишь, кротостью не задобришь, он беснуется в каждом уголке ее тела, проникает в каждую клеточку, жжет, колет, язвит, не дает ни минуты покоя. Ему нужен Лаури, нужна любовь Лаури. Только Лаури мог бы его укротить, но он уехал и, должно быть, никогда не вернется.
— Сукин сын, — бормотала Клара.
Порой на улице она разговаривала сама с собой, старалась только не шевелить губами. Часто она впивалась глазами в машины, что проезжали через Тинтерн, незнакомые машины, словно они могли привезти ей весть из чужой, далекой страны, и те, кто сидел в машинах, ловили ее взгляд и увозили его с собой. Соня сказала, что глаза у Клары стали больше прежнего. Сбавлять вес не надо, предостерегла Соня, не то она станет уж слишком худая, а вот брови она себе сделала красивые. Сама Соня чересчур выщипывала брови, от этого лицо у нее всегда было немного удивленное, а вот мрачные раскосые глаза ее ровно ничего не выражали. Они уже слишком много в жизни видели. Возможно, Соня почувствовала, что Клара несчастна, ведь Клара больше не болтала с нею, как бывало прежде, но Соня не умела выразить свои добрые чувства и не знала, как заговорить всерьез о самых сокровенных чувствах подруги. Она только не скупилась на злые, презрительные и насмешливые слова о мужчинах: вот уж из-за кого не стоит расстраиваться! Клара теперь постоянно забывала пригласить ее ночевать, и Соня тоже забывала это предложить. Обе не стремились возобновить прежнюю тесную дружбу, ведь обеим слишком многое надо было скрывать. Но Клара заметила: Соня больше не фыркает, что Лаури «белобрысый стервец», который «больно много о себе воображает». Язвительные шуточки прекратились — как отрезало.
Кэролайн с младенцем приехала навестить родителей, гостила у них не первую неделю, и она тоже сказала, что Клара стала совсем другая. Кэролайн и сама после свадьбы переменилась — похудела, погрустнела, стала беспокойнее, и появилась у нее привычка с печальным видом гладить то руку Клары, то волосы — Кларе это вовсе не нравилось.
— У тебя иногда вид какой-то чокнутый, — сказала Кэролайн. Она не знала, как еще выразиться, хотя и понимала, что это звучит грубовато. — Что с тобой? Опять та стерва из школьного управления цепляется?
Младенец у Кэролайн был слабенький, болезненный, о своих отношениях с мужем она ни слова не говорила, а Клара вовсе и не жаждала узнать ее секреты. И она старалась избегать подруг. Она всех теперь избегала. Где-то в глубине сознания идет потаенная работа, для нее нужно время, а с Кэролайн и Джинни говорить больше не о чем, и нет сил и охоты попусту болтать и перешучиваться с мужчинами… как-то в магазин заглянул муж Джинни, пристал было с разговорами, но Клара даже не улыбнулась, сразу послала его к чертям, и ему это совсем не понравилось. А потом однажды, под вечер, она пошла пройтись в безлюдном месте, примерно за милю от дома, увидела у обочины машину Ревира — и разом поняла, что будет делать, какие планы складывались у нее в голове почти целый месяц.
Вот сколько времени прошло: почти месяц. А ей каждая неделя казалась годом. Клара всегда была довольно равнодушна к своему телу, но после памятной поездки с Лаури стала следить за тем, что делается у нее внутри, следить яростно, неотступно, с горькой обидой — от этого чувства ей никогда уже не избавиться. Лаури сделал ее тело другим. Но наперекор всему она здорова. Беда в том, что это здоровое тело существует само по себе, словно бы отдельно от нее; у него своя жизнь, оно хочет не того, чего хочет она. Иногда ей снится, что Лаури с нею в постели, а рассудок вовсе этого не желает, в душе вскипает злость и отвращение. Наедине с собой, а минутами даже и в магазине она прижимала ладони к животу и думала — у тела своя дорога, а душа отчаянно рвется в другую сторону; но конец один, выбора нет.
Время идет, и она врастает в него, ее уносит течением. Выбора нет.
Когда делать было нечего, она шла побродить в одиночестве. По Тинтерну всегда кто-нибудь да гуляет — дети, старики, кто угодно, иногда берут с собою собак, и те носятся с лаем взад и вперед и обнюхивают все на своем пути. Иные старики берут суковатые палки и опираются на них, как на трости, а ребята таскают палки, которые изображают ружья или мечи. Клара выбирала глухие пыльные тропинки, что вели мимо заколоченных амбаров и каркасных домов в неубранные поля, давно заросшие сорной травой. Она старалась не подходить близко к реке, потому что здесь всегда гуляло много народу, и никогда не проходила мимо тинтернской гостиницы, где снимали комнаты или просто проводили свободное время рабочие с лесопилки. И однажды она увидела у дороги машину Ревира; поодаль стоял новехонький домик — может быть, это построили новую контору при складе лесоматериалов? Казалось, домик только вчера выстроен из свежераспиленных досок. Сам склад был просторный и почти безлюдный. Лесопилка была поодаль, к ней подъезжали с другой стороны; там стоял шум и грохот, толклось много народу; Клара лесопилки побаивалась.
Шли последние дни августа. В воздухе ни ветерка. Клара привыкла, что лоб, шею, все тело покрывает испарина, но все равно было неприятно: сама себе кажешься нечистой. Лаури терпеть не мог всякую грязь. И Клара тыльной стороной ладони отерла лоб, остановилась на краю дороги и стала ждать. Если смотреть прямо перед собой, видны высокие уродливые дома Тинтерна, в одном из них она живет вот уже третий год. С тыла дома на вид какие-то странные, ненастоящие. Всюду на задворках натянуты веревки, болтается развешенное после стирки белье. Из-за угла, с Главной улицы, выехали на велосипедах две девчонки и катят сюда, прямо на Клару. Им лет по двенадцать, по тринадцать, живут они где-то на другом конце города, в одинаковых беленьких и чистеньких каркасных домиках; такие дома покупают те, кто, проработав лет двадцать на лесопилке либо на гипсовом карьере, ухитрился отложить довольно денег — ведь у этих людей работа постоянная, они не чета Кларе и ее родным. Теперь она все чаще это чувствует. Прежде, когда рядом был Лаури, куда бы он в мыслях ни уносился, она ничего такого не замечала. Видно, жила как в тумане. А вот теперь она все замечает, глаза сами собой щурятся и сверлят каждого встречного, словно меряют силу врага. Девчонки чему-то визгливо смеялись, а подъехали поближе — и замолчали. Клара смотрела на них в упор — лица у обеих разгоряченные и покрыты дорожной пылью, а в глазах и улыбках прячется веселое любопытство:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
— Сукин сын, — бормотала Клара.
Порой на улице она разговаривала сама с собой, старалась только не шевелить губами. Часто она впивалась глазами в машины, что проезжали через Тинтерн, незнакомые машины, словно они могли привезти ей весть из чужой, далекой страны, и те, кто сидел в машинах, ловили ее взгляд и увозили его с собой. Соня сказала, что глаза у Клары стали больше прежнего. Сбавлять вес не надо, предостерегла Соня, не то она станет уж слишком худая, а вот брови она себе сделала красивые. Сама Соня чересчур выщипывала брови, от этого лицо у нее всегда было немного удивленное, а вот мрачные раскосые глаза ее ровно ничего не выражали. Они уже слишком много в жизни видели. Возможно, Соня почувствовала, что Клара несчастна, ведь Клара больше не болтала с нею, как бывало прежде, но Соня не умела выразить свои добрые чувства и не знала, как заговорить всерьез о самых сокровенных чувствах подруги. Она только не скупилась на злые, презрительные и насмешливые слова о мужчинах: вот уж из-за кого не стоит расстраиваться! Клара теперь постоянно забывала пригласить ее ночевать, и Соня тоже забывала это предложить. Обе не стремились возобновить прежнюю тесную дружбу, ведь обеим слишком многое надо было скрывать. Но Клара заметила: Соня больше не фыркает, что Лаури «белобрысый стервец», который «больно много о себе воображает». Язвительные шуточки прекратились — как отрезало.
Кэролайн с младенцем приехала навестить родителей, гостила у них не первую неделю, и она тоже сказала, что Клара стала совсем другая. Кэролайн и сама после свадьбы переменилась — похудела, погрустнела, стала беспокойнее, и появилась у нее привычка с печальным видом гладить то руку Клары, то волосы — Кларе это вовсе не нравилось.
— У тебя иногда вид какой-то чокнутый, — сказала Кэролайн. Она не знала, как еще выразиться, хотя и понимала, что это звучит грубовато. — Что с тобой? Опять та стерва из школьного управления цепляется?
Младенец у Кэролайн был слабенький, болезненный, о своих отношениях с мужем она ни слова не говорила, а Клара вовсе и не жаждала узнать ее секреты. И она старалась избегать подруг. Она всех теперь избегала. Где-то в глубине сознания идет потаенная работа, для нее нужно время, а с Кэролайн и Джинни говорить больше не о чем, и нет сил и охоты попусту болтать и перешучиваться с мужчинами… как-то в магазин заглянул муж Джинни, пристал было с разговорами, но Клара даже не улыбнулась, сразу послала его к чертям, и ему это совсем не понравилось. А потом однажды, под вечер, она пошла пройтись в безлюдном месте, примерно за милю от дома, увидела у обочины машину Ревира — и разом поняла, что будет делать, какие планы складывались у нее в голове почти целый месяц.
Вот сколько времени прошло: почти месяц. А ей каждая неделя казалась годом. Клара всегда была довольно равнодушна к своему телу, но после памятной поездки с Лаури стала следить за тем, что делается у нее внутри, следить яростно, неотступно, с горькой обидой — от этого чувства ей никогда уже не избавиться. Лаури сделал ее тело другим. Но наперекор всему она здорова. Беда в том, что это здоровое тело существует само по себе, словно бы отдельно от нее; у него своя жизнь, оно хочет не того, чего хочет она. Иногда ей снится, что Лаури с нею в постели, а рассудок вовсе этого не желает, в душе вскипает злость и отвращение. Наедине с собой, а минутами даже и в магазине она прижимала ладони к животу и думала — у тела своя дорога, а душа отчаянно рвется в другую сторону; но конец один, выбора нет.
Время идет, и она врастает в него, ее уносит течением. Выбора нет.
Когда делать было нечего, она шла побродить в одиночестве. По Тинтерну всегда кто-нибудь да гуляет — дети, старики, кто угодно, иногда берут с собою собак, и те носятся с лаем взад и вперед и обнюхивают все на своем пути. Иные старики берут суковатые палки и опираются на них, как на трости, а ребята таскают палки, которые изображают ружья или мечи. Клара выбирала глухие пыльные тропинки, что вели мимо заколоченных амбаров и каркасных домов в неубранные поля, давно заросшие сорной травой. Она старалась не подходить близко к реке, потому что здесь всегда гуляло много народу, и никогда не проходила мимо тинтернской гостиницы, где снимали комнаты или просто проводили свободное время рабочие с лесопилки. И однажды она увидела у дороги машину Ревира; поодаль стоял новехонький домик — может быть, это построили новую контору при складе лесоматериалов? Казалось, домик только вчера выстроен из свежераспиленных досок. Сам склад был просторный и почти безлюдный. Лесопилка была поодаль, к ней подъезжали с другой стороны; там стоял шум и грохот, толклось много народу; Клара лесопилки побаивалась.
Шли последние дни августа. В воздухе ни ветерка. Клара привыкла, что лоб, шею, все тело покрывает испарина, но все равно было неприятно: сама себе кажешься нечистой. Лаури терпеть не мог всякую грязь. И Клара тыльной стороной ладони отерла лоб, остановилась на краю дороги и стала ждать. Если смотреть прямо перед собой, видны высокие уродливые дома Тинтерна, в одном из них она живет вот уже третий год. С тыла дома на вид какие-то странные, ненастоящие. Всюду на задворках натянуты веревки, болтается развешенное после стирки белье. Из-за угла, с Главной улицы, выехали на велосипедах две девчонки и катят сюда, прямо на Клару. Им лет по двенадцать, по тринадцать, живут они где-то на другом конце города, в одинаковых беленьких и чистеньких каркасных домиках; такие дома покупают те, кто, проработав лет двадцать на лесопилке либо на гипсовом карьере, ухитрился отложить довольно денег — ведь у этих людей работа постоянная, они не чета Кларе и ее родным. Теперь она все чаще это чувствует. Прежде, когда рядом был Лаури, куда бы он в мыслях ни уносился, она ничего такого не замечала. Видно, жила как в тумане. А вот теперь она все замечает, глаза сами собой щурятся и сверлят каждого встречного, словно меряют силу врага. Девчонки чему-то визгливо смеялись, а подъехали поближе — и замолчали. Клара смотрела на них в упор — лица у обеих разгоряченные и покрыты дорожной пылью, а в глазах и улыбках прячется веселое любопытство:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138