Соня отвергала и презирала без разбору все, что «говорят» — особенно что говорят женщины, это ее презрение передалось Кларе и на время прибавило ей храбрости. Ей представлялось, как Соня кривит губы, насмехаясь над дурами, которые только и знают, что каркать да других пугать (она-то их наслушалась, потому что связалась с женатиком). Соня теперь поминутно взрывалась, и Клара ее избегала: еще наговорит невесть чего. Быть может, Соню злило безмятежно-спокойное Кларино лицо, потому что в самой Соне любовь все растревожила, взбаламутила, выставила напоказ все колючее, угловатое и в лице и в характере. А Клара стала мягче, спокойнее. Порой лицо ее казалось бессмысленным — но это потому, что она была поглощена воспоминаниями, сосредоточенно перебирала их, сызнова приводила в порядок. За четыре дня их накопилось не так уж и много, они сливались друг с другом, чуть не все слились воедино. Но опять и опять вставали перед глазами образы самые любимые: Лаури в ту или эту минуту, Лаури смотрит на нее с тем или с этим выражением… Однажды какой-то человек через плечо что-то сказал Кларе — Лаури сгреб его, тряхнул, тот вырвался, сказал — отстань, мол, и Лаури на миг остановился, а потом кинулся за ним, ухватил одной рукой за шиворот, пихнул — и даже по напрягшейся голой спине и плечам видно было, до чего он взбешен. Когда он вернулся, ей было очень стыдно — потому что он разозлился не из-за нее, нет, он разозлился просто от нечего делать. Случай этот тоже запомнился накрепко. А всякий раз, когда она говорила вслух: «Я тебя люблю», слова эти вырывались мучительно, через силу, будто внутри у нее засел какой-то дьявол, и неистово метался, и не находил покоя. И еще вспоминалось: сноп солнечных лучей в окне (они остановились в чистеньких, но довольно шумных меблированных комнатах), несколько потеков на потолке, и все закусочные и ресторанчики, куда они заходили поесть, и как Лаури сжимал ее плечи или плавал вокруг нее широкими кругами… было о чем подумать.
Дни шли, и она все чаще задумывалась о ребенке от Лаури. Мысль пробилась сквозь толщу будней, разорванную ярким солнцем, и стало ясно: она беременна, иначе просто быть не может. Однако она ждала. У нее вошло в привычку грезить сразу и о Лаури, и о ребенке, они странным образом сливались в одно, и страшная поначалу мысль обернулась снами наяву, которых она теперь с нетерпением ждала. Если у нее родится ребенок, это будет ребенок Лаури, его подарок, не чей-нибудь, и уж он-то с ней останется. Поначалу Лаури несколько раз спрашивал: «А ты побереглась, сделала что надо?» — но потом перестал, потому что Клара очень смущалась. Иногда они сразу засыпали, и он не мог не знать, что ничего она не сделала, но забывчивость окутывала их обоих, точно ленивая теплынь побережья, и внушала: все хорошо… Кларе думалось: все всегда будет хорошо, будущее раскинулось перед ними, как побережье, как сам океан, без конца и края — но всегда один и тот же, неизменный, все можно предсказать заранее. Наверно, и у них так пойдет, как только Лаури начнет оседлую жизнь. Наверно, про себя он давно все решил и уж больше с ней не расстанется… но немного погодя, когда она вернулась в Тинтерн, пришлось ей отказаться от этой надежды и задуматься над совсем иным будущим.
Мысли словно бы текли в два слоя: на поверхности тревога — вдруг будет ребенок? Или еще — вдруг Лаури к ней больше не тянет и он ее бросит? Но это только так, поверху. А то, что было в глубине души, прорвалось однажды, когда она вдруг сказала Соне: — А хорошо бы родить ребеночка. И тут же спохватилась — что же это я такое говорю? Соня уж так презрительно фыркнула, будто забавы ради подкинула Кларе дохлую крысу или швырнула в лицо грязную тряпку. Но Клару это ничуть не задело. Она чувствовала себя точно растение, у которого стебель только с виду тоненький и слабый, а на самом деле крепкий, еще покрепче стали; вроде как полевые цветы — в непогоду их совсем прижмет к земле, а потом понемногу опять поднимутся и оживут. Первая ее мысль была: «Лаури будет зол как черт, скажет, почему я не побереглась». А потом она подумала: «Ребенок будет больше его, чем мой, ведь он старше». И вспомнилось, сколько раз он бывал ласковый, притягивал ее к себе мягко, словно невзначай… вот это было самое хорошее! В такие минуты они были по-настоящему вместе. На побережье Лаури, бывало, замечтается, и видно, что его занесло невесть куда, а замечтается она — и это как остановка на полном ходу, когда рад бы весь век больше не двигаться; но, несмотря ни на что, в иные минуты они были по-настоящему вместе.
Она очень привязалась к детям Джинни, особенно к маленькому. В воскресенье отправилась с ними на загородную прогулку, затеянную благотворительным обществом (хотелось чем-то занять время, дожидаясь Лаури, он обещал прийти не раньше восьми), и все просила, чтоб ей дали подержать малыша, даже когда Джинни не прочь была понести его сама. Джинни опять была беременна. Боб, ее муж, все еще не нашел работы, и они жили у матери Джинни.
Шли медленно, тесной компанией. Клара подумала — сегодня на гулянье все люди выглядят по-особенному, не так, как всегда. Старухи пришли в шляпках, в круглых черных соломенных шляпках, на которых красовались искусственные цветы, чаще всего фиалки. Мужчины почти все явились в парадных костюмах, хоть видно было, что им и жарко, и неловко. Джинни надела прозрачное платье с длинными рукавами, она уже посадила на него пятна — пока ехали в машине, пролилось молоко из бутылочки, которую захватили для маленького, — но лицо ее порозовело от музыки, от праздничного оживления, и ее, видно, не огорчало, что Боб идет не рядом, а на несколько шагов впереди. На Клару поглядывали, и она лениво, мечтательно улыбалась в ответ: не диво, что люди смотрят, на нее стоит посмотреть, и она готова вознаградить их за это. У пивного павильона добровольной пожарной команды — это была самая большая из всех разбитых на лугу палаток — стояла Соня со своим дружком, но Клара к ним не подошла. Джинни подтолкнула ее локтем и сказала:
— Вот нахальные, а?
Клара только пожала плечами. Так удивительно, но и радостно, тепло на сердце, и надо установить какое-то равновесие между своей тайной, которую она теперь уже твердо знает, и этим пестрым, шумным праздником, и никак не опомниться от удивления, что есть у нее этот секрет, которого никто-никто не знает, даже Джинни.
Подошли к палатке, где шла игра в бинго, и Клара с Джинни сыграли разок-другой; малыш хныкал и дергал Клару за юбку, а старший мальчик все запихивал в рот сухие кукурузные зерна, которые они переставляли на истрепанных, засаленных картах. Рядом остановилась важная толстуха, жена хозяина тинтернской аптеки, и принялась ворковать над малышом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Дни шли, и она все чаще задумывалась о ребенке от Лаури. Мысль пробилась сквозь толщу будней, разорванную ярким солнцем, и стало ясно: она беременна, иначе просто быть не может. Однако она ждала. У нее вошло в привычку грезить сразу и о Лаури, и о ребенке, они странным образом сливались в одно, и страшная поначалу мысль обернулась снами наяву, которых она теперь с нетерпением ждала. Если у нее родится ребенок, это будет ребенок Лаури, его подарок, не чей-нибудь, и уж он-то с ней останется. Поначалу Лаури несколько раз спрашивал: «А ты побереглась, сделала что надо?» — но потом перестал, потому что Клара очень смущалась. Иногда они сразу засыпали, и он не мог не знать, что ничего она не сделала, но забывчивость окутывала их обоих, точно ленивая теплынь побережья, и внушала: все хорошо… Кларе думалось: все всегда будет хорошо, будущее раскинулось перед ними, как побережье, как сам океан, без конца и края — но всегда один и тот же, неизменный, все можно предсказать заранее. Наверно, и у них так пойдет, как только Лаури начнет оседлую жизнь. Наверно, про себя он давно все решил и уж больше с ней не расстанется… но немного погодя, когда она вернулась в Тинтерн, пришлось ей отказаться от этой надежды и задуматься над совсем иным будущим.
Мысли словно бы текли в два слоя: на поверхности тревога — вдруг будет ребенок? Или еще — вдруг Лаури к ней больше не тянет и он ее бросит? Но это только так, поверху. А то, что было в глубине души, прорвалось однажды, когда она вдруг сказала Соне: — А хорошо бы родить ребеночка. И тут же спохватилась — что же это я такое говорю? Соня уж так презрительно фыркнула, будто забавы ради подкинула Кларе дохлую крысу или швырнула в лицо грязную тряпку. Но Клару это ничуть не задело. Она чувствовала себя точно растение, у которого стебель только с виду тоненький и слабый, а на самом деле крепкий, еще покрепче стали; вроде как полевые цветы — в непогоду их совсем прижмет к земле, а потом понемногу опять поднимутся и оживут. Первая ее мысль была: «Лаури будет зол как черт, скажет, почему я не побереглась». А потом она подумала: «Ребенок будет больше его, чем мой, ведь он старше». И вспомнилось, сколько раз он бывал ласковый, притягивал ее к себе мягко, словно невзначай… вот это было самое хорошее! В такие минуты они были по-настоящему вместе. На побережье Лаури, бывало, замечтается, и видно, что его занесло невесть куда, а замечтается она — и это как остановка на полном ходу, когда рад бы весь век больше не двигаться; но, несмотря ни на что, в иные минуты они были по-настоящему вместе.
Она очень привязалась к детям Джинни, особенно к маленькому. В воскресенье отправилась с ними на загородную прогулку, затеянную благотворительным обществом (хотелось чем-то занять время, дожидаясь Лаури, он обещал прийти не раньше восьми), и все просила, чтоб ей дали подержать малыша, даже когда Джинни не прочь была понести его сама. Джинни опять была беременна. Боб, ее муж, все еще не нашел работы, и они жили у матери Джинни.
Шли медленно, тесной компанией. Клара подумала — сегодня на гулянье все люди выглядят по-особенному, не так, как всегда. Старухи пришли в шляпках, в круглых черных соломенных шляпках, на которых красовались искусственные цветы, чаще всего фиалки. Мужчины почти все явились в парадных костюмах, хоть видно было, что им и жарко, и неловко. Джинни надела прозрачное платье с длинными рукавами, она уже посадила на него пятна — пока ехали в машине, пролилось молоко из бутылочки, которую захватили для маленького, — но лицо ее порозовело от музыки, от праздничного оживления, и ее, видно, не огорчало, что Боб идет не рядом, а на несколько шагов впереди. На Клару поглядывали, и она лениво, мечтательно улыбалась в ответ: не диво, что люди смотрят, на нее стоит посмотреть, и она готова вознаградить их за это. У пивного павильона добровольной пожарной команды — это была самая большая из всех разбитых на лугу палаток — стояла Соня со своим дружком, но Клара к ним не подошла. Джинни подтолкнула ее локтем и сказала:
— Вот нахальные, а?
Клара только пожала плечами. Так удивительно, но и радостно, тепло на сердце, и надо установить какое-то равновесие между своей тайной, которую она теперь уже твердо знает, и этим пестрым, шумным праздником, и никак не опомниться от удивления, что есть у нее этот секрет, которого никто-никто не знает, даже Джинни.
Подошли к палатке, где шла игра в бинго, и Клара с Джинни сыграли разок-другой; малыш хныкал и дергал Клару за юбку, а старший мальчик все запихивал в рот сухие кукурузные зерна, которые они переставляли на истрепанных, засаленных картах. Рядом остановилась важная толстуха, жена хозяина тинтернской аптеки, и принялась ворковать над малышом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138