Но человек с заправочной станции ничего не заметил и вынес пластмассовые очки в белой оправе; других у него не было. Карлтон купил их, надел, и его жуть взяла, так все кругом стало странно — будто он смотрел на город чьими-то чужими глазами. Кругозор стеснили темно-зеленые стекла, а за широкой белой оправой, заслоняющей глаза с боков, и вовсе ничего не было видно. Ужас перехватил ему горло.
— Славно припекает нынче, — сказал заправщик, потрогал пальцами капот и отдернул руку, будто обжегся.
Карлтон ему позавидовал — знай посиживай в своем гаражике, ничего не надо делать, ни о чем не надо думать. Но тотчас ощутил презрение и одолел зависть. И возненавидел этого человека, как ненавидел всех на свете, кроме самого себя.
В десять он все еще вел машину, и в половине одиннадцатого тоже, но больше не давал себе труда угадывать время. Угадать несложно, этому поневоле научишься, если целыми днями напролет собираешь поспевшие овощи и плоды и солнце с утра до ночи с тобой, важно только замечать, куда оно передвинулось по небу. А вот сейчас над ним словно движется не то всегдашнее, привычное солнце. То солнце всходило и заходило над полями, а это — ярко-белое, раскаленное — молотом бьет по нему, по старой машине, будто в лад с тяжелым биением в желудке. Две колотящиеся боли пробиваются друг к другу, чтоб слиться в одну.
Странно вести машину, ощущать под руками баранку руля. Обычно в автобусе он сидел где-нибудь позади, смотрел в окно и ничего не видел, а вот сейчас правит сам. Надо следить за дорогой, а он поймал себя на том, что вдруг уставится на какое-нибудь далекое пятнышко и гадает, что это такое, пока не подъедет ближе и не разглядит: там ветхая ветряная мельница, тут мост, а вон кляча тянет повозку, а в повозке двое детишек. Что-то дрогнуло в нем, когда он обогнал этих мальчишек, бог весть почему захотелось остановиться, поговорить с ними. Сказать бы им что-нибудь, спросить, где они живут… Еще через несколько миль к почтовому ящику подошла женщина — хорошо бы и с нею поговорить. Она смотрела ему навстречу, потом медленно повернулась и проводила его взглядом, словно ей не часто случалось видеть кого-нибудь на этой дороге. Даже удивительно, как все в нем встрепенулось при виде этой женщины… Хорошо бы остановить машину, выйти, поговорить с кем-нибудь — не объяснять, куда и зачем он едет, а потолковать с кем-то, кто ничего про это не знает, вот это был бы отдых… Под темными очками глаза его начали слезиться.
Наконец Карлтон остановился в небольшом городишке возле какой-то забегаловки; он понятия не имел, который час. В висках стучало. Он вылез из машины и поразился — на улице тоже дышать нечем. Духотища, настоящее пекло. Его словно обволакивает душный кокон. Он вошел. Лениво гудели мухи. Посетителей — ни души, за стойкой тоже никого. Что ж, он посидит, подождет. В соседней комнате кто-то смеялся, слышался стук молотка. Немного погодя Карлтон поднялся, подошел к двери, ухватился руками за косяки и заглянул туда. В кухне теснота, беспорядок, но, похоже, ее как раз прибирают. У стола сидит толстяк без рубахи и что-то приколачивает. Вот он ударил по столу, и у Карлтона в глазу что-то болезненно дернулось.
— Есть! — сказал толстяк.
Девушка в белом перепачканном халате стояла, прислонясь к плите, и хихикала. Толстяк опять стукнул молотком по столу — и она захихикала громче. Тут Карлтон увидел: толстяк расплющил на столе множество мух, в мягком дереве виднелись десятки вмятин.
Карлтон выпил бутылку газировки, пожевал сандвич и пошел к своей машине. На этот раз она не желала трогаться с места. В дверях забегаловки стоял толстяк и смотрел; он был добрый человек; молоток он оставил на кухне.
— Пожалуй, надо налить воды, — сказал он.
Карлтон кивнул. Опять безуспешно попытался включить зажигание и махнул рукой. Толстяк вынес ему воды в красной пластмассовой лейке. Карлтон улыбнулся, поблагодарил. В желудке все шире разливалась жаркая боль, надо было как-то ее обмануть.
Он не знал, что уже едет по окраине Саванны, пока не увидал вывеску с названием города. Солнце заметно передвинулось в небе и теперь било в лицо под другим углом. Но, увидав вывеску, он сказал вслух:
— А теперь что? — И поехал дальше. Ладони вспотели, баранка стала скользкая. — Что теперь?
Он подавил внезапный страх. Здесь столько машин, надо ехать помедленней, поосторожней. Надо глядеть в оба. Замечтаешься — будет худо… Казалось, в других машинах сидят враги, они сразу видят, что ему тут не место, он чужак, он несет в себе ярость, точно прячет за пазухой хорька: такое надолго не спрячешь. И он вел машину все дальше. Глаза стало ломить. Замаячили темные полосы, он пытался разглядеть их получше, но они расплылись. Газировка и съеденная половина сандвича подступали к горлу, приходилось тратить все силы, чтоб их удержать. С омерзением он ощущал собственный запах — застарелый едкий запах пота и страха. Он вел машину все медленней, она уже еле ползла, прижимаясь к обочине шоссе. Потом ему полегчало, и он опять включил скорость, словно знал, куда едет, и боялся опоздать.
В какой-то витрине мелькнули часы, они показывали два. Цифры отпечатались в мозгу, Карлтон не дал себе труда понять, что они означают. Зубы стиснуты были так, что ныла челюсть. Поговорить бы с кем-то, хоть с самим собой. Поговорить бы про Клару, с Кларой, обдумать заранее, что ей сказать. Но страшно раскрыть рот — вдруг вырвется безумное, непоправимое. Эта боль в желудке хочет обратить его в животное, надо непременно ее одолеть.
Он ехал еще некоторое время. Словно бы оглядывал прохожих — вдруг встретится Клара… Сворачивал в какие-то улицы, в переулки. Проезжал через негритянские кварталы — и даже здесь глазел на встречных, хоть сразу видно было, что это не белые, — все искал дочь. Он совсем не думал о человеке, который ее увез. Невозможно верить, что он найдет ее с мужчиной. Она не посмеет показаться с тем человеком на улице, при свете дня… И вдруг Карлтону вспомнилась Перл, какой она была в Кларины годы. Может, он ищет вовсе не Клару, а Перл? Эти светлые-светлые волосы, детское лицо, легкий ласковый смех… Конечно же, вот что он ищет! Несправедливо, невозможно, чтобы он их не нашел, ведь он — Карлтон, Карлтон Уолпол, как же ему не добиться всего, чего он только пожелает. Он еще молодой. У него крепкие, сильные руки, и плечи, и ноги; он умеет драться; он красивый, женщины поглядывают на него тем особенным взглядом, который так будоражит и веселит; и родные ждут его домой. Они его ждут. Перед глазами задрожали черные полосы и расплылись, и взамен всплыли еле видные, призрачные лица — эти люди даже не зовут, не манят, просто терпеливо ждут и верят, что он вернется. Кто они? Чуть различимые, неясные, точно на старой фотографии, и среди них Перл… Карлтон ехал все медленней, и наконец машина остановилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
— Славно припекает нынче, — сказал заправщик, потрогал пальцами капот и отдернул руку, будто обжегся.
Карлтон ему позавидовал — знай посиживай в своем гаражике, ничего не надо делать, ни о чем не надо думать. Но тотчас ощутил презрение и одолел зависть. И возненавидел этого человека, как ненавидел всех на свете, кроме самого себя.
В десять он все еще вел машину, и в половине одиннадцатого тоже, но больше не давал себе труда угадывать время. Угадать несложно, этому поневоле научишься, если целыми днями напролет собираешь поспевшие овощи и плоды и солнце с утра до ночи с тобой, важно только замечать, куда оно передвинулось по небу. А вот сейчас над ним словно движется не то всегдашнее, привычное солнце. То солнце всходило и заходило над полями, а это — ярко-белое, раскаленное — молотом бьет по нему, по старой машине, будто в лад с тяжелым биением в желудке. Две колотящиеся боли пробиваются друг к другу, чтоб слиться в одну.
Странно вести машину, ощущать под руками баранку руля. Обычно в автобусе он сидел где-нибудь позади, смотрел в окно и ничего не видел, а вот сейчас правит сам. Надо следить за дорогой, а он поймал себя на том, что вдруг уставится на какое-нибудь далекое пятнышко и гадает, что это такое, пока не подъедет ближе и не разглядит: там ветхая ветряная мельница, тут мост, а вон кляча тянет повозку, а в повозке двое детишек. Что-то дрогнуло в нем, когда он обогнал этих мальчишек, бог весть почему захотелось остановиться, поговорить с ними. Сказать бы им что-нибудь, спросить, где они живут… Еще через несколько миль к почтовому ящику подошла женщина — хорошо бы и с нею поговорить. Она смотрела ему навстречу, потом медленно повернулась и проводила его взглядом, словно ей не часто случалось видеть кого-нибудь на этой дороге. Даже удивительно, как все в нем встрепенулось при виде этой женщины… Хорошо бы остановить машину, выйти, поговорить с кем-нибудь — не объяснять, куда и зачем он едет, а потолковать с кем-то, кто ничего про это не знает, вот это был бы отдых… Под темными очками глаза его начали слезиться.
Наконец Карлтон остановился в небольшом городишке возле какой-то забегаловки; он понятия не имел, который час. В висках стучало. Он вылез из машины и поразился — на улице тоже дышать нечем. Духотища, настоящее пекло. Его словно обволакивает душный кокон. Он вошел. Лениво гудели мухи. Посетителей — ни души, за стойкой тоже никого. Что ж, он посидит, подождет. В соседней комнате кто-то смеялся, слышался стук молотка. Немного погодя Карлтон поднялся, подошел к двери, ухватился руками за косяки и заглянул туда. В кухне теснота, беспорядок, но, похоже, ее как раз прибирают. У стола сидит толстяк без рубахи и что-то приколачивает. Вот он ударил по столу, и у Карлтона в глазу что-то болезненно дернулось.
— Есть! — сказал толстяк.
Девушка в белом перепачканном халате стояла, прислонясь к плите, и хихикала. Толстяк опять стукнул молотком по столу — и она захихикала громче. Тут Карлтон увидел: толстяк расплющил на столе множество мух, в мягком дереве виднелись десятки вмятин.
Карлтон выпил бутылку газировки, пожевал сандвич и пошел к своей машине. На этот раз она не желала трогаться с места. В дверях забегаловки стоял толстяк и смотрел; он был добрый человек; молоток он оставил на кухне.
— Пожалуй, надо налить воды, — сказал он.
Карлтон кивнул. Опять безуспешно попытался включить зажигание и махнул рукой. Толстяк вынес ему воды в красной пластмассовой лейке. Карлтон улыбнулся, поблагодарил. В желудке все шире разливалась жаркая боль, надо было как-то ее обмануть.
Он не знал, что уже едет по окраине Саванны, пока не увидал вывеску с названием города. Солнце заметно передвинулось в небе и теперь било в лицо под другим углом. Но, увидав вывеску, он сказал вслух:
— А теперь что? — И поехал дальше. Ладони вспотели, баранка стала скользкая. — Что теперь?
Он подавил внезапный страх. Здесь столько машин, надо ехать помедленней, поосторожней. Надо глядеть в оба. Замечтаешься — будет худо… Казалось, в других машинах сидят враги, они сразу видят, что ему тут не место, он чужак, он несет в себе ярость, точно прячет за пазухой хорька: такое надолго не спрячешь. И он вел машину все дальше. Глаза стало ломить. Замаячили темные полосы, он пытался разглядеть их получше, но они расплылись. Газировка и съеденная половина сандвича подступали к горлу, приходилось тратить все силы, чтоб их удержать. С омерзением он ощущал собственный запах — застарелый едкий запах пота и страха. Он вел машину все медленней, она уже еле ползла, прижимаясь к обочине шоссе. Потом ему полегчало, и он опять включил скорость, словно знал, куда едет, и боялся опоздать.
В какой-то витрине мелькнули часы, они показывали два. Цифры отпечатались в мозгу, Карлтон не дал себе труда понять, что они означают. Зубы стиснуты были так, что ныла челюсть. Поговорить бы с кем-то, хоть с самим собой. Поговорить бы про Клару, с Кларой, обдумать заранее, что ей сказать. Но страшно раскрыть рот — вдруг вырвется безумное, непоправимое. Эта боль в желудке хочет обратить его в животное, надо непременно ее одолеть.
Он ехал еще некоторое время. Словно бы оглядывал прохожих — вдруг встретится Клара… Сворачивал в какие-то улицы, в переулки. Проезжал через негритянские кварталы — и даже здесь глазел на встречных, хоть сразу видно было, что это не белые, — все искал дочь. Он совсем не думал о человеке, который ее увез. Невозможно верить, что он найдет ее с мужчиной. Она не посмеет показаться с тем человеком на улице, при свете дня… И вдруг Карлтону вспомнилась Перл, какой она была в Кларины годы. Может, он ищет вовсе не Клару, а Перл? Эти светлые-светлые волосы, детское лицо, легкий ласковый смех… Конечно же, вот что он ищет! Несправедливо, невозможно, чтобы он их не нашел, ведь он — Карлтон, Карлтон Уолпол, как же ему не добиться всего, чего он только пожелает. Он еще молодой. У него крепкие, сильные руки, и плечи, и ноги; он умеет драться; он красивый, женщины поглядывают на него тем особенным взглядом, который так будоражит и веселит; и родные ждут его домой. Они его ждут. Перед глазами задрожали черные полосы и расплылись, и взамен всплыли еле видные, призрачные лица — эти люди даже не зовут, не манят, просто терпеливо ждут и верят, что он вернется. Кто они? Чуть различимые, неясные, точно на старой фотографии, и среди них Перл… Карлтон ехал все медленней, и наконец машина остановилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138