– Констанца. Он знал Штерна – в связи со своей работой. Я говорила тебе, что он там будет.
– Нет, ты не говорила. Ты ни слова не сказала. Я-то знаю, что вы думаете, вы оба. Вы думали, что я не замечу его, там было много людей – сотни. Ну а я вот заметила. Я посмотрела на него и подумала: я дождусь. Если год придется, год буду ждать, пока я не останусь тут одна. Я жена Монтегю. Это мое право. Вот я и ждала на кладбище. Все лил и лил дождь. Он подошел ко мне, этот твой мужик. Он пытался убедить меня уйти, но я не согласилась. Думаю, я наорала на него. Может быть, гаркнула, во всяком случае, он ушел… В конце концов все они убрались. Я осталась стоять в одиночестве – и это было ужасно, ужасно. Все могилы такие белые. Почему они такие, эти еврейские могилы?
Она закрыла лицо. Она повернулась к окну, а потом изменила положение. Она прекратила ходить и стояла недвижимо, невидящим взором обведя комнату.
– Ты знаешь, я никогда не понимала Монтегю. Сегодня я это выяснила. Я не понимала его картины. Или его музыку. Я пыталась, но у меня ничего не получалось. – Она встряхнула головой. – Похоронная служба шла на иврите. У могилы говорили только на иврите. Я была там чужой. Ох, как это было ужасно. Монтегю сделал это сознательно! Специально для меня – последняя его ирония, последнее маленькое напоминание. Я не могу говорить на его языке – ты понимаешь? Вот и все. Ничего, кроме пустоты.
Прошел уже час. Констанца продолжала говорить. Я ничего не могла сделать, чтобы заставить ее остановиться.
– Мы ничего не приносим в этот мир и ничего не берем из него. Мы с Монтегю собирались завоевать его. Где они теперь, наши победы? У меня нет ничего и никого. Я снова ребенок. Ты видишь – вот мое черное платье, точно то же самое, и черные туфли, и вот мои черные волосы. Все черное. Почему птица в комнате? – закричала она. – Виктория, прогони ее! Поймай ее! Я знаю, ты хочешь оставить меня. Ты хочешь обсуждать меня за моей спиной. Ты не должна так поступать. Первым делом поймай птицу. И быстрее. Выбрось ее за окно.
Она продолжала плакать о птице и через десять минут, когда пришел Френк.
Едва только глянув на нее с порога, он коротко сказал:
– Звони ее врачу. Вызывай его немедленно.
Затем он исчез. Когда я положила трубку и отправилась искать его, он был на кухне. Испуганная горничная собирала все ножи и запирала их в шкафу.
– Френк, что ты делаешь?
– Доктор введет ей успокоительное. Оно скажется. А тем временем ты должна осмотреть и очистить всю квартиру: никаких ножей, никаких барбитуратов, никаких бритвенных лезвий. – Он помолчал. – Она принимает снотворное? Убедись, что ты все спрятала. Обыщи все шкафчики, все ящики. Проверь одежду и все карманы.
– Это необходимо?
– Заверяю тебя, более чем необходимо. Увидишь. Принимайся за дело, а я пока посижу с ней.
Мне потребовалось немало времени, чтобы осмотреть все комнаты, проверить бесчисленные шкафы, ящички и укромные места. Констанца никогда не поощряла посещение своих комнат, считая их своей берлогой, своим царством. И теперь, стоя в ее гардеробе, заставленном шкафами, я убеждалась, насколько Констанца лелеяла прошлое. Платья, которые она не надевала лет двадцать, груды коробок с обувью, перчатки, стопка за стопкой, все тщательно подобранные по цвету. Даже ее свадебное платье было здесь, то легендарное изделие, сохранившее свою вышивку и россыпь бриллиантовых блесток, хотя ткань стала ломкой, как бумага. Оно было в коробке, и, когда я открывала ее, руки у меня подрагивали. Я совершала вторжение и чувствовала себя взломщицей.
Когда я завершила осмотр, врачи уже ушли. Констанцу уложили в постель. Я стояла, глядя на нее. Она лежала неподвижно, как мертвая, с белым, словно наволочка, лицом. На ночной столик я выложила тайные арсеналы Констанцы. Они изымались откуда угодно – точно, как Френк и предполагал, – спрятанные в обуви, завернутые в белье, у задней стенки ящичков, одна смерть за другой. Разные рецепты разных врачей, различные дозировки, разнообразные даты назначений: некоторые из пилюль были выписаны в этом году, другие были более старыми. Самые древние рецепты были выданы в 1930 году.
Нашлось тут и еще кое-что – последнее открытие, тоже маленькое и убийственное. Я нашла его в кармане пальто, давно висящего на плечиках в шкафу. Конверт был надорван; штемпель был американский; содержание было кратким.
«Моя дорогая Виктория, – начиналось оно. – У меня тяжело на сердце. Ты, наверно, забыла своего друга. Знаешь ли ты, как обидно, когда тебе не пишут? Я думаю, что, может быть, я разозлил тебя, когда столько писал о любви, так что сегодня я говорю – я прошу только разрешения остаться твоим другом, как раньше, чтобы мы могли гулять с тобой и разговаривать, как когда-то. Смотри, я посылаю тебе еще одну арифметическую задачку, как и обещал. Она не очень сложная. Если ты не справишься с ней, я помогу – заверяю тебя! Я все пытаюсь шутить, но, знаешь, как тяжело говорить, не получая ответа. Думаю, ты простишь меня, если это будет последнее письмо и последняя задачка, которые я посылаю тебе, Виктория. И если ты не ответишь мне на этот раз, я буду точно знать, что ты забыла меня – твоего друга Франца Якоба» .
Я перечитала это письмо, стоя у изножия кровати Констанцы. Я читала и перечитывала его, пока текст не стал неразличим из-за слез. Я по-прежнему стояла на месте, когда в комнату вошел Френк. Я увидела, что взгляд его упал на груду коробок с лекарствами, затем он увидел мои слезы и листик бумаги в руке. Не говоря ни слова, он обнял меня и привлек к себе, пока я плакала над этим свидетельством любви – и предательства.
Френк сказал, что мы должны быть очень внимательны. Он сказал, что круглосуточной сиделки недостаточно; он сказал, что, хотя мы изъяли все эти препараты, всегда могут найтись и другие методы, другое оружие.
– Если она решит умереть, – сказал он, – то всегда найдет способ.
* * *
В этом он оказался прав. За день до нашей свадьбы Констанца разбила стакан и перерезала запястья.
Свадьба была перенесена. В тот день, когда она должна была состояться, я сидела с Френком в его квартире. Он сказал:
– Послушай, Виктория. Если кто-то хочет добиться успеха в своем намерении, он делает это за запертыми дверями. И делает глубокий разрез вдоль артерии, выше ее, а не поперек – и не в своей спальне, зная, что через десять минут появится опытная медсестра. Это не была попытка самоубийства. Это было послание тебе. Это предупреждение.
– Как ты можешь так говорить?!
– Послушай, я не сомневаюсь, что твоя крестная мать в самом деле больна – и в определенном смысле она нездорова вот уже много лет. Но я предполагаю, что она предпочитает всегда быть живой, как бы она ни заигрывала со смертью. Ей это нравится. Она оживает от ощущения битв и сражений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231