Окленд бросился ничком на охапку сена, вдыхая свежий запах травянистого сока. Закрыв глаза, он стал одну за другой вспоминать все подробности и черточки ее тела, словно перебирая четки: ее волосы, глаза, ее рот, шею. Когда он услышал шаги на лестнице, то вспрыгнул на ноги и, кинувшись к ней, заключил в объятия.
Они были полны резкости и отчаяния. Дженна почувствовала, что он еще переполнен болью, обидой и раздражением. Понимая, что является их источником, она ждала. Когда Окленд успокоился, она взяла его за руку.
– Все еще он?
– Он. Моя мать. Все, что угодно. Может, комета.
Дженна опустилась на колени. Окленд не посмотрел на нее. Его взгляд был прикован к слуховому окну, тело напряжено, лицо искривилось усмешкой.
– При чем тут комета? – спросила Дженна.
– Ни при чем. Причин сколько угодно. Может, я переволновался. Я чувствовал, как утекает время – по каплям. И ничего не меняется. Это место, этот дом, эти люди – они… выводят меня из себя. Я готов сделать… что-то из ряда вон. Убить кого-то. Пустить себе пулю в голову. Поджечь дом – стоять и смотреть, как вздымается пламя, пожирая картину за картиной, всю мебель, всю эту ложь, все недомолвки; все исчезнет в огромном величественном пожарище. – Он остановился. – Это сумасшествие?
– Да.
– Ну, может быть. Но это то, что я чувствую. Теперь оно ушло – почти ушло. Я обидел тебя? Прости, если ты огорчена.
– Как я могу заставить тебя забыть все это?
– А ты можешь?
– Если ты не будешь торопиться, смогу. Но ты будешь делать, что я тебе скажу, то есть…
Окленд повернулся. Он видел перед собой ее волосы, ее глаза, ее шею, ее грудь. В сумраке сеновала Дженна всматривалась в его лицо. В нем читалось незнакомое ей напряжение. Она положила руки ему на бедра. Окленд перевел дыхание и откинулся назад.
– Я верю тебе. Почти верю. Покажи мне.
* * *
Наверху Гвен дрожащими руками сменила полотняные шлепанцы на кожаные туфли. Она снова взяла котиковую шубку: если по возвращении она наткнется на кого-нибудь, то должна выглядеть совершенно естественно, и, держа шубку в руках, остановилась, глядя на свое отражение в высоком зеркале.
Ею овладела нерешительность. Что она скажет Эдди? Что сделает? Решится ли она сразу положить конец их связи или подождет до утра, когда успокоится – и вот тогда примет решение?
«Кто я?» – думала она, глядя на бледное, полное напряжения отражение. Несмотря на свои тридцать восемь лет, Гвен чувствовала себя сущей девочкой – но та, что глядела на нее из стекла, была отнюдь не девочкой.
«О, пусть я обрету мудрость», – подумала Гвен и со стоном отвернулась от зеркала. И тут же услышала легкий стук в дверь. Гвен застыла на месте. Это, должно быть, горничная, решила она, но что горничная подумает, увидев шубку? Она лихорадочно попыталась вернуть ее на вешалку, но мех запутался в вышивке платья. Она как раз успела высвободить его, когда дверь открылась. В комнату вошла Констанца.
– Там Стини, – без предисловий начала она.
Гвен побледнела, ее охватила холодная дрожь зловещего предчувствия.
– Я думаю, ему приснился страшный сон, – сказала Констанца, не спуская глаз с лица Гвен. – Он звал вас и плакал. Вроде у него жар. Я подошла к нему и потрогала. Он не проснулся. Мне показалось, что у него… лихорадка. – Констанца говорила четко и ясно, в глазах у нее появилось настороженное выражение, когда она перевела взгляд с бледного лица Гвен на шубку, которая теперь лежала на кровати. – Ага. Вы только что собирались уходить, – продолжила Констанца ровным голосом, словно намерение Гвен отнюдь не удивило ее. – Прошу прощения. Мне разбудить няню?
Гвен не стала терять времени на ответ. Ей было некогда обращать внимания на странность ситуации, потому что раньше Констанца никогда не показывалась у нее в комнате; она даже не заметила, что девочка только что извинилась – а ведь Констанца никогда не извинялась. Едва замерли звуки ее голоса, Гвен забыла о ее присутствии. Она уже устремилась к дверям.
Гвен пробежала по коридору, взлетела по лестнице к детской и кинулась к Стини, своему малышу, своему сыночку, которого она любит больше всех, – и пока бежала, она возносила молитвы: «Господи, прости меня, Господи, прости меня – но только бы со Стини все было в порядке!»
Она распахнула двери в детскую и кинулась к кроватке. Стини спал. Когда она опустилась на колени рядом, он свернулся калачиком, что-то пробормотал и почесал себе нос; с правого бочка он перевернулся на левый. Гвен склонилась над ним.
Констанца вошла в комнату вслед за ней, но Гвен отослала ее.
– Возвращайся в свою комнату, Констанца, – сказала она, не глядя на нее. – Иди спать. Я останусь со Стини. Он будет спокоен, пока я рядом.
Констанца выскользнула из комнаты, и дверь закрылась. Гвен осталась стоять на коленях у кроватки сына. Она положила руку ему на лоб и ощутила биение жилки на виске. Все старые страхи всплыли у нее в памяти: Хэвиленд, местный врач, качающий головой; специалист из Лондона, который, отведя ее в сторону, говорит, что он хочет быть с ней честным и надежд почти не осталось. Один из ее мертвых детей – кто это был? Маленькая девочка, вот кто; лежащая у нее на руках, как вылепленная из желтоватого воска, с посиневшими губками. Хрипы крупозного воспаления легких, ужас перед скарлатиной, когда у Стини так опухло горло, что он не мог сглатывать даже слюну, а лишь по каплям пил воду. Неделя кризиса, она ежечасно обмывала его тельце уксусом и прохладной водой в стараниях сбить температуру. Когда жар достиг предела, Стини перестал узнавать ее, он уже не мог говорить. Боже милостивый!
Гвен прижала голову к груди мальчика. Лобик у него был прохладным; дыхание ровным, сердце не частило. Гвен сосчитала частоту пульса и постепенно стала успокаиваться. Не было никаких признаков высокой температуры – Констанца, должно быть, ошиблась; все дело просто в плохом сне, вот и все. Стини здоров, и Бог проявил к ней милосердие. Но Гвен знает, насколько хрупка грань между жизнью и смертью: она не толще волоска, и прервать ее можно одним дуновением. Порой самые обычные детские заболевания, простые царапины способны стать убийцами. Гвен понимала, что получила предупреждение. На этот раз, думала она, уткнувшись лицом в ладони, ей явили снисхождение. Бог не стал карать ее, но Он недвусмысленно напомнил ей о Своем величии.
Сложив ладони перед грудью, она склонила голову. Она молчаливо каялась в своем романе с Шоукроссом: начиная с этой ночи, она будет стараться соответствовать тем идеалам, которые ей внушали с самого детства, будет верной женой и добродетельной матерью. К ее удивлению, решение не принесло ни боли, ни сокрушения, вместе с ним пришло успокоение. Еще этим утром ей казалось, что узы, связывающие ее с Шоукроссом, никогда не порвутся, а вечером они уже исчезли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231