Кто-то из бойцов поднимает трубку, машинально отзывается;
— Алло, алло! Якименко недоволен:
— Это же немцы проверяют, занят ли дом русскими, определяют наш передний край.
— Негоже выдавать секреты,— поддерживает его разведчик Дегтярев.
— Пулемет блестит, как тульский самовар,— слышит Иван Семенович скороговорку своего помощника, но на этот раз не удостаивает его похвалы. Некогда.
«Собственно, почему бы мне и не рассказать о своих боевых делах? Да и с кем в первую очередь разделю радость, как не с женой. Пусть и дети узнают...» — Иван Семенович успокаивается, и вновь на тетрадочный лист бумаги ложатся ровные строчки.
Напомнив о боях в городе, он подытоживает: «Когда представляли к награде, комбат подсчитал, что за последние три дня я истребил свыше 60 вражеских солдат и офицеров, подавил огонь десяти пулеметных точек и двух дзотов».
Одолев эту нескромную, как он считает, фразу, Якименко достает из кармана перочинный Ножик, чтобы подточить карандаш. А в сознании отчетливо встает тот дзот, к которому так долго пришлось ползти.
...За. полчаса до атаки полыхнули осветительные молнии —Это «катюша» дала залп. А затем с лязгом и скрежетам понеслись два танка. Думали, что пехотинцам нечего будет делать. Но только батальон поднялся, как ожил дзот. Комбат Соин бегал от взвода к взводу и не решался посылать людей на верную смерть. И тут Якименко встретился с ним взглядом. «Я пошел, мой помощник меня поддержит»,— это решение у Ивана Семеновича созрело как-то неожиданно. Выскочил из подворотни и бегом вдоль домов к переулку. Темень, хоть глаза выткни, а из дзота его заприметили. Пришлось распластаться на мостовой. Принял такую позу, будто двигаться уже не может. Пулемет смолк. Якименко знал, что если он подымет голову, то снова полоснет очередь. Но откуда-то взялась сила, что переборола робость. Он приподнялся на локтях и метнул гранату... — Не хотите ли принять душ? — Голос Дегтярева слышится отчетливо, но Иван Семенович не сразу понимает, что ему предлагает закадычный друг,
— Отвяжись!—улыбается Якименко и встает из-за стола.
В комнате ощущается кисловато-едкий запах порохового дыма: он проникает с улицы через разбитое окно и плывет, поднимаясь к потолку. А когда врывается свежий ветер, сразу же пахнет весной. После зимы всегда омолаживается земля. Только человек все одно стареет на год. Иван Семенович подходит к зеркалу и удивляется. Неизвестные доселе легли борозды на лоб, около глаз паутинкой собираются морщины. Но он не чувствует тяжести своих сорока шести лет.
«И тебе, Аннушка, столько же,— размышляет Якименко.— Какой ты теперь стала? На фотографию твою смотрю, часто, перед атакой — всякий раз. С тобой иду в бой, ты оберегаешь меня от несчастного случая. Жаль, что рожать тебе уже поздно, а как бы хотелось сына? Он ведь расти будет после войны, а значит, в тепле и достатке. И, главное, другую мораль исповедовать станет, мораль победы.
Недавно один новобранец спросил меня, сколько патронов расстрелял я за войну. Чудной какой-то, разве
везды на небе сосчитаешь? Так и ответил ему. А сам одумал, что фронтовые дороги от нашей Кубани были руты и извилисты, и ни я, и никто другой не мог твер-о предугадать, сколько доведется прошагать по ним. Но вот взяли Кенигсберг, и теперь можно определенно сказать, что пройти остается короткие километры». И он
пишет:
«Скоро вернемся домой. Хотя посевную опять проведете без нас, мужиков, а уж на уборке урожая мы своих жен пожалеем. Отдохнете после нашего возвращения.
А сеять хлеб и здесь будем. У нас переписывают всех, кто трактором или сеялкой способен управлять. Деревни и фольварки брошены, земля стонет, тоскует по хлебопашцу. Мы ей подсобим.
Рассказывают: тут, в Пруссии, поля хлебодарные, к году и не к году богато родится пшеница — удобрений много и землю поливают хитроумно. А для коров делают загоны из проволоки, без пастухов. Нам бы такое перенять. Коровы все одной масти — пестрые, серо-черные. Дома же в поселениях, пристройки хозяйственные— краснокирпичной кладки. И такое, пожалуй, нам под силу».
Якименко сует руку под гимнастерку, гладит подреберье. Там застрял осколок — это еще под Мелитополем. Два других ранения—в мае сорок третьего и в апреле сорок четвертого — ничем не напоминают о себе: А мелитопольский осколак просыпается всякий раз в ненастье. Но не рассказывать же об этом Аннушке?
Неожиданно для себя он замечает рыжего котенка, что примостился у него на коленях. Невольно гладит его от головы, к хвосту, и будто сам теплеет внутри. «Вот если бы люди не скупились на ласку друг к другу, как бы солнечно было на земле!» — думает вдруг он. А на лист бумаги ложатся слова:
«Какая погода здесь? Как_назло, то туман, то дождь моросит. Нынче солнце тоже не выглядывает. Зато небо от огня полыхает, земля вздрагивает. Это работа нашей авиации. Представляешь?
Сообщу о несчастье с моими друзьями. Юрий Костиков погиб, хоронили его всем полком. Провел он, по существу, всего один бой, а сделал многое. Его и Петра Гостищева к высокой награде представили. Гостищева в госпиталь отправили, но писем от него нет, как бы
беда не стряслась. Комбат наш жив-здоров. И я, видишь, в норме. Вот сегодня каждому у нас выдали похвальные листы с благодарностью товарища Сталина, Это уже четвертая благодарность...
На дорогах встречаю многих из тех, кого угоняли в рабство. Не думал, что здесь столько наших. Смоленские, украинцы, есть и с Кубани. Плачут от радости, что освободили их. Истощавшие, а шагают шибко. Увидел тут один указатель: до Москвы без малого тысяча триста километров. Дойдут, к родной хате сами ноги несут. А версты — они отсюда до дома короче. Так что жди и меня. Обнимаю, твой Иван».
Он преломляет листы бумаги треугольничком, по-детски крупными буквами выводит адрес: «Краснодарский край, Выселковский район, станица Выселки. Якименко Анне Исаевне». Но вот ему кажется, что адрес написан слишком бледно, он прислоняет карандаш к кончику языка и заново обводит буквы. Затем, что-то вспомнив, распрямляет треугольничек и на полях дописывает:
«Про награду мою будущую соседям пока не сказывай. Пусть из газет узнают. А то почтут хвастунишкой. Если же выйдет какая неувязка, так тогда еще и засмеют».
Теперь он снова складывает, письмо и выходит на улицу разыскать почтальона. Оранжевый закат задевает за крыши домов, а там, в вышине, еще не утратили своей белизны облака — эти вечные немые свидетели истории.
МУЖЕСТВО ПРО ЗАПАС
Положение наступающих частей не из легких. Полк Рубцова продвинулся метров на триста и залег. 264-й пока топчется на месте. Артиллерия переносит огонь в глубь обороны противника, однако в первой траншее сразу же оживают пулеметы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Алло, алло! Якименко недоволен:
— Это же немцы проверяют, занят ли дом русскими, определяют наш передний край.
— Негоже выдавать секреты,— поддерживает его разведчик Дегтярев.
— Пулемет блестит, как тульский самовар,— слышит Иван Семенович скороговорку своего помощника, но на этот раз не удостаивает его похвалы. Некогда.
«Собственно, почему бы мне и не рассказать о своих боевых делах? Да и с кем в первую очередь разделю радость, как не с женой. Пусть и дети узнают...» — Иван Семенович успокаивается, и вновь на тетрадочный лист бумаги ложатся ровные строчки.
Напомнив о боях в городе, он подытоживает: «Когда представляли к награде, комбат подсчитал, что за последние три дня я истребил свыше 60 вражеских солдат и офицеров, подавил огонь десяти пулеметных точек и двух дзотов».
Одолев эту нескромную, как он считает, фразу, Якименко достает из кармана перочинный Ножик, чтобы подточить карандаш. А в сознании отчетливо встает тот дзот, к которому так долго пришлось ползти.
...За. полчаса до атаки полыхнули осветительные молнии —Это «катюша» дала залп. А затем с лязгом и скрежетам понеслись два танка. Думали, что пехотинцам нечего будет делать. Но только батальон поднялся, как ожил дзот. Комбат Соин бегал от взвода к взводу и не решался посылать людей на верную смерть. И тут Якименко встретился с ним взглядом. «Я пошел, мой помощник меня поддержит»,— это решение у Ивана Семеновича созрело как-то неожиданно. Выскочил из подворотни и бегом вдоль домов к переулку. Темень, хоть глаза выткни, а из дзота его заприметили. Пришлось распластаться на мостовой. Принял такую позу, будто двигаться уже не может. Пулемет смолк. Якименко знал, что если он подымет голову, то снова полоснет очередь. Но откуда-то взялась сила, что переборола робость. Он приподнялся на локтях и метнул гранату... — Не хотите ли принять душ? — Голос Дегтярева слышится отчетливо, но Иван Семенович не сразу понимает, что ему предлагает закадычный друг,
— Отвяжись!—улыбается Якименко и встает из-за стола.
В комнате ощущается кисловато-едкий запах порохового дыма: он проникает с улицы через разбитое окно и плывет, поднимаясь к потолку. А когда врывается свежий ветер, сразу же пахнет весной. После зимы всегда омолаживается земля. Только человек все одно стареет на год. Иван Семенович подходит к зеркалу и удивляется. Неизвестные доселе легли борозды на лоб, около глаз паутинкой собираются морщины. Но он не чувствует тяжести своих сорока шести лет.
«И тебе, Аннушка, столько же,— размышляет Якименко.— Какой ты теперь стала? На фотографию твою смотрю, часто, перед атакой — всякий раз. С тобой иду в бой, ты оберегаешь меня от несчастного случая. Жаль, что рожать тебе уже поздно, а как бы хотелось сына? Он ведь расти будет после войны, а значит, в тепле и достатке. И, главное, другую мораль исповедовать станет, мораль победы.
Недавно один новобранец спросил меня, сколько патронов расстрелял я за войну. Чудной какой-то, разве
везды на небе сосчитаешь? Так и ответил ему. А сам одумал, что фронтовые дороги от нашей Кубани были руты и извилисты, и ни я, и никто другой не мог твер-о предугадать, сколько доведется прошагать по ним. Но вот взяли Кенигсберг, и теперь можно определенно сказать, что пройти остается короткие километры». И он
пишет:
«Скоро вернемся домой. Хотя посевную опять проведете без нас, мужиков, а уж на уборке урожая мы своих жен пожалеем. Отдохнете после нашего возвращения.
А сеять хлеб и здесь будем. У нас переписывают всех, кто трактором или сеялкой способен управлять. Деревни и фольварки брошены, земля стонет, тоскует по хлебопашцу. Мы ей подсобим.
Рассказывают: тут, в Пруссии, поля хлебодарные, к году и не к году богато родится пшеница — удобрений много и землю поливают хитроумно. А для коров делают загоны из проволоки, без пастухов. Нам бы такое перенять. Коровы все одной масти — пестрые, серо-черные. Дома же в поселениях, пристройки хозяйственные— краснокирпичной кладки. И такое, пожалуй, нам под силу».
Якименко сует руку под гимнастерку, гладит подреберье. Там застрял осколок — это еще под Мелитополем. Два других ранения—в мае сорок третьего и в апреле сорок четвертого — ничем не напоминают о себе: А мелитопольский осколак просыпается всякий раз в ненастье. Но не рассказывать же об этом Аннушке?
Неожиданно для себя он замечает рыжего котенка, что примостился у него на коленях. Невольно гладит его от головы, к хвосту, и будто сам теплеет внутри. «Вот если бы люди не скупились на ласку друг к другу, как бы солнечно было на земле!» — думает вдруг он. А на лист бумаги ложатся слова:
«Какая погода здесь? Как_назло, то туман, то дождь моросит. Нынче солнце тоже не выглядывает. Зато небо от огня полыхает, земля вздрагивает. Это работа нашей авиации. Представляешь?
Сообщу о несчастье с моими друзьями. Юрий Костиков погиб, хоронили его всем полком. Провел он, по существу, всего один бой, а сделал многое. Его и Петра Гостищева к высокой награде представили. Гостищева в госпиталь отправили, но писем от него нет, как бы
беда не стряслась. Комбат наш жив-здоров. И я, видишь, в норме. Вот сегодня каждому у нас выдали похвальные листы с благодарностью товарища Сталина, Это уже четвертая благодарность...
На дорогах встречаю многих из тех, кого угоняли в рабство. Не думал, что здесь столько наших. Смоленские, украинцы, есть и с Кубани. Плачут от радости, что освободили их. Истощавшие, а шагают шибко. Увидел тут один указатель: до Москвы без малого тысяча триста километров. Дойдут, к родной хате сами ноги несут. А версты — они отсюда до дома короче. Так что жди и меня. Обнимаю, твой Иван».
Он преломляет листы бумаги треугольничком, по-детски крупными буквами выводит адрес: «Краснодарский край, Выселковский район, станица Выселки. Якименко Анне Исаевне». Но вот ему кажется, что адрес написан слишком бледно, он прислоняет карандаш к кончику языка и заново обводит буквы. Затем, что-то вспомнив, распрямляет треугольничек и на полях дописывает:
«Про награду мою будущую соседям пока не сказывай. Пусть из газет узнают. А то почтут хвастунишкой. Если же выйдет какая неувязка, так тогда еще и засмеют».
Теперь он снова складывает, письмо и выходит на улицу разыскать почтальона. Оранжевый закат задевает за крыши домов, а там, в вышине, еще не утратили своей белизны облака — эти вечные немые свидетели истории.
МУЖЕСТВО ПРО ЗАПАС
Положение наступающих частей не из легких. Полк Рубцова продвинулся метров на триста и залег. 264-й пока топчется на месте. Артиллерия переносит огонь в глубь обороны противника, однако в первой траншее сразу же оживают пулеметы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78