Откуда взялись те, что лавируют между кустиками, убегая к деревне? Пулемет можно повернуть им в спину, если он исправный. Но даже одного взгляда достаточно, чтобы отказаться от этого намерения: на кожухе видны отметины осколков.
Густая цепь бойцов вырастает неожиданно. Андрей ищет взглядом Легкого, но все люди сливаются в одну серую массу.
По тощей, в одну улицу, деревне бойцы проносятся вихрем. Победа! В ушах Андрея стоит колокольный звон. Конечно, это от возбуждения. Он слышит охрипший голос отделенного, тот чуть ли не каждого выводит из боя за руку. Увлекся не в меру и Баглик, Ему видно, как в сарай проталкивается широкая спина немца. Вслед за ним, с пулеметом на плече, туда же скрывается другой. Сколько их там?
— Ты куда? Назад! — звенит знакомый голос.
Но Баглик и не предполагает, что это предупреждение относится именно к нему. Да и сарай уже почти рядом. Андрей тяйет на себя дверь; она скрипит, но поддается. В образовавшуюся щель бросает гранату, а сам прижимается к шершавой стене. Ему ясно, что из-за двери могут скосить пулеметной очередью. Но ведь кто-то должен идти первым! Да и укрывшиеся в сарае пока молчат. Или граната сыграла свою роль, или немцы просто ждут, пока он появится в проеме двери, чтобы выстрелить наверняка.
Все происходит почти так, как и предугадывал Андрей. Вот он распахивает дверь и лицом к лицу сталкивается с ухмыляющимся гитлеровцем. Тот* стреляет первым. «Ишь ты, опередил». Андрей чувствует, как ноги подгибаются помимо его желания, и он вот-вот свалится на мягкую солому. Его душит кашель, во рту полно сладкой слюны, он слышит свое сиплое дыхдние. В какой-то миг кажется, что в груди у него разгорается невиданной мощи пламя, силы прибывают, он прыгает на немца и сдавливает сухими пальцами его широкое костлявое гор ло. Падают они уже вдвоем...
В таком положении и застают комсомольца Баглика подоспевшие бойцы. Затухающий его взгляд как бы объясняет случившееся: «Не вы опоздали, а я поспешил — не ругайте меня».
— Спел свою песню!— старшина Пугин не в состоянии скрыть тоску и отчаяние, что навалились на сердце. Он долго мнет в руках выцветшую пилотку, ни на кого не смотрит. Потом распрямляется: — Где Каневский?..
Санинструктор откликается рядом. Спина согнута под- тяжестью трех винтовок, по-детски ясные глаза его смотрят виновато, будто корит он себя за то, что опоздал к Баглику.
— Похороним Андрея Алексеевича со всеми почестями,— говорит Каневский тихо; смотрит по сторонам, заключает: — Возле березки.
На невысокий бугорок сырой земли, кружась, тихо ложатсй золотые березовые листья. Вблизи вбит шест с пятиконечной звездой, покрасить которую нечем.
— Пусть земля будет тебе пухом! ...Приказ отходить на прежнюю позицию сержанту Легкому показался странным. Зачем же они старались? Но старшина Пугин рассеивает сомнения:
— Это же разведка боем. А после разведки все домой возвращаются. Ты там поглядывай, как бы немец по пятам не увязался.
К удивлению многих бойцов, весь этот день я следующий враг их не тревожил. Передышку все использовали с толком: надежнее маскировали окопы, определя-ли расстояние др ориентиров, чистили оружие, приводили в порядок одежду..
В молчаливой степи гуляет колючий ветер, старательно обнажая одинокие деревья. Листва стайками вихрится в холодном воздухе, затем оседает на затвердевшую землю.
— Отвали на полвареника, и без тебя муторно на душе,— беззлобно, как бы вскользь, роняет один из бойцов.
— Отчего так? — притворно недоумевает Алексей Дмитриевич Авдеев, отводя в сторону обветренное лицо с резко насеченными морщинами.— Поделись с товарищами думкой, авось, полегчает.
— Вчера чуть без ужина не остались. Такая скупая оказалась старушенция. Говорю, между прочим: «Готов трофейный бинокль на гуся променять», а она этак в раздумье переспрашивает: «А зачем твой монокль в моем хозяйстве?» — «Чтобы воробья от коровы отличить, когда бахчу стеречь придется». Примолкла бабуся. Ну, думаю, уломал. Вдруг отвечает: «Свои глаза добре видят. Вот баньку могу затопить».
— И что же ты, согласился?
— Нет, грех на свою душу взять постеснялся,— с затаенным смехом отвечает боец.
— Так ничего и не добился? — допытывается Бодров.
— Полный вещмешок хозяюшка набила тысячелистником и полынью. Травы высушила на совесть.
— А ты и рад-радехонек. Для чего они тебе, эти травы?
— Чтоб аппетит, значит, был. Заваришь, как чай, и принимай по четверть стакана три раза в день минут за двадцать до еды...
— Фу, ты черт, аппетит ему нужен. Да я бы сейчас старый сухарь грыз, как пряник,— хохочет сапер.
Боец смотрит на карманы его брюк, оттопыренные и обвисшие от какого-то груза, спрашивает:
— Не съестным ли набил кладовые?
— Это у меня, земляк, гранаты и патроны,—отвечает Бодров, и, видя, что сосед сразу становится необычайно печальным, разъясняет: — Налегке только к теще в гости ходят.
Сержант Легкий пресекает говорунов:
— Ишь, меняло нашелся. Чтобы такое — в последний раз.
— Кашу все-таки сварила,— как бы не слыша замечания, заканчивает тот свой рассказ, поправляя на груди пустой чехол от бинокля.— Правда, без гуся. Но и на сале получилась вкусная.
Один из бойцов-узбеков, видимо, не все понимает из рассказа балагура. Под конец разговора переспрашивает:
— Шала будет, да? Умаров посмеицается:
— Подоспеет повар, накормит пшенкой. Подходит пожилой боец: в каждой руке у него по два зеленых металлических диска. Оказывается, подвижному посту саперов приказано выставить противотанковые мины на одном из возможных направлений вражеской атаки. Об этом Умаров узнает от Алексея Дмитриевича Авдеева, с которым познакомился сразу же после Полтавы. Тот рассказывает, что на подступах к Харькову минных полей несколько; здесь, перед фронтом третьей роты, это последнее.
— Уйдем мы, и останется земля бросовой,— сожалеет Умаров.
Лицо Авдеева делается строгим.
— Сами же и снимем, надо лишь планчик сохранить,— говорит он.
С необычной расторопностью в заросли негустого, приземистого репейника опускается птичья стая. Цепко облапив округлые шапки чертополоха, пестрые щеглы начинают долбить колючие, но, видно, вкусные семена. «А птицы-то и не улетают»,— думает Умаров. Теперь он замечает в ольшанике целую колонию чечеток; они проворно снуют почти у самой земли. С верхушек деревьев грустно посвистывают медлительные снегири.
— Как думаешь, мины задержат немца? — Умаров ждет заверений пожилого сапера, но вместо них слышит отнюдь не обнадеживающее:
— Вряд ли... Силища у него несметная...
СТОНЕТ ЗЕМЛЯ
С быстротой молнии вечером проносится тревожная весть, будто неприятель высадил за Харьковом крупный десант. Обрастая нелепыми подробностями, слух этот успевает до утра посеять в душах бойцов неуверенность и смуту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Густая цепь бойцов вырастает неожиданно. Андрей ищет взглядом Легкого, но все люди сливаются в одну серую массу.
По тощей, в одну улицу, деревне бойцы проносятся вихрем. Победа! В ушах Андрея стоит колокольный звон. Конечно, это от возбуждения. Он слышит охрипший голос отделенного, тот чуть ли не каждого выводит из боя за руку. Увлекся не в меру и Баглик, Ему видно, как в сарай проталкивается широкая спина немца. Вслед за ним, с пулеметом на плече, туда же скрывается другой. Сколько их там?
— Ты куда? Назад! — звенит знакомый голос.
Но Баглик и не предполагает, что это предупреждение относится именно к нему. Да и сарай уже почти рядом. Андрей тяйет на себя дверь; она скрипит, но поддается. В образовавшуюся щель бросает гранату, а сам прижимается к шершавой стене. Ему ясно, что из-за двери могут скосить пулеметной очередью. Но ведь кто-то должен идти первым! Да и укрывшиеся в сарае пока молчат. Или граната сыграла свою роль, или немцы просто ждут, пока он появится в проеме двери, чтобы выстрелить наверняка.
Все происходит почти так, как и предугадывал Андрей. Вот он распахивает дверь и лицом к лицу сталкивается с ухмыляющимся гитлеровцем. Тот* стреляет первым. «Ишь ты, опередил». Андрей чувствует, как ноги подгибаются помимо его желания, и он вот-вот свалится на мягкую солому. Его душит кашель, во рту полно сладкой слюны, он слышит свое сиплое дыхдние. В какой-то миг кажется, что в груди у него разгорается невиданной мощи пламя, силы прибывают, он прыгает на немца и сдавливает сухими пальцами его широкое костлявое гор ло. Падают они уже вдвоем...
В таком положении и застают комсомольца Баглика подоспевшие бойцы. Затухающий его взгляд как бы объясняет случившееся: «Не вы опоздали, а я поспешил — не ругайте меня».
— Спел свою песню!— старшина Пугин не в состоянии скрыть тоску и отчаяние, что навалились на сердце. Он долго мнет в руках выцветшую пилотку, ни на кого не смотрит. Потом распрямляется: — Где Каневский?..
Санинструктор откликается рядом. Спина согнута под- тяжестью трех винтовок, по-детски ясные глаза его смотрят виновато, будто корит он себя за то, что опоздал к Баглику.
— Похороним Андрея Алексеевича со всеми почестями,— говорит Каневский тихо; смотрит по сторонам, заключает: — Возле березки.
На невысокий бугорок сырой земли, кружась, тихо ложатсй золотые березовые листья. Вблизи вбит шест с пятиконечной звездой, покрасить которую нечем.
— Пусть земля будет тебе пухом! ...Приказ отходить на прежнюю позицию сержанту Легкому показался странным. Зачем же они старались? Но старшина Пугин рассеивает сомнения:
— Это же разведка боем. А после разведки все домой возвращаются. Ты там поглядывай, как бы немец по пятам не увязался.
К удивлению многих бойцов, весь этот день я следующий враг их не тревожил. Передышку все использовали с толком: надежнее маскировали окопы, определя-ли расстояние др ориентиров, чистили оружие, приводили в порядок одежду..
В молчаливой степи гуляет колючий ветер, старательно обнажая одинокие деревья. Листва стайками вихрится в холодном воздухе, затем оседает на затвердевшую землю.
— Отвали на полвареника, и без тебя муторно на душе,— беззлобно, как бы вскользь, роняет один из бойцов.
— Отчего так? — притворно недоумевает Алексей Дмитриевич Авдеев, отводя в сторону обветренное лицо с резко насеченными морщинами.— Поделись с товарищами думкой, авось, полегчает.
— Вчера чуть без ужина не остались. Такая скупая оказалась старушенция. Говорю, между прочим: «Готов трофейный бинокль на гуся променять», а она этак в раздумье переспрашивает: «А зачем твой монокль в моем хозяйстве?» — «Чтобы воробья от коровы отличить, когда бахчу стеречь придется». Примолкла бабуся. Ну, думаю, уломал. Вдруг отвечает: «Свои глаза добре видят. Вот баньку могу затопить».
— И что же ты, согласился?
— Нет, грех на свою душу взять постеснялся,— с затаенным смехом отвечает боец.
— Так ничего и не добился? — допытывается Бодров.
— Полный вещмешок хозяюшка набила тысячелистником и полынью. Травы высушила на совесть.
— А ты и рад-радехонек. Для чего они тебе, эти травы?
— Чтоб аппетит, значит, был. Заваришь, как чай, и принимай по четверть стакана три раза в день минут за двадцать до еды...
— Фу, ты черт, аппетит ему нужен. Да я бы сейчас старый сухарь грыз, как пряник,— хохочет сапер.
Боец смотрит на карманы его брюк, оттопыренные и обвисшие от какого-то груза, спрашивает:
— Не съестным ли набил кладовые?
— Это у меня, земляк, гранаты и патроны,—отвечает Бодров, и, видя, что сосед сразу становится необычайно печальным, разъясняет: — Налегке только к теще в гости ходят.
Сержант Легкий пресекает говорунов:
— Ишь, меняло нашелся. Чтобы такое — в последний раз.
— Кашу все-таки сварила,— как бы не слыша замечания, заканчивает тот свой рассказ, поправляя на груди пустой чехол от бинокля.— Правда, без гуся. Но и на сале получилась вкусная.
Один из бойцов-узбеков, видимо, не все понимает из рассказа балагура. Под конец разговора переспрашивает:
— Шала будет, да? Умаров посмеицается:
— Подоспеет повар, накормит пшенкой. Подходит пожилой боец: в каждой руке у него по два зеленых металлических диска. Оказывается, подвижному посту саперов приказано выставить противотанковые мины на одном из возможных направлений вражеской атаки. Об этом Умаров узнает от Алексея Дмитриевича Авдеева, с которым познакомился сразу же после Полтавы. Тот рассказывает, что на подступах к Харькову минных полей несколько; здесь, перед фронтом третьей роты, это последнее.
— Уйдем мы, и останется земля бросовой,— сожалеет Умаров.
Лицо Авдеева делается строгим.
— Сами же и снимем, надо лишь планчик сохранить,— говорит он.
С необычной расторопностью в заросли негустого, приземистого репейника опускается птичья стая. Цепко облапив округлые шапки чертополоха, пестрые щеглы начинают долбить колючие, но, видно, вкусные семена. «А птицы-то и не улетают»,— думает Умаров. Теперь он замечает в ольшанике целую колонию чечеток; они проворно снуют почти у самой земли. С верхушек деревьев грустно посвистывают медлительные снегири.
— Как думаешь, мины задержат немца? — Умаров ждет заверений пожилого сапера, но вместо них слышит отнюдь не обнадеживающее:
— Вряд ли... Силища у него несметная...
СТОНЕТ ЗЕМЛЯ
С быстротой молнии вечером проносится тревожная весть, будто неприятель высадил за Харьковом крупный десант. Обрастая нелепыми подробностями, слух этот успевает до утра посеять в душах бойцов неуверенность и смуту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78