.. Уснул ты или очумел?
Марокканец не шелохнулся, продолжая подставлять лицо солнцу, будто хотел его подрумянить. Старушка бросила в него камешком раз, другой, потом наконец попала. Альмудена вздрогнул и, встав на колени, воскликнул:
— Бинина, это ты, Бинина?
— Я, сынок; бедная старушка пришла навестить тебя в твоей пустыне. Подумать только, что за блажь стукнула тебе в голову! Не так-то легко было тебя разыскать!
— Бинина!— повторил слепой, по-детски разволновавшись, из глаз его хлынули слезы, и весь он задрожал.
— Ты приходить ко мне с небеса.
— Нет, дружок, нет,— ответила добрая женщина, добравшись наконец до марокканца и трепля его по плечу. Не с небес я спустилась, а поднялась к тебе с земли, карабкаясь по каменьям. И зачем только тебя сюда занесло? Скажи, в твоей стране такая вот земля?
На этот вопрос Мордехай не ответил, оба помолчали. Слепой ощупывал ее дрожащей рукой, у слепых пальцы заменяют глаза.
— Я пришла,— сказала нищенка наконец,— потому что подумала, как бы ты ненароком не умер с голоду.
— Я не принимать еда...
— Совершаешь покаяние? Но мог бы выбрать место и получше...
— Место хороший... Красивый гора!
— Ничего себе гора! А как же ты ее называешь?
— Гора Синай... Я попал на Синай...
— Ты впал в обалдение, вот что.
— Ты# приходил с ангелы, Бинина... приходил с огонь.
— Нет, сынок, огня я не принесла, да он и ни к чему, ты и без того тут перегрелся. Гляди, совсем высохнешь, как вяленая треска.
— И хорошо... я хочу высыхать... и гореть, как солома.
— Ты мог бы превратиться в солому, если б я тебя оставила. Но я же пришла, и сейчас ты поешь и попьешь, чего я тебе принесла вот в этой корзине.
— Не хочу есть... хочу быть скелет.
Не входя в дальнейшие рассуждения, Альмудена стал шарить вокруг себя, отыскивая цитру с кое-как натянутыми двумя струнами. Бенина увидела ее и взяла в руки.
— Дай мне, дай мне!— нетерпеливо вскричал слепой, видимо, в порыве вдохновения.
Взяв инструмент, он стал перебирать струны, извлекая унылые глухие звуки без всякого ладу. И запел на арабском языке какую-то диковинную заунывную песню или молитву, в такт ударяя по струнам, звучавшим резко и сухо. Бенина слушала кантигу настороженно, хоть она и не понимала слов, состоявших из гортанных и твердых звуков, да и музыка совсем была непохожа на привычные для ее уха мелодии и ритмы, но все же старушка почувствовала звучавшую в песне безысходную грусть. Слепой все время поворачивал голову то вправо, то влево, словно хотел, чтобы слова песни разлетелись на все четыре стороны, и нажимал на отдельные слова, вкладывая в них весь пыл своего вдохновения.
— Хорошо, сынок, хорошо,— сказала старушка, когда слепой закончил.— Мне очень нравится твоя музыка... Но разве желудок не говорит тебе, что песнями его не насытишь и что ему нужен добрый ломтик ветчины?
— Ешь ты сама... а я — петь... Я есть сыт от радость, что ты со мной.
— Сыт тем, что я здесь? Ну и закуска! -— Я любить тебя...
— Хорошо, сынок, люби на здоровье, только не забудь, что я, как мать, должна о тебе заботиться.
— Ты есть красивый.
— Это я-то? Старая, как мир, в этом тряпье и с этими морщинами!
Альмудена, не утратив в речи того вдохновения, которое украшало его песню, сказал на это:
— Ты есть как белая лилия... Твой фигура стройный, как пальма в пустыня... Твой рот — розы и шасмин... А глаза — вечерняя звезда.
— Пресвятая дева! А я-то до сих пор и не знала, как я хороша.
— Все девицы, они тебе завидовать... Рука бога лепил тебя от душа. Ангелы с арфа тебя славить.
— Пресвятой Антоний!.. Если хочешь, чтобы я тебе поверила, сделай милость, поешь, чего я тебе принесла. Как насытишься, тогда и поговорим, а сейчас ты не в себе.
С этими словами она извлекла из корзины хлеб, омлет, холодное мясо и бутылку вина. Она перечисляла все, что вытаскивала из корзины, с целью разжечь его аппетит, и в заключение сказала:
— Коли заупрямишься и не станешь есть, я к тебе больше не приду. Тогда забудь и мой рот, похожий на розу, и глазки, как звезды небесные... И еще ты должен выполнить все, что я прикажу: вернись в Мадрид и живи в своей каморке, как раньше.
— Если ты выходить за меня замуж — да... Если нет — нет.
— Так будешь ты есть, в конце-то концов? Я пришла сюда не затем, чтобы тратить время на проповеди, —самым решительным тоном заявила Бенина.— Если ты решил поститься, я ухожу.
— Ешь ты сама...
— Оба поедим. Я пришла, чтобы позавтракать с тобой вместе.
— Ты выходить за меня замуж?..
— Ну что за человек! Хуже ребенка. Отшлепать тебя, что ли?.. Прошу тебя, поешь и подкрепись, а потом уж поговорим о свадьбе. Неужели ты думаешь, что мне нужен муж, высушенный на солнце, как пергамент?
Этими и другими доводами ей удалось наконец убедит^ своего друга, и несчастный преодолел отвращение к еде. Начал как бы через силу, а под конец хватал пищу с жадностью, пока не насытился. Но мысль о женитьбе не оставил и, пока жевал, время от времени приговаривал:
-— Я с тобой жениться... ехать в мой страна... Если хочешь, венчаться в твоя вера... Или в моя вера, если хочешь... Я — иудей... Сеньориты из благотворительный общество меня крестили... Дали имя Иосиф Мария Альмуде-на...
— Хосе Мария де ла Альмудена. Раз ты христианин, так нечего и говорить обо всяких плохих религиях.
— Один бог на свете, один, только Он,— воскликнул слепой в порыве мистического вдохновения.— Он исцелять всех, у К.ОГО разбитый сердце... Он один знать, сколько звезда на небе, зовет каждая по имени. Адонай славят каждый живой тварь, и четвероногий, и птица с крыльями... А-али-илуйя!
— Правильно, дружок, затянем-ка алилуйю, чтоб еда пошла впрок.
— Голос Адоная над вода, над большой вода. Голос Адоная сильный, голос Адоная красивый. Голос Адоная рушит великолепие Ливана и Сиона, повергает в страх детей единорога... Голос Адоная гасит пламя, сотрясает Пустыня; сотрясает и пустыня Кадер... Голос Адоная пугает робкий олень... Во дворце его все петь ему слава. Адонай насылать на земля потоп. Адонай благословлять свой народ и ниспослать ему мир...
Он долго еще читал еврейские молитвы на кастильском пятнадцатого века, сохранившиеся в памяти с детства, а Бенина почтительно слушала, дожидаясь, когда он кончит, чтобы вернуть его к действительности, к повседневным земным заботам. Потом они поспорили о том, надо ли ему возвращаться в приют святой Касильды: он не хотел подчиниться своей подруге в таком важном деле, пока та не даст твердое слово стать его женой. Он попробовал объяснить, почему в том состоянии духа, в котором он пребывал, его так влекли заваленные мусором каменистые склоны. Ему не по силам было выразить свои чувства, а Бенине — понять их; однако внимательный наблюдатель без труда мог бы увидеть в этом его странном желании своего рода атавизм, инстинктивный возврат к древности, ибо марокканец искал пустоши, дикие места, подобные тем, в которых возникла его раса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Марокканец не шелохнулся, продолжая подставлять лицо солнцу, будто хотел его подрумянить. Старушка бросила в него камешком раз, другой, потом наконец попала. Альмудена вздрогнул и, встав на колени, воскликнул:
— Бинина, это ты, Бинина?
— Я, сынок; бедная старушка пришла навестить тебя в твоей пустыне. Подумать только, что за блажь стукнула тебе в голову! Не так-то легко было тебя разыскать!
— Бинина!— повторил слепой, по-детски разволновавшись, из глаз его хлынули слезы, и весь он задрожал.
— Ты приходить ко мне с небеса.
— Нет, дружок, нет,— ответила добрая женщина, добравшись наконец до марокканца и трепля его по плечу. Не с небес я спустилась, а поднялась к тебе с земли, карабкаясь по каменьям. И зачем только тебя сюда занесло? Скажи, в твоей стране такая вот земля?
На этот вопрос Мордехай не ответил, оба помолчали. Слепой ощупывал ее дрожащей рукой, у слепых пальцы заменяют глаза.
— Я пришла,— сказала нищенка наконец,— потому что подумала, как бы ты ненароком не умер с голоду.
— Я не принимать еда...
— Совершаешь покаяние? Но мог бы выбрать место и получше...
— Место хороший... Красивый гора!
— Ничего себе гора! А как же ты ее называешь?
— Гора Синай... Я попал на Синай...
— Ты впал в обалдение, вот что.
— Ты# приходил с ангелы, Бинина... приходил с огонь.
— Нет, сынок, огня я не принесла, да он и ни к чему, ты и без того тут перегрелся. Гляди, совсем высохнешь, как вяленая треска.
— И хорошо... я хочу высыхать... и гореть, как солома.
— Ты мог бы превратиться в солому, если б я тебя оставила. Но я же пришла, и сейчас ты поешь и попьешь, чего я тебе принесла вот в этой корзине.
— Не хочу есть... хочу быть скелет.
Не входя в дальнейшие рассуждения, Альмудена стал шарить вокруг себя, отыскивая цитру с кое-как натянутыми двумя струнами. Бенина увидела ее и взяла в руки.
— Дай мне, дай мне!— нетерпеливо вскричал слепой, видимо, в порыве вдохновения.
Взяв инструмент, он стал перебирать струны, извлекая унылые глухие звуки без всякого ладу. И запел на арабском языке какую-то диковинную заунывную песню или молитву, в такт ударяя по струнам, звучавшим резко и сухо. Бенина слушала кантигу настороженно, хоть она и не понимала слов, состоявших из гортанных и твердых звуков, да и музыка совсем была непохожа на привычные для ее уха мелодии и ритмы, но все же старушка почувствовала звучавшую в песне безысходную грусть. Слепой все время поворачивал голову то вправо, то влево, словно хотел, чтобы слова песни разлетелись на все четыре стороны, и нажимал на отдельные слова, вкладывая в них весь пыл своего вдохновения.
— Хорошо, сынок, хорошо,— сказала старушка, когда слепой закончил.— Мне очень нравится твоя музыка... Но разве желудок не говорит тебе, что песнями его не насытишь и что ему нужен добрый ломтик ветчины?
— Ешь ты сама... а я — петь... Я есть сыт от радость, что ты со мной.
— Сыт тем, что я здесь? Ну и закуска! -— Я любить тебя...
— Хорошо, сынок, люби на здоровье, только не забудь, что я, как мать, должна о тебе заботиться.
— Ты есть красивый.
— Это я-то? Старая, как мир, в этом тряпье и с этими морщинами!
Альмудена, не утратив в речи того вдохновения, которое украшало его песню, сказал на это:
— Ты есть как белая лилия... Твой фигура стройный, как пальма в пустыня... Твой рот — розы и шасмин... А глаза — вечерняя звезда.
— Пресвятая дева! А я-то до сих пор и не знала, как я хороша.
— Все девицы, они тебе завидовать... Рука бога лепил тебя от душа. Ангелы с арфа тебя славить.
— Пресвятой Антоний!.. Если хочешь, чтобы я тебе поверила, сделай милость, поешь, чего я тебе принесла. Как насытишься, тогда и поговорим, а сейчас ты не в себе.
С этими словами она извлекла из корзины хлеб, омлет, холодное мясо и бутылку вина. Она перечисляла все, что вытаскивала из корзины, с целью разжечь его аппетит, и в заключение сказала:
— Коли заупрямишься и не станешь есть, я к тебе больше не приду. Тогда забудь и мой рот, похожий на розу, и глазки, как звезды небесные... И еще ты должен выполнить все, что я прикажу: вернись в Мадрид и живи в своей каморке, как раньше.
— Если ты выходить за меня замуж — да... Если нет — нет.
— Так будешь ты есть, в конце-то концов? Я пришла сюда не затем, чтобы тратить время на проповеди, —самым решительным тоном заявила Бенина.— Если ты решил поститься, я ухожу.
— Ешь ты сама...
— Оба поедим. Я пришла, чтобы позавтракать с тобой вместе.
— Ты выходить за меня замуж?..
— Ну что за человек! Хуже ребенка. Отшлепать тебя, что ли?.. Прошу тебя, поешь и подкрепись, а потом уж поговорим о свадьбе. Неужели ты думаешь, что мне нужен муж, высушенный на солнце, как пергамент?
Этими и другими доводами ей удалось наконец убедит^ своего друга, и несчастный преодолел отвращение к еде. Начал как бы через силу, а под конец хватал пищу с жадностью, пока не насытился. Но мысль о женитьбе не оставил и, пока жевал, время от времени приговаривал:
-— Я с тобой жениться... ехать в мой страна... Если хочешь, венчаться в твоя вера... Или в моя вера, если хочешь... Я — иудей... Сеньориты из благотворительный общество меня крестили... Дали имя Иосиф Мария Альмуде-на...
— Хосе Мария де ла Альмудена. Раз ты христианин, так нечего и говорить обо всяких плохих религиях.
— Один бог на свете, один, только Он,— воскликнул слепой в порыве мистического вдохновения.— Он исцелять всех, у К.ОГО разбитый сердце... Он один знать, сколько звезда на небе, зовет каждая по имени. Адонай славят каждый живой тварь, и четвероногий, и птица с крыльями... А-али-илуйя!
— Правильно, дружок, затянем-ка алилуйю, чтоб еда пошла впрок.
— Голос Адоная над вода, над большой вода. Голос Адоная сильный, голос Адоная красивый. Голос Адоная рушит великолепие Ливана и Сиона, повергает в страх детей единорога... Голос Адоная гасит пламя, сотрясает Пустыня; сотрясает и пустыня Кадер... Голос Адоная пугает робкий олень... Во дворце его все петь ему слава. Адонай насылать на земля потоп. Адонай благословлять свой народ и ниспослать ему мир...
Он долго еще читал еврейские молитвы на кастильском пятнадцатого века, сохранившиеся в памяти с детства, а Бенина почтительно слушала, дожидаясь, когда он кончит, чтобы вернуть его к действительности, к повседневным земным заботам. Потом они поспорили о том, надо ли ему возвращаться в приют святой Касильды: он не хотел подчиниться своей подруге в таком важном деле, пока та не даст твердое слово стать его женой. Он попробовал объяснить, почему в том состоянии духа, в котором он пребывал, его так влекли заваленные мусором каменистые склоны. Ему не по силам было выразить свои чувства, а Бенине — понять их; однако внимательный наблюдатель без труда мог бы увидеть в этом его странном желании своего рода атавизм, инстинктивный возврат к древности, ибо марокканец искал пустоши, дикие места, подобные тем, в которых возникла его раса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71