.. Нет, нет, не прикасайся ко мне. Столько дней среди грязных нищих!.. Видишь, как тут чисто и красиво?
Хулиана подошла к Нине улыбаясь, но за улыбкой старушка разглядела уверенность мастерицы класть стежки в своей власти и сказала себе: «Вот кто теперь здесь командует. Сразу видать самодержицу». На прикрытое благодушием высокомерие, с каким ее встретила тиранка, Бенина ответила просто, что она не уйдет, пока не повидает госпожу.
— Входи, Нина, входи,—с рыданием в голосе произнесла сеньора донья Франсиска Хуарес в глубине столовой.
Бенина, не отходя от двери, громко сказала:
— Я здесь, сеньора, и раз они говорят, что я запачкаю пол, входить не хочу, тут и постою... Не стану рассказывать, что со мной приключилось, чтоб вас не расстраивать... Меня схватили на улице, я голодала... стыда натерпелась, со мной обращались, как с последней тварью... А я все думала о вас, кто же без меня вам поможет, не голодаете ли.
— Нет, Нина, я не голодала; подумай, какое совпадение: стоило тебе уйти, в дом пришла радость... Настоящее чудо, не правда ли? Ты помнишь, о чем мы болтали от скуки по вечерам, когда страдали от нищеты? Так вот это чудо произошло на самом деле, и, как не трудно догадаться, свершил его твой дон Ромуальдо, этот святой, архангел божий, только из скромности он не признается в благодеяниях, которые оказывал тебе и мне... скрывает свои заслуги и добродетели... говорит, что нет у него племянницы по имени донья Патрос... и что его не собираются сделать епископом... Но это он, он самый, только он и никто другой сотворил такое чудо.
Нина не отвечала и лишь плакала, прислонившись к косяку двери.
— Я бы с радостью приняла тебя обратно,— заверила ее донья Франсиска, рядом с которой стояла в тени Хулиана и тихонько нашептывала, что ей говорить,— но все мы не поместимся, нам и без того здесь тесно... Ты знаешь, что я тебя люблю, что с тобой мне лучше, чем с кем бы то ни было, но... сама понимаешь... Завтра мы переезжаем и в новом доме поищем уголок и для тебя... Что ты говоришь? Знаешь, милая, тебе не на что жаловаться: ты же ушла, никому ничего не сказав, и оставила меня одну, больную и немощную, без крошки хлеба... Вот так, Нина. Откровенно говоря, за такой поступок я могла бы на тебя и рассердиться... И вину твою еще усугубляет то, что ты презрела высокие моральные принципы, которые я всегда старалась тебе внушить, и стала шататься по улицам с каким-то мавром... Бог знает, что это за птица и какими заклинаниями заставил он тебя забыть добропорядочность. Скажи мне все, скажи откровенно: ты его уже оставила?
— Нет, сеньора.
— Привела с собой?
— Да, сеньора. Он ждет меня внизу.
— Раз уж ты до такого дошла, ты, по-моему, способна на все... даже привести его в мой дом!
—-Да, я вела его в ваш дом, потому что он болен и нельзя его бросать на улице,— твердым голосом ответила Бенина.
— Я знаю, ты очень добра, и порой твоя доброта заслоняет для тебя все, и ты забываешь о приличиях.
— Приличия тут ни при чем, я с Альмуденой только потому, что он несчастен. Бедняга любит меня... а я смотрю на него как на сына.
Искренность, с которой говорила Нина, не дошла до сердца доньи Паки, она по-прежнему сидела в кресле, держа на коленях выкупленные ножи, и продолжала свое:
— Ну, я-то знаю, что сочинять ты мастерица, так все изобразишь, что и грехи свои выставишь добродетелями, но все равно я тебя люблю, Пина, признаю твои достоинства никогда тебя не оставлю.
— Спасибо, сеньора, большое спасибо.
— Всегда у тебя будет и пища, и кров над головой. Ты служила мне, была со мной и поддерживала меня в несчастную пору моей жизни. Ты добра, очень добра, но не перегибай палку, не говори мне, что ты вела в мой дом слепого мавра, не то я подумаю, что ты сошла с ума.
— Да, сеньора, я вела его в ваш дом, как в свое время привела сюда и Франсиско Понте — из милосердия... Если было оказано милосердие, то почему отказывать в нем? Или для господина в сюртуке — одно милосердие, для нищего в отрепьях — другое? Я так не считаю, все одно... Вот почему я и вела его к вам. Если вы его пустите, это все равно что пустить меня.
— Тебя я всегда пущу... то есть не то чтоб всегда... [ хочу сказать, сейчас у нас нет места в доме... Нас четверо, видишь... Может, завтра зайдешь? Устрой того нечастного в хороший ночлежный дом... нет, что я говорю —
больницу... Тебе стоит только обратиться к дону Ромуаль... Скажи, что я его рекомендую, что считаю как бы воем... О господи, сама не знаю, что говорю!.. Что он как твой... В общем, сама сообразишь. Может даже, его приютят в доме самого сеньора Седрона, у них, наверно, много. Ты говорила, что это такой большой дом, будто белый монастырь. А я, как тебе известно, существо слабое на героические поступки не способна, не могу во имя добродетели общаться с грязными и вонючими нищими. Не гордыни, нет, все дело в моем желудке и в моих нервах... >т отвращения могу богу душу отдать, ты же знаешь. А ты сейчас в таком виде! Я люблю тебя по-прежнему, но что я могу поделать со своим желудком, сама знаешь... Увижу волосок в еде — и меня выворачивает наизнанку, три дня ничего есть не могу. Возьми, что нужно, из своих вещей... Хулиана принесет, тебе необходимо переодеться... Слышишь, что я говорю? Почему ты молчишь? А, понимаю. Притворяешься смиренной, чтоб скрыть гордыню. Ладно, я все тебе прощаю, ты знаешь, как я тебя люблю, как я к тебе добра... Одним словом, знаешь меня... Что ты сказала?
— Ничего, сеньора, ничего я не сказала, мне нечего сказать,— глубоко вздохнув, промолвила Бенина.— Бог с вами.
— Но ты не должна сердиться на меня,— дрожащим голосом добавила донья Пака, шаркая ногами по коридору, как бы провожая Бенину на расстоянии.
— Нет, Сеньора, я не сержусь...— ответила старушка, глядя на госпожу скорей с состраданием, чем с гневом.— Прощайте, прощайте.
Обдулия проводила мать обратно в столовую и сказала:
— Бедная Нина!.. Уходит. А знаешь, мне интересно было бы взглянуть на этого ее мавра и поговорить с ним. Ох уж эта Хулиана, во все ей надо сунуть свой нос!
Донья Франсиска, терзаемая жестокими сомнениями, не знала, что сказать, и снова принялась осматривать вернувшиеся в дом ножи. Тем временем Хулиана проводила Нину до двери, легонько касаясь рукой ее плеча, и на прощанье ласково сказала:
— Не огорчайтесь, сенья Бенина, у вас ни в чем не будет недостатка... Я прощаю вам дуро, который одолжила на прошлой неделе, помните?
— Да, сеньора Хулиана, помню. Спасибо.
— Ну и хорошо, вот, возьмите еще один дуро, чтобы устроиться где-нибудь на ночь... А завтра приходите за своими вещами.
— Отдай вам бог сторицей, сеньора Хулиана.
— Нигде вам не будет так хорошо, как в «Милосердии», если хотите, я сама поговорю об этом с доном Ромуальдо, вы, наверно, стесняетесь. Мы дадим вам рекомендации, донья Пака и я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Хулиана подошла к Нине улыбаясь, но за улыбкой старушка разглядела уверенность мастерицы класть стежки в своей власти и сказала себе: «Вот кто теперь здесь командует. Сразу видать самодержицу». На прикрытое благодушием высокомерие, с каким ее встретила тиранка, Бенина ответила просто, что она не уйдет, пока не повидает госпожу.
— Входи, Нина, входи,—с рыданием в голосе произнесла сеньора донья Франсиска Хуарес в глубине столовой.
Бенина, не отходя от двери, громко сказала:
— Я здесь, сеньора, и раз они говорят, что я запачкаю пол, входить не хочу, тут и постою... Не стану рассказывать, что со мной приключилось, чтоб вас не расстраивать... Меня схватили на улице, я голодала... стыда натерпелась, со мной обращались, как с последней тварью... А я все думала о вас, кто же без меня вам поможет, не голодаете ли.
— Нет, Нина, я не голодала; подумай, какое совпадение: стоило тебе уйти, в дом пришла радость... Настоящее чудо, не правда ли? Ты помнишь, о чем мы болтали от скуки по вечерам, когда страдали от нищеты? Так вот это чудо произошло на самом деле, и, как не трудно догадаться, свершил его твой дон Ромуальдо, этот святой, архангел божий, только из скромности он не признается в благодеяниях, которые оказывал тебе и мне... скрывает свои заслуги и добродетели... говорит, что нет у него племянницы по имени донья Патрос... и что его не собираются сделать епископом... Но это он, он самый, только он и никто другой сотворил такое чудо.
Нина не отвечала и лишь плакала, прислонившись к косяку двери.
— Я бы с радостью приняла тебя обратно,— заверила ее донья Франсиска, рядом с которой стояла в тени Хулиана и тихонько нашептывала, что ей говорить,— но все мы не поместимся, нам и без того здесь тесно... Ты знаешь, что я тебя люблю, что с тобой мне лучше, чем с кем бы то ни было, но... сама понимаешь... Завтра мы переезжаем и в новом доме поищем уголок и для тебя... Что ты говоришь? Знаешь, милая, тебе не на что жаловаться: ты же ушла, никому ничего не сказав, и оставила меня одну, больную и немощную, без крошки хлеба... Вот так, Нина. Откровенно говоря, за такой поступок я могла бы на тебя и рассердиться... И вину твою еще усугубляет то, что ты презрела высокие моральные принципы, которые я всегда старалась тебе внушить, и стала шататься по улицам с каким-то мавром... Бог знает, что это за птица и какими заклинаниями заставил он тебя забыть добропорядочность. Скажи мне все, скажи откровенно: ты его уже оставила?
— Нет, сеньора.
— Привела с собой?
— Да, сеньора. Он ждет меня внизу.
— Раз уж ты до такого дошла, ты, по-моему, способна на все... даже привести его в мой дом!
—-Да, я вела его в ваш дом, потому что он болен и нельзя его бросать на улице,— твердым голосом ответила Бенина.
— Я знаю, ты очень добра, и порой твоя доброта заслоняет для тебя все, и ты забываешь о приличиях.
— Приличия тут ни при чем, я с Альмуденой только потому, что он несчастен. Бедняга любит меня... а я смотрю на него как на сына.
Искренность, с которой говорила Нина, не дошла до сердца доньи Паки, она по-прежнему сидела в кресле, держа на коленях выкупленные ножи, и продолжала свое:
— Ну, я-то знаю, что сочинять ты мастерица, так все изобразишь, что и грехи свои выставишь добродетелями, но все равно я тебя люблю, Пина, признаю твои достоинства никогда тебя не оставлю.
— Спасибо, сеньора, большое спасибо.
— Всегда у тебя будет и пища, и кров над головой. Ты служила мне, была со мной и поддерживала меня в несчастную пору моей жизни. Ты добра, очень добра, но не перегибай палку, не говори мне, что ты вела в мой дом слепого мавра, не то я подумаю, что ты сошла с ума.
— Да, сеньора, я вела его в ваш дом, как в свое время привела сюда и Франсиско Понте — из милосердия... Если было оказано милосердие, то почему отказывать в нем? Или для господина в сюртуке — одно милосердие, для нищего в отрепьях — другое? Я так не считаю, все одно... Вот почему я и вела его к вам. Если вы его пустите, это все равно что пустить меня.
— Тебя я всегда пущу... то есть не то чтоб всегда... [ хочу сказать, сейчас у нас нет места в доме... Нас четверо, видишь... Может, завтра зайдешь? Устрой того нечастного в хороший ночлежный дом... нет, что я говорю —
больницу... Тебе стоит только обратиться к дону Ромуаль... Скажи, что я его рекомендую, что считаю как бы воем... О господи, сама не знаю, что говорю!.. Что он как твой... В общем, сама сообразишь. Может даже, его приютят в доме самого сеньора Седрона, у них, наверно, много. Ты говорила, что это такой большой дом, будто белый монастырь. А я, как тебе известно, существо слабое на героические поступки не способна, не могу во имя добродетели общаться с грязными и вонючими нищими. Не гордыни, нет, все дело в моем желудке и в моих нервах... >т отвращения могу богу душу отдать, ты же знаешь. А ты сейчас в таком виде! Я люблю тебя по-прежнему, но что я могу поделать со своим желудком, сама знаешь... Увижу волосок в еде — и меня выворачивает наизнанку, три дня ничего есть не могу. Возьми, что нужно, из своих вещей... Хулиана принесет, тебе необходимо переодеться... Слышишь, что я говорю? Почему ты молчишь? А, понимаю. Притворяешься смиренной, чтоб скрыть гордыню. Ладно, я все тебе прощаю, ты знаешь, как я тебя люблю, как я к тебе добра... Одним словом, знаешь меня... Что ты сказала?
— Ничего, сеньора, ничего я не сказала, мне нечего сказать,— глубоко вздохнув, промолвила Бенина.— Бог с вами.
— Но ты не должна сердиться на меня,— дрожащим голосом добавила донья Пака, шаркая ногами по коридору, как бы провожая Бенину на расстоянии.
— Нет, Сеньора, я не сержусь...— ответила старушка, глядя на госпожу скорей с состраданием, чем с гневом.— Прощайте, прощайте.
Обдулия проводила мать обратно в столовую и сказала:
— Бедная Нина!.. Уходит. А знаешь, мне интересно было бы взглянуть на этого ее мавра и поговорить с ним. Ох уж эта Хулиана, во все ей надо сунуть свой нос!
Донья Франсиска, терзаемая жестокими сомнениями, не знала, что сказать, и снова принялась осматривать вернувшиеся в дом ножи. Тем временем Хулиана проводила Нину до двери, легонько касаясь рукой ее плеча, и на прощанье ласково сказала:
— Не огорчайтесь, сенья Бенина, у вас ни в чем не будет недостатка... Я прощаю вам дуро, который одолжила на прошлой неделе, помните?
— Да, сеньора Хулиана, помню. Спасибо.
— Ну и хорошо, вот, возьмите еще один дуро, чтобы устроиться где-нибудь на ночь... А завтра приходите за своими вещами.
— Отдай вам бог сторицей, сеньора Хулиана.
— Нигде вам не будет так хорошо, как в «Милосердии», если хотите, я сама поговорю об этом с доном Ромуальдо, вы, наверно, стесняетесь. Мы дадим вам рекомендации, донья Пака и я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71