- Значит, ваши ребята сваливают один на другого.
- Почему - сваливают?
- Ну, если б ты в классе сломал гортензию, а учительница подумала на
другого...
- У нас, - говорю, - гортензии не растут. У нас в классе кактусы.
- Все равно. Если бы ты сломал кактус, а учительница подумала на Шишкина,
и все бы молчали, и ты бы молчал, значит, ты свалил бы на Шишкина.
- А у Шишкина разве языка нету? Он бы сказал, что это не он, - говорю я.
- Он мог сказать, а его все-таки подозревали бы.
- Ну и пусть подозревали бы. Никто же не может доказать, что это он, раз
это не он.
- У нас в классе не такой порядок, - говорит Лика. - Зачем нам, чтоб
кого-нибудь напрасно подозревали? Если кто виноват, сам должен признаться,
а если не признается, каждый имеет право сказать.
- Значит, у вас там все ябеды.
- Совсем не ябеды. Разве Петрова поступила честно? Антонина Ивановна хочет
вместо нее другую наказать, а она сидит и молчит, рада, что на другую
подумали. Если б я тоже молчала, значит, я с ней заодно. Разве это честно?
- Ну ладно, - говорю я. - Этот случай совсем особенный. А не было у вас
такого случая, чтоб какая-нибудь девочка не явилась в школу, а дома
говорила, что в школе была?
- Нет, у нас такого случая не было.
- Конечно, - говорю я. - Разве у вас такое может случиться! У вас там все
примерные ученицы.
- Да, - говорит Лика, - у нас класс хороший. А разве у вас был такой
случай?
- Нет. У нас, - говорю, - нет. Такого случая еще не было.
- А почему ты спрашиваешь?
- Так просто. Интересно узнать
Я перестал разговаривать с Ликой, а сам все время думал о Шишкине. Мне
очень хотелось посоветоваться с мамой, но я боялся, что мама сейчас же
сообщит об этом в школу, и тогда все пропало. А мама и сама заметила, что
со мной что-то неладное творится. Она так внимательно поглядывала на меня
иногда, будто знала, что я о чем-то хочу поговорить с ней. Мама всегда
знает, когда мне нужно что-то сказать ей. Но она никогда не требует, чтоб
я говорил, а ждет, чтоб я сам сказал. Она говорит: если что-нибудь
случилось, то гораздо лучше, если я сам признаюсь, чем если меня заставят
это сделать. Не знаю, как это мама догадывается. Наверное, у меня просто
лицо такое, что на нем все как будто написано, что у меня в голове. И вот
я так сидел и все поглядывал на маму и думал, сказать ей или не сказать, а
мама тоже нет-нет да и взглянет на меня, словно ждет, чтоб я сказал. И мы
долго так переглядывались с ней, и оба только делали вид: я - будто книжку
читаю, а она - будто рубашку шьет. Это, наверно, было бы смешно, если бы
мне в голову не лезли грустные мысли о Шишкине.
Наконец-таки мама не вытерпела и, усмехнувшись, сказала:
- Ну, докладывай, что у тебя там?
- Как это - докладывай? - притворился я, будто не понимаю.
- Ну говори, о чем хочешь сказать.
- О чем же я хочу сказать? Ни о чем я не хочу сказать, - стал я
выкручиваться, а сам уже чувствую, что сейчас же обо всем расскажу, и рад,
что мама сама об этом заговорила, так как легче сказать, когда тебя
спрашивают, чем когда не спрашивают вовсе.
- Будто я не вижу, что ты о чем-то хочешь сказать! Ты уже три дня ходишь
как в воду опущенный и воображаешь, что никто этого не замечает. Ну,
говори, говори! Все равно ведь скажешь. Что-нибудь в школе случилось?
- Нет, не в школе, - говорю. - Да нет, - говорю, в школе.
- Что, опять небось получил двойку?
- Ничего я не получил.
- Что же с тобой случилось?
- Да это не со мной вовсе. Со мной ничего не случилось.
- С кем же?
- Ну, с Шишкиным.
- А с ним что же?
- Да не хочет учиться.
- Как - не хочет?
- Ну, не хочет, и все!
Тут я увидел, что проговорился, и подумал: "Батюшки, что же я делаю? А
вдруг мама завтра же пойдет в школу и скажет учительнице!"
- Что же, Шишкин уроков не делает? - спросила мама. - Двойки получает?
Я увидел, что не совсем еще проговорился, и сказал;
- Не делает. По русскому у него двойка. Совсем не хочет по русскому
учиться. У него с третьего класса запущено.
- Как же он в четвертый-то класс перешел?
- Ну, не знаю, - говорю. - Он к нам из другой школы перевелся. В третьем
классе у нас не учился.
- Почему же учительница не обратит на него внимания? Его подтянуть надо.
- Так он, - говорю, - хитрый, как лисица! Что на дом задано, спишет, а
когда в классе диктант или сочинение, не придет вовсе.
- А ты бы занялся с ним. Ведь думаешь о товарище, огорчаешься из-за него,
а помочь не хочешь.
- Поможешь, - говорю, - ему, когда он сам не хочет заниматься!
- Ну, ты растолкуй ему, что учиться надо, подействуй на него. Ты вот сумел
взяться за дело сам, а ему помощь нужна. Попадется ему хороший товарищ, и
он выправится, и из него настоящий человек выйдет.
- Разве я ему плохой товарищ? - говорю я.
- Значит, не плохой, если думаешь о нем.
Мне стало очень стыдно, что я не сказал маме всей правды, поэтому я
поскорей оделся и пошел к Шишкину, чтоб поговорить с ним как следует.
Странное дело! Почему-то именно в эти дни я по-настоящему подружил с
Шишкиным и по целым дням думал о нем. Шишкин тоже изо всех сил привязался
ко мне. Он скучал по школьным товарищам и говорил, что теперь, кроме меня,
у него никого не осталось.
Когда я пришел, Костя, его мама и тетя Зина сидели за столом и пили чай.
Над столом горела электрическая лампочка под большим голубым абажуром, и
от этого абажура вокруг было как-то сумрачно, как бывает летним вечером,
когда солнышко уже зашло, но на дворе еще не совсем стемнело. Все очень
обрадовались моему приходу. Меня тоже усадили за стол и стали угощать чаем
с баранками. Костина мама и тетя Зина принялись расспрашивать меня о моей
маме, о папе, о том, где он работает и что делает. Костя молча слушал наш
разговор. Он опустил в стакан с чаем половину баранки. Баранка постепенно
разбухала в стакане и становилась все толще и толще. Наконец она раздулась
почти во весь стакан, а Костя о чем-то задумался и как будто совсем
позабыл о ней.
- О чем это ты там задумался? - спросила его мама.
- Так просто. Я думаю о моем папе. Расскажи о нем что-нибудь.
- Что же рассказывать? Я тебе уже все рассказала.
- Ну, ты еще расскажи.
- Вот любит, чтоб ему об отце рассказывали, а сам ведь и не помнит его, -
сказала тетя Зина.
- Нет, я помню.
- Что же ты можешь помнить? Ты был грудным младенцем, когда началась война
и твой папа ушел на фронт.
- Вот помню, - упрямо повторил Шишкин. - Я помню: я лежал в своей
кроватке, а папа подошел, взял меня на руки, поднял и поцеловал.
- Не можешь ты этого помнить, - ответила тетя Зина. - Тебе тогда три
недели от роду было.
- Нет. Папа ведь приходил с войны, когда мне уже год был.
- Ну, тогда он забежал на минутку домой, когда его часть проходила через
наш город. Тебе про это мама рассказывала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37