Устину не хотелось идти, но Пистимея добавила серьезно, перестав смеяться:
– Сходи, сходи, чего уж там! В народе так говорится: один дурак пятерых умных поссорит. Так чего ж…
Устин пошел за деревню, отобрал у Марфы, расхаживающей возле крапивных зарослей, как гренадер на посту, ее палку.
– Ты чего? – уставилась на него Марфа, оторопев от неожиданности.
– Хватит издеваться над человеком! Иди, иди…
– Так ведь, Устин Акимыч… А притвор кто мне…
– Иди, сказано тебе! – повысил голос Устин. – А то вот самое тебя в крапиву запихаю.
Марфа чертыхнулась и ушла. Антип выбрался из крапивы и, приплясывая, бросился, ни слова не говоря, обратно в речку, чтобы остудить в воде горящее от крапивных ожогов тело. Поплескавшись, он вылез на берег, натянул валявшуюся на песке одежонку и, беспрерывно почесываясь, подошел к Устину.
– Эт-то что, а? – плача от обиды, бессильного гнева, заныл Антип. – Это как, я спрашиваю? Куда деться от одуревшей бабы? Я к Захару ходил жаловаться, а он смеется: приладь ей банные двери, дескать, да и вся недолга. Ишь ты, «приладь». А из-за чего ради? Я ради общественного добра на спасение тогда кинулся с этим притвором. Мы с тобой кинулись. Меня, ежели по совести сказать, оберегать надо от всяких волнений. Так ведь нет. Да оно и понятно: ныноче все иначе… Спасибо тебе, Устин. Уж и не знаю, как благодарить.
Пока Антип произносил эту выразительную речь, Устин думал: «На Антипа-то можно, пожалуй, еще покрепче, чем на Овчинникова, лапу наложить. Недаром живет пословица: заставь дурака Богу молиться – он лоб разобьет…»
Никулину он сказал тогда:
– Ладно, Антип. Притвор Марфе действительно ни к чему делать. Нечего унижаться, в самом деле. Я ее и так прижму как-нибудь. Распустилась, в самом деле. Куда Захар глядит…
– Да Устин ты мой Акимыч! Друг ты мой первый! – заплясал на радостях вокруг него Антип. – Да верь ты… Эх! Только Захар ведь не понимает, какой я преданный. Ежели мне добром, так и я обратным концом. Он, Захар-то, ежели разобраться, так политическую ошибку делает. Я кто? И чтобы я… этому религиозному элементу… Тоже, нашел кого защищать…
Так он, Устин, приобрел еще одного «друга».
Вскоре у Марфы заболел сын Егорка. Устин дал ей полбутылки застоявшегося где-то травяного настоя «от внутреннего жара», сваренного женой, и послал Пистимею помочь в уходе за больным. А после выздоровления сына, когда благодарная Марфа предложила помыть у Морозовых полы, он выставил ее за дверь и, пристыдив, добавил:
– Только Антипку вот… ну, помягче, что ли, поосторожней с ним. А то он грозился уж: «Трахну проклятую бабу курком от телеги, пусть тогда судят…» И действительно, придурок ведь он…
– Да уж ладно… Только все равно не прошу притвора пескарю мокрогубому, – сказала Марфа.
– Зачем же прощать? Осторожней только, говорю…
Марфа стала ходить без хворостины, хотя при каждой встрече яростно напускалась на Никулина. А потом в руках ее опять засвистел прут.
Однажды Антип прибежал к Морозовым, вытянулся возле крыльца на грязноватой, загаженной курами траве и задышал, хватая, как рыбина на сухом берегу, воздух:
– Н-не могу… П-помираю – и все тут. П-пусть все знают – п-пар-тизана угробила п-проклятая баба. – И, встав на колени, взмолился, протягивая к Устану руки: – Да ить обещался обуздать стерву, а?! Ввек не забыл бы тебя, Устин Акимыч…
– Вон как! – нахмурил брови Устин. – Значит, не бросила она свое хулиганство?
– Да именно что! – воскликнул Антип. – Да это разве фулиганство?! Это бандитство голое, ни дать ни взять.
– Ладно, Антип. Я уберу ее раз и навсегда из деревни.
Антип даже выпучил глаза от неожиданности:
– Эт-то как! То есть как это уберешь? По-научному говоря, куды ж ты ее ликвидируешь из колхозу?
– А увидишь. Мое слово верное. Для друга я все сделаю. Да не пучь глаза, не убивать же я ее собираюсь.
В те поры колхоз купил в райцентре, на самом краю Озерков, небольшую избу с кое-какими надворными постройками и организовал нечто вроде заезжего двора. В избе поставили несколько железных коек, на которых могли переночевать колхозники, случившиеся в Озерках под вечер или приехавшие в райцентр по какому-то делу на несколько дней.
Вскоре возле избы поставили навес, под которым летом и зимой ставили лошадей, а рядом сколотили из досок довольно вместительный амбар. В этот сарай по осени сваливали мешки с капустой и огурцами, высыпали картошку, которую привозили в Озерки для продажи. Сюда же на время ставили бочки с дегтем, плуги и бороны, купленные в потребкооперации, складывали веревки, сбрую, всякий мелкий инвентарь – да мало ли чего можно было приобрести в райцентре для хозяйства. Постепенно заезжий двор превратился одновременно в маленькую перевалочную базу.
За всем этим хозяйством нужен был какой-то догляд. Но добровольца стать «заведующим колхозным заезжим домом», как его именовали в разговорах, не находилось. Очевидно, потому, что земельного участка при «заезжем доме» не было, вести какое-то личное хозяйство было нельзя. Захар Большаков назначал «заведовать» домом то одного, то другого, но все быстро отказывались.
Выпроводив Антипа, Морозов пошел к Марфе.
– Все Антипку гоняешь, как козла по огороду?
– Дык, Устин Акимыч… Шутка ли – притвор-то…
– Вот что, Марфа. Ступай к председателю, скажи, что хочешь быть заведующей заезжим домом в Озерках. Там есть и притвор, и все прочее.
– Ты сдурел, что ли? Тут у меня огород, куры, свинья, а там что…
– Много ли вам надо с Егоркой? Трудодней будешь хорошо получать, я кое-что подбрасывать буду. С голоду не помрете. А Егорка подрастет – вернетесь в Зеленый Дол.
Марфа отказалась уезжать наотрез.
– Я думал, ты в самом деле за Егорку благодарна мне. Сгнил бы ведь от оспы, – сказал Устин.
– Дак вам с Пистимеей – конечно. А дом что, он колхозный.
– А что колхозу, что мне – все равно. Раз прошу, значит, мне. Не до смерти же будешь там жить…
Разговор кончился ничем, но через несколько дней Марфа с Егоркой уехали вдруг в Озерки. Морозов удивился. Тогда Пистимея сказала:
– Я тоже поговорила с ней. Ты не за тем отсылал в Озерки ее… что ей ваш заезжий двор? А я напомнила Марфе святые слова Михея: «Чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить перед Богом твоим…» И поехала Марфа…
– Милосердием, что ли, дела творить ваши? – догадался Устин. – Так в Озерках, поди, без того хватает всяких… проповедников.
– И чего же? Людей заблудших еще более.
– Да какой, к дьяволу, проповедник из Марфы?
– Ну… какой ни на есть, а все Богу в радость. Не в умении да красноречии дело, а в преданности Господу.
В общем, как бы там ни было, а Никулин стал ходить по Зеленому Долу без опаски. Устану же чуть ли не при каждой встрече говорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205