А давно ли она высказала все это почти прямо?» Давно ли он уходил в армию и она, Пистимея, шептала, провожая его: «Вот и дождались вроде! А, Устинушка? Вот и дождались! Ты уж гляди там, гляди… Слышь, Устин? Понимаешь? Ждали, как советовал Филь… Ну да понимаешь ведь – дождались, дождались… Ты уж гляди, говорю…»
Пистимея была тогда взволнована и, размазывая по лицу слезы, все повторяла и повторяла без конца одно и то же. Ему, Устину, надоели ее причитания, и, кроме того, вокруг было полно народу. Уж говорить – так говорила обо всем раньше бы, с глазу на глаз. Однако наедине ни словом не обмолвилась, только все ходила по комнатам торжественная и строгая. А тут, на вокзале, в Озерках, стоя возле теплушки, хватаясь за его сапог, вдруг разошлась. Разошлась до того, что он прикрикнул на нее: «Ну! Сам знаю…» Затем погладил ее по растрепанной голове, нагнулся к уху: «Все понимаю, знаю, что мне делать…»
Да, в те дни Пистимея, наверное, верила во что-то и высказалась почти прямо. И сам он, Устин, верил, что сбылось Филькино предсказание – не оставили их в беде, пришли на помощь. И он, Устин, действительно знал, что ему делать. Знал с самого того дня, как началась война. И он делал, делал то, что было нужно. А потом, потом…
Все тело горело, будто с него сдирали кожу, при одной мысли, что потом все кончилось… Мысли путались, в голове начинался прежний осточертелый звон, сознание мутилось…
Пистимея, когда он возвратился домой с войны, каждую ночь до самого утра молилась. А утром, холодная и скользкая, заползала под одеяло.
Однажды она сказала:
– Марфу Кузьмину вчера видела. Егорка скоро из армии приезжает, слыхал?
– Слыхал. Не с армии, из госпиталя. В Маньчжурии, говорят, стукнуло. Его одногодков не пускают еще.
– Уж побеспокойся, поставь его обратно на ферму. Все же свой человек. И Марфа просила. Уж так рада старуха, так рада! А то, может, все животноводство отдайте ему. Ведь фронтовик теперь, заслуженный. Внуши Захару…
* * *
Устин почувствовал, как теплеет его бок, открыл глаза, высунулся из воротника.
Солнце по-прежнему стояло невысоко, но все-таки оно пригревало. Лошадь тащилась теперь шагом, задние ноги ее устало заплетались. Степь просматривалась далеко-далеко, синеватой дымки не было.
Пистимея сидела все так же прямо, как деревянная. Подтаяв от солнечного тепла, с ее шубы клочьями сваливался куржак, отчего вся спина была пестрой, как шкура линяющего зайца.
Устин так и не понял, дремал он или находился в каком-то нездоровом забытьи.
Вдруг ему показалось, что ведь он действительно нездоров, он не мог не очнуться от этого забытья. Он мог бы вот так и умереть, окоченеть в этом своем тулупе. И Пистимея, увидев, что он замерз, остановила бы лошадь, испуганно потрясла бы его за плечо. А потом… потом успокоилась бы и спокойно вывалила его из тулупа на землю, закидала снежком…
И Устину стало жутко. Белая заснеженная степь захлестывала со всех сторон, снежные волны накатывались и накатывались, Устину показалось, что он тонет, задыхается. Захотелось вдруг услышать живой человеческий голос, хоть чей-нибудь, хотя бы своей жены.
– Пистимея! Пистимея!.. – торопливо крикнул он, с трудом проглатывая ком, заткнувший ему горло.
Она отогнула воротник тулупа, показала одни глаза.
– Чего тебе?
Действительно, чего ему? Пока Устин соображал, Пистимея отвернулась, проговорив:
– Скоро приедем. Эвон домишки крайние видны.
Устин помолчал с минуту, может, с две и неожиданно закричал сердито, с нескрываемым злорадством:
– А вот с Егоркой Кузьминым я сам, сам, сам…
– Чего сам? – опять отвернула она до половины лица стоячий воротник тулупа.
– А так – сам, и все! Без твоей помощи, без твоей! Это уж ты потом, сучка старая, руководить начала, когда уже война кончилась. Тоже мне: «Внуши Захару…» Без тебя-то не знал!..
Устин дышал торопливо, точно боялся, что им двоим не хватит воздуха в этой огромной, беспредельной степи. Пистимея покачала головой:
– Горячка у тебя. Потерпи, говорю, Озерки близко.
Устин хотел сказать: «Дура ты, какая еще горячка?» Но не сказал, потому что принялся думать о Егоре Кузьмине.
«Накладывать лапу» на Егора он начал действительно самостоятельно. После истории с мешком пшеницы, вместо которого он заставил Егорку вернуть четыре, парень совсем было раскис, но Устин сказал ему:
– Не вешай носа, а то уронишь где-нибудь. Ты слушай меня.
– Может, ты заставишь еще мешка четыре вернуть, а я – слушай! – огрызнулся Егор. – Эдак догола разденешь.
– Могу раздеть, а могу одеть.
– Как же это так? – Егорка недоверчиво приподнял брови, почесал ладонью изрытую оспой щеку. – Интересно бы испытать.
– Испытаешь, коли умным будешь. От оспы-то тебя тоже я вылечил.
– Ну?
– Я дуги гну, – шуткой закончил Устин. – Нехитро ремесло, а кормит. Приходи, погляди. Смекалистый – так научишься.
Егор, сощурившись, поглядел прямо в черные глаза Устина и в задумчивости опять почесал пятерней рябую щеку.
Егорка оказался смекалистым. В этом Устин убедился очень скоро.
Как-то вечером Егор ехал мимо тока на бричке, в которой лежало пласта четыре свежей отавы. Устин окликнул его:
– Кузьмин! В деревню, что ли?
– Ага.
– Подверни-ка.
Егор подвернул.
На току стояли мешки с пшеницей, которые не успели днем увезти в амбары. Егор подъехал прямо к мешкам, спрыгнул на землю.
– Чего тебе?
– Я с тобой поеду. Погоди меня с полчасика. Я сейчас – И ушел в сторожку вместе со сторожем тока Илюшкой Юргиным.
Больше на току никого не было. Егорка огляделся, быстренько сбросил траву, закинул на бричку четыре мешка с зерном, а сверху прикрыл травой.
Вскоре вышел из сторожки Устин, взобрался на бричку:
– Поехали.
Дорогой Устин запустил руку под траву, спросил:
– Чего у тебя там?
– А дуги, дядя Устин.
– Ну-ну…
– Я тоже помаленьку гну.
– Научился, вижу. – И полюбопытствовал с усмешкой: – А коли мать твоя обо всем узнает? Ведь в какой-то заповеди… этого… Моисея, что ли, написано: «Не кради».
– Э-э… – махнул рукой Егорка. – Я, когда жил в Озерках с матерью, начитался этих книг. Сперва она меня силком заставляла, а потом, понимаешь, мне самому интересно стало. Я сидел и выискивал из религиозных книг те места, где всякие пророки, праведники, ангелы да патриархи воруют, пьянствуют, женщин, понимаешь, насилуют, развратничают и по одному, и целыми компаниями… Был такой праотец – Авраам. Святой, пишется в тех книгах. А жену свою – Саррой звали – за деньги… ха-ха… на время одалживал египетскому фараону, потом какому-то царю Герарскому. За пользование женой получил Авраам много серебра, скота разного. Вот оно как праотцы-то наши умели жить. У этого Авраама был внук Иаков. Так он облапошил своего дядю и разбогател. А сын этого Иакова, Иосиф, еще похлеще был горлохват.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205
Пистимея была тогда взволнована и, размазывая по лицу слезы, все повторяла и повторяла без конца одно и то же. Ему, Устину, надоели ее причитания, и, кроме того, вокруг было полно народу. Уж говорить – так говорила обо всем раньше бы, с глазу на глаз. Однако наедине ни словом не обмолвилась, только все ходила по комнатам торжественная и строгая. А тут, на вокзале, в Озерках, стоя возле теплушки, хватаясь за его сапог, вдруг разошлась. Разошлась до того, что он прикрикнул на нее: «Ну! Сам знаю…» Затем погладил ее по растрепанной голове, нагнулся к уху: «Все понимаю, знаю, что мне делать…»
Да, в те дни Пистимея, наверное, верила во что-то и высказалась почти прямо. И сам он, Устин, верил, что сбылось Филькино предсказание – не оставили их в беде, пришли на помощь. И он, Устин, действительно знал, что ему делать. Знал с самого того дня, как началась война. И он делал, делал то, что было нужно. А потом, потом…
Все тело горело, будто с него сдирали кожу, при одной мысли, что потом все кончилось… Мысли путались, в голове начинался прежний осточертелый звон, сознание мутилось…
Пистимея, когда он возвратился домой с войны, каждую ночь до самого утра молилась. А утром, холодная и скользкая, заползала под одеяло.
Однажды она сказала:
– Марфу Кузьмину вчера видела. Егорка скоро из армии приезжает, слыхал?
– Слыхал. Не с армии, из госпиталя. В Маньчжурии, говорят, стукнуло. Его одногодков не пускают еще.
– Уж побеспокойся, поставь его обратно на ферму. Все же свой человек. И Марфа просила. Уж так рада старуха, так рада! А то, может, все животноводство отдайте ему. Ведь фронтовик теперь, заслуженный. Внуши Захару…
* * *
Устин почувствовал, как теплеет его бок, открыл глаза, высунулся из воротника.
Солнце по-прежнему стояло невысоко, но все-таки оно пригревало. Лошадь тащилась теперь шагом, задние ноги ее устало заплетались. Степь просматривалась далеко-далеко, синеватой дымки не было.
Пистимея сидела все так же прямо, как деревянная. Подтаяв от солнечного тепла, с ее шубы клочьями сваливался куржак, отчего вся спина была пестрой, как шкура линяющего зайца.
Устин так и не понял, дремал он или находился в каком-то нездоровом забытьи.
Вдруг ему показалось, что ведь он действительно нездоров, он не мог не очнуться от этого забытья. Он мог бы вот так и умереть, окоченеть в этом своем тулупе. И Пистимея, увидев, что он замерз, остановила бы лошадь, испуганно потрясла бы его за плечо. А потом… потом успокоилась бы и спокойно вывалила его из тулупа на землю, закидала снежком…
И Устину стало жутко. Белая заснеженная степь захлестывала со всех сторон, снежные волны накатывались и накатывались, Устину показалось, что он тонет, задыхается. Захотелось вдруг услышать живой человеческий голос, хоть чей-нибудь, хотя бы своей жены.
– Пистимея! Пистимея!.. – торопливо крикнул он, с трудом проглатывая ком, заткнувший ему горло.
Она отогнула воротник тулупа, показала одни глаза.
– Чего тебе?
Действительно, чего ему? Пока Устин соображал, Пистимея отвернулась, проговорив:
– Скоро приедем. Эвон домишки крайние видны.
Устин помолчал с минуту, может, с две и неожиданно закричал сердито, с нескрываемым злорадством:
– А вот с Егоркой Кузьминым я сам, сам, сам…
– Чего сам? – опять отвернула она до половины лица стоячий воротник тулупа.
– А так – сам, и все! Без твоей помощи, без твоей! Это уж ты потом, сучка старая, руководить начала, когда уже война кончилась. Тоже мне: «Внуши Захару…» Без тебя-то не знал!..
Устин дышал торопливо, точно боялся, что им двоим не хватит воздуха в этой огромной, беспредельной степи. Пистимея покачала головой:
– Горячка у тебя. Потерпи, говорю, Озерки близко.
Устин хотел сказать: «Дура ты, какая еще горячка?» Но не сказал, потому что принялся думать о Егоре Кузьмине.
«Накладывать лапу» на Егора он начал действительно самостоятельно. После истории с мешком пшеницы, вместо которого он заставил Егорку вернуть четыре, парень совсем было раскис, но Устин сказал ему:
– Не вешай носа, а то уронишь где-нибудь. Ты слушай меня.
– Может, ты заставишь еще мешка четыре вернуть, а я – слушай! – огрызнулся Егор. – Эдак догола разденешь.
– Могу раздеть, а могу одеть.
– Как же это так? – Егорка недоверчиво приподнял брови, почесал ладонью изрытую оспой щеку. – Интересно бы испытать.
– Испытаешь, коли умным будешь. От оспы-то тебя тоже я вылечил.
– Ну?
– Я дуги гну, – шуткой закончил Устин. – Нехитро ремесло, а кормит. Приходи, погляди. Смекалистый – так научишься.
Егор, сощурившись, поглядел прямо в черные глаза Устина и в задумчивости опять почесал пятерней рябую щеку.
Егорка оказался смекалистым. В этом Устин убедился очень скоро.
Как-то вечером Егор ехал мимо тока на бричке, в которой лежало пласта четыре свежей отавы. Устин окликнул его:
– Кузьмин! В деревню, что ли?
– Ага.
– Подверни-ка.
Егор подвернул.
На току стояли мешки с пшеницей, которые не успели днем увезти в амбары. Егор подъехал прямо к мешкам, спрыгнул на землю.
– Чего тебе?
– Я с тобой поеду. Погоди меня с полчасика. Я сейчас – И ушел в сторожку вместе со сторожем тока Илюшкой Юргиным.
Больше на току никого не было. Егорка огляделся, быстренько сбросил траву, закинул на бричку четыре мешка с зерном, а сверху прикрыл травой.
Вскоре вышел из сторожки Устин, взобрался на бричку:
– Поехали.
Дорогой Устин запустил руку под траву, спросил:
– Чего у тебя там?
– А дуги, дядя Устин.
– Ну-ну…
– Я тоже помаленьку гну.
– Научился, вижу. – И полюбопытствовал с усмешкой: – А коли мать твоя обо всем узнает? Ведь в какой-то заповеди… этого… Моисея, что ли, написано: «Не кради».
– Э-э… – махнул рукой Егорка. – Я, когда жил в Озерках с матерью, начитался этих книг. Сперва она меня силком заставляла, а потом, понимаешь, мне самому интересно стало. Я сидел и выискивал из религиозных книг те места, где всякие пророки, праведники, ангелы да патриархи воруют, пьянствуют, женщин, понимаешь, насилуют, развратничают и по одному, и целыми компаниями… Был такой праотец – Авраам. Святой, пишется в тех книгах. А жену свою – Саррой звали – за деньги… ха-ха… на время одалживал египетскому фараону, потом какому-то царю Герарскому. За пользование женой получил Авраам много серебра, скота разного. Вот оно как праотцы-то наши умели жить. У этого Авраама был внук Иаков. Так он облапошил своего дядю и разбогател. А сын этого Иакова, Иосиф, еще похлеще был горлохват.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205