Зина, читавшая книжку, быстро отложила ее, беспокойно поднялась. По ее лицу заметалась тревога. Она подбежала к кровати, на которой посапывал во сне сынишка, тщательно укрыла его.
– Что же, Зинушка… Давай мальца, – сказал Курганов.
– Фрол Петрович! Дядя Фрол… – промолвила Зина неуверенно, беспомощно, загораживая собой кровать.
– Чего – дядя! Я тебе теперь – отец. Договорились ведь.
– Не знаю… Не верю я… Боюсь, не выйдет ничего. Митька – он ведь такой… Он гордый…
Из-за занавески вышел Антип Никулин, напустился на дочь:
– А чего тут не знать? И чего не верить? Вы с Митькой не девки-мальчики. И дитё у вас – тоже человек. Митька что? Был герой – хвост трубой. Да пришлось в колечко завязать. Я к тому, что и Митька ныноче стал иначе… Фрол Петрович все это правильно делает. И ты не бойся… А я к Клахе пойду жить. Повинюсь перед ней, простит отца.
Антип был по-прежнему многословен. Но теперь в его словах стала появляться какая-то доля смысла.
– Давай сынка, Зинушка, – еще раз сказал Фрол. – На улице маленько ветрено, заверни потеплее. И жди Митьку. Придет – построже с ним. Пусть в ногах, дьявол, поползает. Ничего, Антип Минеич правильно говорит, пришлось Митьке хвост завязывать. Во время завязки он надломился даже. Больно, конечно. Потому понимает – надо залечивать… Ничего…
– Конечно! – опять вмешался Антип. – Да мы, Зинушка, с тобой тут вдвоем его так в оборот возьмем…
– А тебя, Антип Минеич, я прошу: как Митька в дом – ты из дому. Понял? – проговорил Фрол. – Найди уж причину. Пуская сами они… своим умом договариваются.
Антип сперва поморгал, потом торопливо закивал:
– Ну как же, как же… Понятное дело – меж двух третий лишний, хотя бы и отец. Я сразу, сразу… Это раньше, бывало, отцы-то неразумные сатрапили над детьми, а ныноче… Уйду, уйду, Петрович…
Мальчишка спал крепко. Зина завернула его в стеганое одеяло, поперек перевязала, чтоб не распахнулось на улице, стареньким платком. Фрол принял тяжелый сверток, толкнул ногой дверь.
… По улице шел осторожно, боясь поскользнуться…
… У калитки своего дома помедлил, постоял, глядя в ту сторону, где жила Клавдия Никулина.
… На крыльцо поднимался горбатясь, грузно, тяжело. Наверное, так в старые времена всходили на плаху.
Степанида на кухне возилась с кринками, разливала в них из подойника молоко. Увидев входящего мужа, выпрямилась, откачнулась в сторону, выронив подойник, опрокинув с кухонного стола рукавом полную кринку. Подойник, загремев, покатился под стол, кринка с глухим звуком раскололась на несколько черепков, белая лужа поползла под ноги Фролу.
Из соседней комнаты выбежал Митька. Увидев отца, тоже замер, сдвинув брови. Грудь его была оголена, и он машинально принялся обеими руками застегивать на рубахе пуговицы.
Но застегнул только до половины, опустил руки. С минуту все трое молча стояли друг против друга.
Потом Фрол положил ребенка на кровать, стоявшую тут же, на кухне, развязал платок, развернул одеяло. Мальчику там было жарко. Почувствовав свободу и свежий воздух, он зашевелился, раскинул ножки и ручки, зачмокал губами. И вдруг открыл глаза, пролепетал сквозь сон:
– Где мама? Где мама?
– Сейчас придет, – сказал Фрол.
Ребенок перевернулся на бочок, лицом к Митьке, чему-то улыбнулся и опять задышал ровно и глубоко.
Фрол присел на табуретку, поглядел на молочную лужу.
– Чего ж ты? Подотри, – сказал он Степаниде.
У нее задрожали губы, из глаз хлынули слезы. Она вытерла концом платка глаза и взялась за тряпку.
Степанида подтирала пол, а Митька все глядел то на отца, то на ребенка.
– Зачем ты его принес? – проговорил он.
– А ты, как, набегался? – в свою очередь, спросил Фрол.
– Куда это я бегал?
– Тебе лучше знать. Я же следил за тобой, подлецом. – Митька медленно опустил чубатую голову. А Фрол прибавил: – Вот-вот… Так недолго и совсем уронить ее.
Степанида меж тем подтерла пол, собрала глиняные черепки.
– А ты, Степанида, прости меня, – глухо вымолвил Фрол. Вымолвил и долго-долго ждал ответа. Но жена молчала. – Так прощаешь, что ли? Подурил я – опомнился. Помогли хорошие люди опомниться. Давайте жить. Вот он, внук, у нас с тобой…
Степанида только всхлипнула. Прошла еще минута. И еще.
– Так что же ты стоишь? – спросил Фрол у сына. – Слышал же – ребенок мать зовет. Ступай, веди…
– Ты же наблюдательный, так должен знать – ходил я к ней, – сказал Митька. – Выгнала.
– Выгнала?! А ты хотел, чтоб она тебе на шею бросилась? – Голос Фрола начал наливаться твердостью. – Может, и теперь погонит прочь, как… нашкодившего пса. А ты, не стыдясь, на колени перед ней. Мало будет – с улицы на карачках в дом вползай и проси прощения. Я вот старый человек, а просил. А мне легче, что ли? Сам швырнул ее в грязь, сам и отмывай. Да отмоешь когда – благодари, что она смилостивилась.
Митька шевельнулся было, но с места не тронулся.
– Сынок, ты ведь понимаешь все, – другим, теплым, чуть печальным голосом продолжал Фрол. – Ведь накипь у тебя только сверху. А под ней – человеческое сердце.
– Что ж, Митенька, – проговорила вдруг и Степанида. – Видно, идти надо. Душонка женская мяконькая и добрая. Может, оттает, распустится. Сходи, сынок…
Митька еще постоял, поглядел на сына. Поднял руку, застегнул пуговицы до конца. Шагнул к вешалке, снял тужурку…
5
А весна между тем наступала и наступала.
Синее небо над Зеленым Долом с каждым днем голубело и голубело. И казалось, что оно поднимается все выше и выше.
Растаяли снега на полях и в лесах, вешние воды, прозвенев, скатились в ложбины, в низкие места, а оттуда – тысячами ручейков и ручьев в Светлиху, замутив ее чистые воды.
Пашни были еще мокрыми. В тайге, особенно в глухих, тенистых местах, под слоем мокрых прошлогодних листьев лежали грязные ледяные глыбы.
Но осокорь на утесе уже отяжелел, вольготнее распустил во все стороны свои голые пока ветви, сизовато поблескивая, плавая в космах теплых туманов, поднимающихся с земли.
Деревню все плотнее заволакивало острым запахом оттаивающей, просыпающейся к жизни земли, набухающих почек.
Потом к этому запаху начал примешиваться холодновато-терпкий, пьянящий аромат. Это значит, на лугах и в тайге зацвели подснежники, а на деревьях начали лопаться первые почки.
И только Чертово ущелье все еще дышало влажным холодом. Там, на дне, все еще лежал снег…
* * *
Когда зацвели подснежники и начали лопаться почки на деревьях, умер Анисим Шатров.
Перед самой кончиной он велел Иринке сбегать за председателем.
Когда Захар пришел, старик долго-долго глядел на него молча.
– Тяжело мне, Захарыч, помирать-то, – вымолвил он наконец. – От твоих слов тяжело… от этих, что на кочан я похож. Вот все думаю – верно ведь ты определил.
– Да я же, Семеныч… Я же не хотел обидеть тебя, когда сказал так, – мягко произнес Большаков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205