Высокие пятиметровые стены из тех же неоструганных плах – черные, прогнившие насквозь доски чередовались с белыми, недавно поставленными взамен сопревших. И наверху, в потолке, небольшое заледенелое оконце. Оно было черным, только поперек, как сквозь щелистый закрытый ставень, чуть пробивались три узенькие светлые полоски. Оконце, как в тюрьме, было густо перекрещено толстыми железными прутьями. В одном углу стоял некрашеный стол и стул, в другом – что-то наподобие нар. На нарах лежало тряпье, а на тряпье – лохматый, заросший грязью человек.
Захар, ошеломленный, стоял с ключом в руке и молча глядел на странного жителя подземелья.
– Да он живой ли? – проговорил Круглов.
– Живой как червяк земной, – ответил человек, не шевелясь.
С потолка, прикрытая большим металлическим абажуром, свисала небольшая керосиновая лампа.
Человек на нарах медленно приподнялся, сел и долго смотрел на Большакова с Кругловым провалившимися, черными глазами. В них ничего не отражалось, как у слепого. Воскового цвета кожа на скулах была так тонка и прозрачна, что казалось – редковатые, грязного цвета волосы растут прямо на лицевых костях.
– Да ты… кто? – спросил Круглов.
Вместо ответа человек, не вставая с нар, плюнул в сторону лохани, но не попал, тяжелый плевок шлепнулся на пол. Затем почесал плоскую грудь сквозь измятую, влажную и прилипающую к телу рубашку, прошел к столу, на котором стоял котелок, лежал кусок хлеба, и начал молча и торопливо есть. Одной рукой он держал котелок, другой быстро черпал суп деревянной ложкой. Вычерпав котелок, облизал со всех сторон ложку и, уставившись взглядом в стену, стал жевать хлеб. Крошки сыпались на стол, он сгребал их в дрожащую, такую же желтую, как лицо, ладонь и тоже кидал в заросший рот.
– Подстригли бы, что ли, меня, – проговорил вдруг человек, расцарапывая ногтями грязь на голове.
И тут Круглое чуть не выронил лампу, закричал:
– Ленька?! Да ведь это… Ленька Уваров, старший сын Исидора, что в сорок четвертом, осенью, в Светлихе утонул!..
От этого крика человек, царапавший голову, вздрогнул. Рука его упала с мягким стуком на грязный, засаленный стол.
– Ленька! Да нет, не может быть! Ты ли это? – качнулся к столу Круглов.
Человек вскочил, отпрянул в угол и уже оттуда оскалился, как зверь, сжимая в руках пустой котелок.
– А вы… вы кто? – прохрипел он, дрожа всем телом. – Вы откуда? Что надо?
Круглое опомнился, понял, что председатель крепко сжимает его руку и тянет к выходу.
– Но, Захар… это ведь… Разве можно его тут оставлять?
– Нельзя, – проговорил Захар Большаков, кажется, не разжимая губ. – И выводить его отсюда без милиции не следует. Дело тут, видать, не шуточное…
… Анна по-прежнему металась на кровати. Она то стонала, то выкрикивала беспрерывно: «Леня! Ленюшка, сыночек мой…»
Бредила она или была в сознании – понять никто не мог. Женщины, хлопотавшие вокруг ее кровати, вопросительно глядели на председателя с бригадиром, но ничего не спрашивали, понимая, что скоро и без того станет все известно.
Большаков взял из рук бригадира лампу, поставил на стол, сказал:
– Ступай позвони. Скоро там врачи и… милиция…
Затем подошел к больной, склонился над ней, положил ей на лоб ладонь.
– Анна, Анна! – дважды проговорил он. – Ты слышишь меня?
Женщина затихла, чуть кивнула головой и заплакала.
– Ничего, теперь все хорошо будет. Ты расскажи, как же это… С Ленькой?.. И за что тебя на мороз?
По горячим щекам женщины обильно потекли слезы.
– Ну хорошо, хорошо… Потом расскажешь, когда выздоровеешь, – чтобы успокоить ее, сказал Захар.
– Нет, – снова пошевелила головой Анна. – Может, я и не выздоровлю. А сыночка моего он, Евдоким, в подземелье… А сам переполох поднял – утонул, мол… Все по наущению и благословению… матери Серафимы.
– Что за Серафима такая?
– Дык ваша… зеленодольская, проклятая, в миру – Пистимея Морозова.
В голову Захара словно молотком заколотили. Он медленно начал поднимать над кроватью голову, точно хотел уклониться от этих ударов, медленно, с трудом поднялся. А женщина продолжала говорить, через силу выталкивая иногда слова по одному:
– Она ить, Серафима, самолично иногда спускалась к Ленюшке. Все Божьей карой грозилась. И отшибла у ребенка ум. Когда Исидор пришел с фронту, и его запугали с Евдокимом… И меня. Шутка ли, мол, сына… от армии… от войны… укрыли. Не погладят, мол, за это… Сколько я слез тайком пролила… А потом не стало их, слез-то. Кончились. Сказала я – не могу больше, объявлю всем людям, пойду… Евдоким-то и сказал тогда – бес в тебе заговорил! И заставил… меня… выморозить его… беса…
Большаков и слышал и не слышал ее последние слова. Перед глазами его запрыгали строчки: «Здравствуй, племянница. Каково поживаешь? Приезжай в эту среду на базар». И опять в голове заметалось: «Но ведь надо же что-то делать, немедля… хотя и в среду только на базар зовут. Кто зовет? И что сейчас можно было сделать, в этакую непогодь?»
За окном выло и стонало. Ветер свистел в печной трубе, рвал оконные стекла и в бессильной ярости кидал в них целыми ведрами снега.
Слишком много обрушилось сегодня на Захара событий. И он не то чтобы растерялся, но как-то не мог пока связать их одно с другим, хотя чувствовал уже, что какая-то связь между ними существует.
Из-за стона ветра никто не расслышал шума шагов на крыльце и в сенях. Дверь в избу раскрылась тоже бесшумно, и через порог переступили три заляпанные снегом фигуры. В одной из них Большаков узнал старшую дочь Круглова, в другой – Веру Михайловну Смирнову. Третий – мужчина – был Захару незнаком. Но Большаков понял, что это тоже врач и что возле Красновой они уже побывали.
Вера Михайловна торопливо раздевалась. Мужчина спросил горячей воды, чтобы вымыть руки.
– Хорошо хоть, что врачи раньше милиции поспели, – сказал Захар.
– Да, да, – ответил мужчина, взглянул поверх очков на Большакова. – Я попрошу кого-нибудь из женщин остаться, остальным выйти.
Захар оделся и вышел. На улице хлестала самая свирепая пурга. Ветер чуть не сорвал с него и не унес в белую муть шапку. В последнюю секунду Большаков успел схватить ее рукой. «Как еще пробились? – подумал он о врачах. – А милиция ведь может застрять. Давно ли выехали? Что там Круглов вызвонил?»
Большаков хотел было бежать в контору, но вдруг подумал: а куда же выходит из Ленькиного подземелья зарешеченное оконце в потолке? Он припомнил, как они с Кругловым шли по узкому туннелю. Метра через три туннель круто завернул вправо. Значит, оконце должно быть где-то здесь, во внутреннем дворе. Но где?
Весь двор, когда-то чисто разметенный от снега, сейчас вновь был засыпан сугробами. В самом углу двора стоял огромный, на двое ворот, сарай. Одни ворота были распахнуты, – видимо, ветром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205
Захар, ошеломленный, стоял с ключом в руке и молча глядел на странного жителя подземелья.
– Да он живой ли? – проговорил Круглов.
– Живой как червяк земной, – ответил человек, не шевелясь.
С потолка, прикрытая большим металлическим абажуром, свисала небольшая керосиновая лампа.
Человек на нарах медленно приподнялся, сел и долго смотрел на Большакова с Кругловым провалившимися, черными глазами. В них ничего не отражалось, как у слепого. Воскового цвета кожа на скулах была так тонка и прозрачна, что казалось – редковатые, грязного цвета волосы растут прямо на лицевых костях.
– Да ты… кто? – спросил Круглов.
Вместо ответа человек, не вставая с нар, плюнул в сторону лохани, но не попал, тяжелый плевок шлепнулся на пол. Затем почесал плоскую грудь сквозь измятую, влажную и прилипающую к телу рубашку, прошел к столу, на котором стоял котелок, лежал кусок хлеба, и начал молча и торопливо есть. Одной рукой он держал котелок, другой быстро черпал суп деревянной ложкой. Вычерпав котелок, облизал со всех сторон ложку и, уставившись взглядом в стену, стал жевать хлеб. Крошки сыпались на стол, он сгребал их в дрожащую, такую же желтую, как лицо, ладонь и тоже кидал в заросший рот.
– Подстригли бы, что ли, меня, – проговорил вдруг человек, расцарапывая ногтями грязь на голове.
И тут Круглое чуть не выронил лампу, закричал:
– Ленька?! Да ведь это… Ленька Уваров, старший сын Исидора, что в сорок четвертом, осенью, в Светлихе утонул!..
От этого крика человек, царапавший голову, вздрогнул. Рука его упала с мягким стуком на грязный, засаленный стол.
– Ленька! Да нет, не может быть! Ты ли это? – качнулся к столу Круглов.
Человек вскочил, отпрянул в угол и уже оттуда оскалился, как зверь, сжимая в руках пустой котелок.
– А вы… вы кто? – прохрипел он, дрожа всем телом. – Вы откуда? Что надо?
Круглое опомнился, понял, что председатель крепко сжимает его руку и тянет к выходу.
– Но, Захар… это ведь… Разве можно его тут оставлять?
– Нельзя, – проговорил Захар Большаков, кажется, не разжимая губ. – И выводить его отсюда без милиции не следует. Дело тут, видать, не шуточное…
… Анна по-прежнему металась на кровати. Она то стонала, то выкрикивала беспрерывно: «Леня! Ленюшка, сыночек мой…»
Бредила она или была в сознании – понять никто не мог. Женщины, хлопотавшие вокруг ее кровати, вопросительно глядели на председателя с бригадиром, но ничего не спрашивали, понимая, что скоро и без того станет все известно.
Большаков взял из рук бригадира лампу, поставил на стол, сказал:
– Ступай позвони. Скоро там врачи и… милиция…
Затем подошел к больной, склонился над ней, положил ей на лоб ладонь.
– Анна, Анна! – дважды проговорил он. – Ты слышишь меня?
Женщина затихла, чуть кивнула головой и заплакала.
– Ничего, теперь все хорошо будет. Ты расскажи, как же это… С Ленькой?.. И за что тебя на мороз?
По горячим щекам женщины обильно потекли слезы.
– Ну хорошо, хорошо… Потом расскажешь, когда выздоровеешь, – чтобы успокоить ее, сказал Захар.
– Нет, – снова пошевелила головой Анна. – Может, я и не выздоровлю. А сыночка моего он, Евдоким, в подземелье… А сам переполох поднял – утонул, мол… Все по наущению и благословению… матери Серафимы.
– Что за Серафима такая?
– Дык ваша… зеленодольская, проклятая, в миру – Пистимея Морозова.
В голову Захара словно молотком заколотили. Он медленно начал поднимать над кроватью голову, точно хотел уклониться от этих ударов, медленно, с трудом поднялся. А женщина продолжала говорить, через силу выталкивая иногда слова по одному:
– Она ить, Серафима, самолично иногда спускалась к Ленюшке. Все Божьей карой грозилась. И отшибла у ребенка ум. Когда Исидор пришел с фронту, и его запугали с Евдокимом… И меня. Шутка ли, мол, сына… от армии… от войны… укрыли. Не погладят, мол, за это… Сколько я слез тайком пролила… А потом не стало их, слез-то. Кончились. Сказала я – не могу больше, объявлю всем людям, пойду… Евдоким-то и сказал тогда – бес в тебе заговорил! И заставил… меня… выморозить его… беса…
Большаков и слышал и не слышал ее последние слова. Перед глазами его запрыгали строчки: «Здравствуй, племянница. Каково поживаешь? Приезжай в эту среду на базар». И опять в голове заметалось: «Но ведь надо же что-то делать, немедля… хотя и в среду только на базар зовут. Кто зовет? И что сейчас можно было сделать, в этакую непогодь?»
За окном выло и стонало. Ветер свистел в печной трубе, рвал оконные стекла и в бессильной ярости кидал в них целыми ведрами снега.
Слишком много обрушилось сегодня на Захара событий. И он не то чтобы растерялся, но как-то не мог пока связать их одно с другим, хотя чувствовал уже, что какая-то связь между ними существует.
Из-за стона ветра никто не расслышал шума шагов на крыльце и в сенях. Дверь в избу раскрылась тоже бесшумно, и через порог переступили три заляпанные снегом фигуры. В одной из них Большаков узнал старшую дочь Круглова, в другой – Веру Михайловну Смирнову. Третий – мужчина – был Захару незнаком. Но Большаков понял, что это тоже врач и что возле Красновой они уже побывали.
Вера Михайловна торопливо раздевалась. Мужчина спросил горячей воды, чтобы вымыть руки.
– Хорошо хоть, что врачи раньше милиции поспели, – сказал Захар.
– Да, да, – ответил мужчина, взглянул поверх очков на Большакова. – Я попрошу кого-нибудь из женщин остаться, остальным выйти.
Захар оделся и вышел. На улице хлестала самая свирепая пурга. Ветер чуть не сорвал с него и не унес в белую муть шапку. В последнюю секунду Большаков успел схватить ее рукой. «Как еще пробились? – подумал он о врачах. – А милиция ведь может застрять. Давно ли выехали? Что там Круглов вызвонил?»
Большаков хотел было бежать в контору, но вдруг подумал: а куда же выходит из Ленькиного подземелья зарешеченное оконце в потолке? Он припомнил, как они с Кругловым шли по узкому туннелю. Метра через три туннель круто завернул вправо. Значит, оконце должно быть где-то здесь, во внутреннем дворе. Но где?
Весь двор, когда-то чисто разметенный от снега, сейчас вновь был засыпан сугробами. В самом углу двора стоял огромный, на двое ворот, сарай. Одни ворота были распахнуты, – видимо, ветром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205