Уходя, чувствовала, что Селиванов глядит и глядит ей в спину.
Боялась Зина теперь одного – как бы не встретиться где с Христом Григорием, как бы сам он не заявился к ней. Дома всегда сидела взаперти.
У Зины оборвалось сердце, едва послышался однажды поздним вечером осторожный стук в дверь: он, Гришка…
Но это был не Гришка-Ефимка.
– А это, Зинаида Антиповна, брат Семен, – проговорили за дверью. – На минуточку, по весьма важному делу…
Зина колебалась: открывать – не открывать?..
– Да што ты в самом деле? Или сама выйди.
Голос, мягкий, спокойный, подкупил. Зина решила выйти. Но едва открыла дверь, «брат» втолкнул ее обратно в комнату и по-хозяйски заложил крючок.
– Что вы делаете? Что вам надо?! – воскликнула Зина. – Ребенка разбудите…
– Я не шумливый, только сама не ори.
Прокудин бесцеремонно уселся на кровать и начал… стаскивать сапог. Электрический свет мягко поблескивал на его тупом, только сегодня выбритом подбородке.
Зина мгновение постояла, держась за край стола, и кинулась к дверям. Но «брат» Семен схватил ее на полдороге, зажал рот широкой и жесткой, как неоструганная доска, ладонью.
– К-куда! У Ефимки богородицей была, а тут брезгуешь…
… Уходил Семен Прокудин перед рассветом, не зажигая электричества.
– Заруби себе одно: из общества нашего добровольно люди не уходят, – говорил он и, кряхтя, натягивал сапоги. – Если мы их отпускаем когда, дык только на время – срок отсидеть. А сроки свидетелям Иеговы дают разные… Значит, в эту пятницу чтоб была на студии. Да гляди мне…
С этого-то времени и перестал звучать Зинин смех в корректорской, глаза ее снова заледенели. И на вопрос Петра Ивановича – что это опять с ней происходит, Зина закричала, морщась от боли: «Вам-то какое дело, если… если и опять?!» – а вскоре, чтобы раз и навсегда избавиться от расспросов редактора, прямо сказала: «Давайте говорить о служебных делах».
И Петр Иванович, пожав плечами, стал говорить с ней только о служебных. Он, насколько это было для него возможным, не упускал ее из поля зрения. И ничего необычного за ней не замечал. В редакцию она всегда являлась вовремя, работу свою выполняла аккуратно. А к ее молчаливости и ледяным глазам он привык.
И все-таки ему постоянно казалось, что с Никулиной надо бы суметь как-то поговорить не только о служебных делах. И сейчас вот, кажется, особенно необходимо…
Открылась дверь, вошла Зина с газетой в руке. Она, как Смирнов и предполагал, действительно молча положила на стол подписанный ею корректорский экземпляр и так же молча пошла назад.
– Одну минутку, – остановил ее Петр Иванович. – Ошибок нет?
– Я внимательно все прочитала. Нету.
– А вот это, посмотри, – Петр Иванович постучал карандашом по разостланной на столе газете. – В трех местах слово «бог» набрано с прописной буквы. Как же ты не заметила, Зина? Ни в гранках, ни в полосе…
Зина стояла возле стола, чуть склонив голову, печально, даже с какой-то жалостью, глядела на Петра Ивановича.
Ее шея, подбородок, голова были туго обмотаны черным платком.
Петр Иванович заметил, что повязывать платок таким образом она стала месяца два назад. И он все время хотел ей сказать, что зря она заматывается, как старуха, что шея и волосы у нее очень красивые. Но не решался. Ему казалось, он был уверен, что она снова закричит, морщась от боли.
– Так как же, Зина, ты этого не заметила? – повторил он свой вопрос. – Слово «бог» всегда пишется с маленькой буквы.
– Нет, Петр Иванович, – тихо возразила она, – слово «бог» надо писать с большой буквы.
Смирнов, стараясь вникнуть в смысл ее слов, приподнял брови. Потом опустил их и снова приподнял.
– То есть… Погоди, как это с большой?
– Так… С большой…
Вдруг резко затрещал телефон. Смирнев сразу догадался – звонит Григорьев. Секретаря райкома партии телефонистки с районного коммутатора всегда соединяли особенно старательно.
– Зайди-ка, Петр Иванович, – глуховато донеслось из трубки.
– Иду, – ответил Смирнов, положил трубку, поднял глаза на Зину. – Это почему же слово «бог» надо писать с большой буквы?!
– Потому, что это не просто слово. Это Бог, – сказала Зина и, не обращая больше внимания на Петра Ивановича, вышла.
Григорьев не сидел за своим рабочим столом, а расхаживал по длинному кабинету, время от времени поглаживая почему-то бритую голову.
– Понимаешь, была тут у мена сегодня одна девушка, – сказал он наконец. – Даже дважды была. Утром принесла заявление на тебя…
– На меня?! – удивился Петр Иванович.
– Ага, да еще какое! Будто ты… фу, черт, не выговоришь даже! В общем, будто… запугал ты, брат, ее, к сожительству склонил… И прочая ерунда.
Петр Иванович не сразу и понял, о чем речь, что такое «склонил к сожительству».
– Интересно… – промолвил он.
– Еще бы… А в обед прибежала и забрала бумагу обратно. «Зря я, говорит, ничего такого не было…» И умоляла тебе ничего не говорить. Это я уж…
– Та-ак… Кто же это?
– Корректорша твоя.
– Никулина?!
Петр Иванович встал. Впрочем, тут же снова опустился в кресло. Григорьев сел за стол, положил руки на стекло, которым были прижаты всякие списки, сводки, телефонные номера.
– Так что же это происходит с девушкой, а? – спросил Григорьев не то у Смирнова, не то сам у себя. – Вот что интересно, брат!
– Да-а… мне всегда казалось… – промолвил Петр Иванович.
– Что казалось?
– Да что с ней не только о служебных делах надо было говорить. Мы вот все воспитываем народ… с трибуны, через газету, как угодно… А у себя под носом… Сегодня так и ахнул: слово «бог», говорит, надо писать с большой буквы.
Григорьев быстро взглянул на Смирнова, затем постучал пальцами по стеклу.
– Не дремлют, выходит, охотнички-то за душами. А мы часто… ушами хлопаем.
– Выходит – хлопаем, – виновато проговорил Смирнов.
Глава 31
Длинный пологий увал за Зеленым Долом, по склону которого кое-где растут могучие кедры, летом обычно безлюден. По весне, когда увал покрывается нежно-зеленой травкой, здесь несколько недель пасут скот.
Но, рано вытаяв под солнцем, рано зазеленев, весь склон под тем же солнцем рано и выгорает. Под жгучими, почти всегда отвесными лучами травка, не набрав силы, никнет, валится, жухнет, рассыпается в пыль. Скот сюда уж больше не выгоняют, целое лето увал, черный, молчаливый, с завистью смотрит через деревню, через Светлиху на зеленые, искрящиеся по утрам холодно-матовой росой зареченские луга да на полыхающий всеми цветами радуги Марьин утес.
Теперь до самой зимы сюда, на увал, разве только поднимется на рассвете какой-нибудь колхозник, чтобы полюбоваться дымной и росной зареченской неоглядью да расцвеченным первыми лучами Злат-камнем.
Зато зимой это самое оживленное место в округе. Каждый день здесь стоит ребячий смех и галдеж, усиливающийся обычно к вечеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205