– покачал головой Павел Дмитриевич. – А говоришь, Абросимовы выродились! Что бы сейчас ни происходило, Вадим, наша партия всегда найдет разумный выход и, поверь мне, очистится от всего наносного, случайного, я бы даже сказал, парадоксального… В это-то хоть ты веришь?
– В это верю, – твердо сказал Вадим Федорович. – Иначе и жить не было бы смысла…
У сельпо им перегородил дорогу пьяный. Павел Дмитриевич объехал его, остановил «Волгу» возле ворот. Пошатываясь, человек с копной вьющихся золотистых волос подошел к ним. На нем серый, в полоску пиджак, мятые, в пятнах брюки, рубашка расстегнута до пупа. Глаза воспаленные, на загорелой скуле – царапина.
– На машинах-лимузинах разъезжаете, землячки, вошь тя укуси! А простому человеку выпить не на что, – сказал он, с ухмылкой глядя на них.
– Привет, Борис Васильевич, – поздоровался Вадим Федорович. – Я думаю, тебе уже вполне достаточно. Нагрузился по самую завязку.
– А этого никто не знает, вошь тя укуси, – словоохотливо заговорил Борис Александров. – Горе вином не зальешь, а радость пропьешь… Ба-а, какие люди-то к нам, грешным, пожаловали в Андреевку! Писатель и большой начальник из столицы нашей Родины Москвы! Небось, Паша, и не помнишь меня?
– Жалко мне тебя, Борис, – сказал, закуривая, Павел Дмитриевич. – Всякий раз ты мне одно и то же говоришь: не помнишь, не признаешь… Я удивляюсь, как ты-то еще людей узнаешь. Сколько раз здесь был и ни разу тебя трезвым не видел… А ведь лучший в поселке был токарь!
– Ты все на выходные приезжаешь, – нашелся Александров. – В будние дни я тверезый, укуси тя вошь!
– Где сейчас работаешь-то? – спросил Абросимов. – Или тунеядствуешь? Кому нужен пьяница-то?
– Мы – земля, Паша, – куражился Борис Васильевич. – На таких, как я, Расея-матушка держится. Были бы руки, а работа всегда найдется.
– А голова, выходит, ни к чему? – вставил Казаков.
– Это тебе, Вадя, голову нельзя травмировать – куска хлеба лишишься, а мне башка для равновесия нужна. Мои думы короткие, как мышиные хвостики: бутылку бы да приятеля для душевной беседы…
– Из промкомбината-то прогнали?
– Вот ты попрекаешь меня водкой, Павел Дмитриевич, – обиделся Александров. – А не спросил, почему я горькую пью. Душа свербит: женка от меня ушла, дочка гоже за версту обходит… Тут и святой с горя горького запьет!
– Потому и ушли, что пьешь, – заметил Абросимов. – Красивый мужик был, а на кого сейчас похож? Глаза белые, нос красный…
– Рано ты меня хоронишь! – хорохорился Борис Васильевич. – Нынче пью, а завтра брошу!
– И это я не раз от тебя слышал, – обронил Абросимов. – Не бросишь ты, Боря, крепко тебя бутылка за горло взяла!
– Это я ее за горлышко держу! – пьяно рассмеялся Александров.
Вадим Федорович молчал. Он присел на скамейку и прислушивался к разговору. Когда он здесь зимой жил, Александров частенько заходил к нему стрельнуть на бутылку красного, а то и просто почесать язык. Он не обижался, если ему и отказывали, садился на порог – стул отодвигал в сторону – и, встряхивая кудрявой головой, будто отгоняя назойливую муху, принимался философствовать: почему, дескать, русский мужик пьет? Да потому, что ему наливают. Хорошего продукта в магазине не найдешь, а водка-вино всегда стоят на полках, бери и пей сколько душа пожелает… А душа желает до отказа, пока ноги держат. Ведь ежели разобраться, то пить – это еще потяжелее, чем у станка вкалывать. Водка, она много сил от человека отнимает. Радости – на час, а горя – на неделю. Послушаешь Александрова, так он все понимает. Все понимает, правильно оценивает, а все равно пьет.
Вот и сейчас Борис Васильевич, найдя слушателя в лице Павла Дмитриевича, принялся распространяться о тяжелой мужицкой доле в наше время…
– … Баба, она теперь на мужика плюет с высокой колокольни! Чихать на него хотела, на мужика. Чуть что – забрала детишек и вон из дома. А то и самого хозяина на порог не пустит. А наша власть за бабу горой! Попробуй поучи ее маленько, тут же участковый на мотоцикле с коляской подскочит – и в Климово А там разговор короткий: получай, сердешный, десять или пятнадцать суток и чини милицейский гараж или печь в отделении перекладывай. А то двор подметай. Там завсегда работенка найдется… Не боится баба мужика, а отсюда и все неприятности наши! Забыла церковную заповедь: да убоится жена мужа своего! Поругаешься с женкой, душа распалится – ну и куда идти? Чтобы остудить душу-то. Ноги, глядишь, сами собой ведут в магазин, а там завсегда найдется добрый человек, который бутылку купит, ежели у самого в кармане пусто… Вот куда мне нынче податься? Сын давно уже служит на стороне. Летчик он, на реактивных летает. В год раз наведается, и то спасибо. Ваня-то не в меня: в рот не берет проклятую! Но меня понимает, сочувствует… Надо, мужики, душу мою понять, а душа горит-пылает! Выпить просит… Я уж бутылку и не прошу, а стаканчик поднесете?
Павел Дмитриевич взглянул на Казакова: дескать, как быть?
– Нет, Боря, не поднесем мы тебе стаканчик, – сказал Вадим Федорович. – Во-первых, хватит тебе, а во-вторых, преступление это – подносить тебе. Я поднесу, другой, третий… Напьешься ты как свинья, а наутро меня же проклинать будешь.
– Это верно, – ничуть не обидевшись, согласился Александров. – Лучше бы оно, это утро, и не наступало… Коли денег нет, не опохмелишься. А лежать на полу и глядеть в плывущий потолок ох как тяжело, братцы!
– Иди проспись, Борис, – посоветовал Абросимов.
– Жалеете, значит? – вдруг заартачился Борис Васильевич. – А вы всех пьяниц пожалейте! И поломайте головы, почему их так стало много на Руси. Раньше-то так люди не пили! Да и дурачков было мало – на две деревни один, а сейчас только у нас, в Андреевке, четыре…
– А ты умный? – усмехнулся Павел Дмитриевич.
– Умом меня бог не обидел, а вот глотку луженую определил мне, значит, пью я сразу за троих… За вас обоих, братцы Абросимовы! Как Христос, страдаю за народ! Понимать надо, а вы… Эх, да что толковать. Воробей торопился, да невелик родился... Видно, каждому из нас на роду свое написано: тебе, Вадим, книжки писать, тебе, Павел Дмитриевич, людьми командовать, а мне – быть горьким пьяницей… Когда тверезый, я есть земля, а как напьюсь, так над ней, землей, воспаряю, и тогда мне сам черт не брат!
Подал каждому руку, взъерошил на голове волосы и твердо зашагал в противоположную от своего дома сторону. Постепенно его шаги замедлились, он остановился, ругнулся себе под нос и снова вернулся к ним.
– Пойду ночевать в будку путевого обходчика… – сказал он. – Когда-то твой дед Андрей Иванович там дежурил, а теперь, как поставили светофоры, будка пустует…
Борис Васильевич зашагал через лужайку к станции. У двух сосен он остановился, с хитрой усмешкой посмотрел на них, погрозил корявым пальцем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183
– В это верю, – твердо сказал Вадим Федорович. – Иначе и жить не было бы смысла…
У сельпо им перегородил дорогу пьяный. Павел Дмитриевич объехал его, остановил «Волгу» возле ворот. Пошатываясь, человек с копной вьющихся золотистых волос подошел к ним. На нем серый, в полоску пиджак, мятые, в пятнах брюки, рубашка расстегнута до пупа. Глаза воспаленные, на загорелой скуле – царапина.
– На машинах-лимузинах разъезжаете, землячки, вошь тя укуси! А простому человеку выпить не на что, – сказал он, с ухмылкой глядя на них.
– Привет, Борис Васильевич, – поздоровался Вадим Федорович. – Я думаю, тебе уже вполне достаточно. Нагрузился по самую завязку.
– А этого никто не знает, вошь тя укуси, – словоохотливо заговорил Борис Александров. – Горе вином не зальешь, а радость пропьешь… Ба-а, какие люди-то к нам, грешным, пожаловали в Андреевку! Писатель и большой начальник из столицы нашей Родины Москвы! Небось, Паша, и не помнишь меня?
– Жалко мне тебя, Борис, – сказал, закуривая, Павел Дмитриевич. – Всякий раз ты мне одно и то же говоришь: не помнишь, не признаешь… Я удивляюсь, как ты-то еще людей узнаешь. Сколько раз здесь был и ни разу тебя трезвым не видел… А ведь лучший в поселке был токарь!
– Ты все на выходные приезжаешь, – нашелся Александров. – В будние дни я тверезый, укуси тя вошь!
– Где сейчас работаешь-то? – спросил Абросимов. – Или тунеядствуешь? Кому нужен пьяница-то?
– Мы – земля, Паша, – куражился Борис Васильевич. – На таких, как я, Расея-матушка держится. Были бы руки, а работа всегда найдется.
– А голова, выходит, ни к чему? – вставил Казаков.
– Это тебе, Вадя, голову нельзя травмировать – куска хлеба лишишься, а мне башка для равновесия нужна. Мои думы короткие, как мышиные хвостики: бутылку бы да приятеля для душевной беседы…
– Из промкомбината-то прогнали?
– Вот ты попрекаешь меня водкой, Павел Дмитриевич, – обиделся Александров. – А не спросил, почему я горькую пью. Душа свербит: женка от меня ушла, дочка гоже за версту обходит… Тут и святой с горя горького запьет!
– Потому и ушли, что пьешь, – заметил Абросимов. – Красивый мужик был, а на кого сейчас похож? Глаза белые, нос красный…
– Рано ты меня хоронишь! – хорохорился Борис Васильевич. – Нынче пью, а завтра брошу!
– И это я не раз от тебя слышал, – обронил Абросимов. – Не бросишь ты, Боря, крепко тебя бутылка за горло взяла!
– Это я ее за горлышко держу! – пьяно рассмеялся Александров.
Вадим Федорович молчал. Он присел на скамейку и прислушивался к разговору. Когда он здесь зимой жил, Александров частенько заходил к нему стрельнуть на бутылку красного, а то и просто почесать язык. Он не обижался, если ему и отказывали, садился на порог – стул отодвигал в сторону – и, встряхивая кудрявой головой, будто отгоняя назойливую муху, принимался философствовать: почему, дескать, русский мужик пьет? Да потому, что ему наливают. Хорошего продукта в магазине не найдешь, а водка-вино всегда стоят на полках, бери и пей сколько душа пожелает… А душа желает до отказа, пока ноги держат. Ведь ежели разобраться, то пить – это еще потяжелее, чем у станка вкалывать. Водка, она много сил от человека отнимает. Радости – на час, а горя – на неделю. Послушаешь Александрова, так он все понимает. Все понимает, правильно оценивает, а все равно пьет.
Вот и сейчас Борис Васильевич, найдя слушателя в лице Павла Дмитриевича, принялся распространяться о тяжелой мужицкой доле в наше время…
– … Баба, она теперь на мужика плюет с высокой колокольни! Чихать на него хотела, на мужика. Чуть что – забрала детишек и вон из дома. А то и самого хозяина на порог не пустит. А наша власть за бабу горой! Попробуй поучи ее маленько, тут же участковый на мотоцикле с коляской подскочит – и в Климово А там разговор короткий: получай, сердешный, десять или пятнадцать суток и чини милицейский гараж или печь в отделении перекладывай. А то двор подметай. Там завсегда работенка найдется… Не боится баба мужика, а отсюда и все неприятности наши! Забыла церковную заповедь: да убоится жена мужа своего! Поругаешься с женкой, душа распалится – ну и куда идти? Чтобы остудить душу-то. Ноги, глядишь, сами собой ведут в магазин, а там завсегда найдется добрый человек, который бутылку купит, ежели у самого в кармане пусто… Вот куда мне нынче податься? Сын давно уже служит на стороне. Летчик он, на реактивных летает. В год раз наведается, и то спасибо. Ваня-то не в меня: в рот не берет проклятую! Но меня понимает, сочувствует… Надо, мужики, душу мою понять, а душа горит-пылает! Выпить просит… Я уж бутылку и не прошу, а стаканчик поднесете?
Павел Дмитриевич взглянул на Казакова: дескать, как быть?
– Нет, Боря, не поднесем мы тебе стаканчик, – сказал Вадим Федорович. – Во-первых, хватит тебе, а во-вторых, преступление это – подносить тебе. Я поднесу, другой, третий… Напьешься ты как свинья, а наутро меня же проклинать будешь.
– Это верно, – ничуть не обидевшись, согласился Александров. – Лучше бы оно, это утро, и не наступало… Коли денег нет, не опохмелишься. А лежать на полу и глядеть в плывущий потолок ох как тяжело, братцы!
– Иди проспись, Борис, – посоветовал Абросимов.
– Жалеете, значит? – вдруг заартачился Борис Васильевич. – А вы всех пьяниц пожалейте! И поломайте головы, почему их так стало много на Руси. Раньше-то так люди не пили! Да и дурачков было мало – на две деревни один, а сейчас только у нас, в Андреевке, четыре…
– А ты умный? – усмехнулся Павел Дмитриевич.
– Умом меня бог не обидел, а вот глотку луженую определил мне, значит, пью я сразу за троих… За вас обоих, братцы Абросимовы! Как Христос, страдаю за народ! Понимать надо, а вы… Эх, да что толковать. Воробей торопился, да невелик родился... Видно, каждому из нас на роду свое написано: тебе, Вадим, книжки писать, тебе, Павел Дмитриевич, людьми командовать, а мне – быть горьким пьяницей… Когда тверезый, я есть земля, а как напьюсь, так над ней, землей, воспаряю, и тогда мне сам черт не брат!
Подал каждому руку, взъерошил на голове волосы и твердо зашагал в противоположную от своего дома сторону. Постепенно его шаги замедлились, он остановился, ругнулся себе под нос и снова вернулся к ним.
– Пойду ночевать в будку путевого обходчика… – сказал он. – Когда-то твой дед Андрей Иванович там дежурил, а теперь, как поставили светофоры, будка пустует…
Борис Васильевич зашагал через лужайку к станции. У двух сосен он остановился, с хитрой усмешкой посмотрел на них, погрозил корявым пальцем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183