Кажется, что-то сложилось, выстроилось, а придешь в номер, сядешь за письменный стол – и все расползается… Иногда пишущая машинка кажется врагом! Взял бы ее и трахнул об пол. Машинка ни при чем, все дело в словах – это они не выстраиваются, насмехаются над ним, кажутся корявыми, нелепыми, ненужными на странице… Иногда вроде бы и работа идет, и нужные слова находятся, а закончишь главу, перечитаешь и… в корзинку!
И снова бродишь по набережной, и снова в голове что-то происходит, герои спорят с ним, тянут в свою сторону. Случалось, он ловил удивленные взгляды встречных людей – неужели в эти минуты у него что-то отражается на лице?
Несмотря на жару, на звон в голове, он снова садился за машинку. В корзине росла кипа разорванных страниц, машинка скалила белые зубы-клавиши, будто смеялась над ним. Не получалось утром – работал после обеда, потом вечером, иногда даже ночью, когда приходила долгожданная прохлада, но роман не двигался. А может, дело вовсе не в жаре? На встречах с читателями он иногда слышит: мол, ваши книги легко читаются… Легко читаются, да трудно пишутся! Эта легкость не так-то просто дается. Сколько раз он повертит в голове каждое слово, прежде чем поставит его в строку…
Будто два человека сидят в нем: один – писатель, другой – критик. Писатель старательно стучит на машинке, радуется каждой странице, а чертов критик потом все забраковывает, разрушает с таким трудом воздвигнутый дом… Наверное, нужно не подходить больше к пишущей машинке, пока само собой не придет вдохновение… Нет, это слишком уж высокопарное слово! Безусловно, вдохновение бывает, правда, редко, Вадим Федорович это осознает, но чаще всего в нем живет неудовлетворенность. Вроде бы все получилось, ничего не летит в корзинку, а встанешь из-за письменного стола – и тебя грызет тревога: мол, слишком уж все быстро и гладко!
И снова раздирают сомнения, снова перечитываешь, что-то правишь, что-то выкидываешь, что-то вписываешь. Очень редко писатель и критик ладят в тебе… А есть еще и свой внутренний редактор! Этот, пожалуй, похуже критика! Он все написанное ставит под сомнение… К счастью, редактор не так уж часто возникает, терпеливо ждет своего часа, он потом свое возьмет…
Услышав голоса, Казаков встал из-за стола и вышел на балкон: внизу по тропинке, огибавшей Дом творчества, прогуливались Леонид Ефимович Славин и критик Луков. Славин был ниже Николая Евгеньевича, лицо у него полное, круглое, маленькие глаза острые, умные. Походка медлительная, да и весь он медлительный, даже когда говорит, делает большие паузы, будто знает цену каждому слову. А Луков, наоборот, семенил рядом, вертел круглой массивной головой, почтительно заглядывал Леониду Ефимовичу в лицо. Он чем-то напомнил лакея из старинной пьесы, ему бы в руки поднос с полотенцем, а лицо его и так выражает: «Чего изволите-с?»
В последний вечер в Ялте Казаков опять столкнулся с Луковым. Критик демонстративно отвернулся от него, что Казакова только насмешило: ну чего из-за пустяков дуется? Все и всех знающий Маляров рассказал про Николая Евгеньевича – тот преподавал современную литературу в сельхозтехникуме на периферии, потом перешел в пединститут, там защитил кандидатскую диссертацию о раннем Горьком, благодаря завязавшимся связям перебрался в Москву, где несколько лет работал в университете, с третьей попытки защитил докторскую о позднем Горьком. ВАК еще два года не утверждал, но и тут пронырливый Луков при помощи приятелей все-таки пробил свою диссертацию. Он в это время уже работал редактором в каком-то специализированном издательстве, где напропалую печатал филологические труды своих покровителей.
– Липовый доктор, – заключил свой рассказ Маляров. – Таких сейчас много расплодилось! Защищают докторские на Пушкине, Лермонтове, Достоевском, Шолохове и двух-трех других советских именитых писателях… Каждый состоит при каком-либо журнале и заправляет там критикой: хвалит, кого прикажут, ругает, кого велят… В журналах ведь тоже свои группы и группки. Тронь кого-либо из своих – тут же на тебя набросятся, как псы цепные: «Бьют наших!» – Повернув к Вадиму Федоровичу круглое лицо со светло-голубыми глазами, Виктор Викторович посмотрел на земляка: – Луков – опасный и мстительный тип! Он в библиотеке спрашивал твой последний роман. Правда, не нашел.
– Мне повезло, – усмехнулся Казаков.
– В библиотеке кто-то из писателей тоже интересовался тобой, вернее, твоими книгами, – вспомнил Виктор Викторович. – Там и Славин был. Ну зашел разговор о тебе, он и говорит: «Такого писателя не знаю».
– Думаю, он хорошо позаботился о том, чтобы и другие меня не знали… – сказал Вадим Федорович.
– Славин все может, – заметил Маляров. – Умный мужик! С ним ссориться нельзя: съест с потрохами!
– Не боюсь я его.
Они сидели после ужина в парке Дома творчества. К вечеру здесь становилось оживленно: прогуливались пожилые парочки, на спортивной площадке играли в настольный теннис, бросали резиновые круги на наклонную доску с зубьями. На другой скамейке сидел известный литературовед и негромким хрипловатым голосом рассказывал обступившим скамью молодым людям что-то смешное. То и дело слышались громкие взрывы смеха.
– Участник взятия Зимнего дворца в семнадцатом, – кивнул на маленького, плешивого, розовощекого старичка Маляров. – Восемьдесят пять лет, а еще не утратил чувство юмора! Послушаешь его, так это он совершил революцию.
– Действительно брал Зимний?
– Врет, – отмахнулся Маляров. – Маразматические байки травит… Не удивлюсь, если однажды заявит, что он папа римский.
И тут они увидели Лукова с той самой худощавой девушкой, с которой тот сражался в настольный теннис. Невысокий, грузноватый критик изрядно вспотел, белая тенниска под мышками пошла мокрыми кругами, блестел круглый лоб, посверкивали капельки на лысине. В кармашке его тенниски розовел цветок. Увидев их, девушка замедлила шаги, что-то тихо произнесла. Луков недовольно ответил, тогда девушка резко повернулась и зашагала прочь. Критик тут же трусцой припустил за ней. С минуту они стояли у фонтана с золотыми рыбками и, по-видимому, препирались, а затем прямиком направились к Казакову и Малярову. Девушка на ходу вынула из полиэтиленового пакета толстую книгу в коричневом переплете.
– Вадим Федорович, познакомьтесь с поклонницей вашего таланта… – любезно проговорил Луков. Чувствовалось, как ему трудно было выдавить это из себя. И смотрел он чуть в сторону.
Девушка, явно смущаясь, протянула Казакову книгу. Это был его роман, написанный несколько лет назад. Под своим портретом он коротко написал размашистым почерком несколько слов, предварительно попросив девушку повторить имя и фамилию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183
И снова бродишь по набережной, и снова в голове что-то происходит, герои спорят с ним, тянут в свою сторону. Случалось, он ловил удивленные взгляды встречных людей – неужели в эти минуты у него что-то отражается на лице?
Несмотря на жару, на звон в голове, он снова садился за машинку. В корзине росла кипа разорванных страниц, машинка скалила белые зубы-клавиши, будто смеялась над ним. Не получалось утром – работал после обеда, потом вечером, иногда даже ночью, когда приходила долгожданная прохлада, но роман не двигался. А может, дело вовсе не в жаре? На встречах с читателями он иногда слышит: мол, ваши книги легко читаются… Легко читаются, да трудно пишутся! Эта легкость не так-то просто дается. Сколько раз он повертит в голове каждое слово, прежде чем поставит его в строку…
Будто два человека сидят в нем: один – писатель, другой – критик. Писатель старательно стучит на машинке, радуется каждой странице, а чертов критик потом все забраковывает, разрушает с таким трудом воздвигнутый дом… Наверное, нужно не подходить больше к пишущей машинке, пока само собой не придет вдохновение… Нет, это слишком уж высокопарное слово! Безусловно, вдохновение бывает, правда, редко, Вадим Федорович это осознает, но чаще всего в нем живет неудовлетворенность. Вроде бы все получилось, ничего не летит в корзинку, а встанешь из-за письменного стола – и тебя грызет тревога: мол, слишком уж все быстро и гладко!
И снова раздирают сомнения, снова перечитываешь, что-то правишь, что-то выкидываешь, что-то вписываешь. Очень редко писатель и критик ладят в тебе… А есть еще и свой внутренний редактор! Этот, пожалуй, похуже критика! Он все написанное ставит под сомнение… К счастью, редактор не так уж часто возникает, терпеливо ждет своего часа, он потом свое возьмет…
Услышав голоса, Казаков встал из-за стола и вышел на балкон: внизу по тропинке, огибавшей Дом творчества, прогуливались Леонид Ефимович Славин и критик Луков. Славин был ниже Николая Евгеньевича, лицо у него полное, круглое, маленькие глаза острые, умные. Походка медлительная, да и весь он медлительный, даже когда говорит, делает большие паузы, будто знает цену каждому слову. А Луков, наоборот, семенил рядом, вертел круглой массивной головой, почтительно заглядывал Леониду Ефимовичу в лицо. Он чем-то напомнил лакея из старинной пьесы, ему бы в руки поднос с полотенцем, а лицо его и так выражает: «Чего изволите-с?»
В последний вечер в Ялте Казаков опять столкнулся с Луковым. Критик демонстративно отвернулся от него, что Казакова только насмешило: ну чего из-за пустяков дуется? Все и всех знающий Маляров рассказал про Николая Евгеньевича – тот преподавал современную литературу в сельхозтехникуме на периферии, потом перешел в пединститут, там защитил кандидатскую диссертацию о раннем Горьком, благодаря завязавшимся связям перебрался в Москву, где несколько лет работал в университете, с третьей попытки защитил докторскую о позднем Горьком. ВАК еще два года не утверждал, но и тут пронырливый Луков при помощи приятелей все-таки пробил свою диссертацию. Он в это время уже работал редактором в каком-то специализированном издательстве, где напропалую печатал филологические труды своих покровителей.
– Липовый доктор, – заключил свой рассказ Маляров. – Таких сейчас много расплодилось! Защищают докторские на Пушкине, Лермонтове, Достоевском, Шолохове и двух-трех других советских именитых писателях… Каждый состоит при каком-либо журнале и заправляет там критикой: хвалит, кого прикажут, ругает, кого велят… В журналах ведь тоже свои группы и группки. Тронь кого-либо из своих – тут же на тебя набросятся, как псы цепные: «Бьют наших!» – Повернув к Вадиму Федоровичу круглое лицо со светло-голубыми глазами, Виктор Викторович посмотрел на земляка: – Луков – опасный и мстительный тип! Он в библиотеке спрашивал твой последний роман. Правда, не нашел.
– Мне повезло, – усмехнулся Казаков.
– В библиотеке кто-то из писателей тоже интересовался тобой, вернее, твоими книгами, – вспомнил Виктор Викторович. – Там и Славин был. Ну зашел разговор о тебе, он и говорит: «Такого писателя не знаю».
– Думаю, он хорошо позаботился о том, чтобы и другие меня не знали… – сказал Вадим Федорович.
– Славин все может, – заметил Маляров. – Умный мужик! С ним ссориться нельзя: съест с потрохами!
– Не боюсь я его.
Они сидели после ужина в парке Дома творчества. К вечеру здесь становилось оживленно: прогуливались пожилые парочки, на спортивной площадке играли в настольный теннис, бросали резиновые круги на наклонную доску с зубьями. На другой скамейке сидел известный литературовед и негромким хрипловатым голосом рассказывал обступившим скамью молодым людям что-то смешное. То и дело слышались громкие взрывы смеха.
– Участник взятия Зимнего дворца в семнадцатом, – кивнул на маленького, плешивого, розовощекого старичка Маляров. – Восемьдесят пять лет, а еще не утратил чувство юмора! Послушаешь его, так это он совершил революцию.
– Действительно брал Зимний?
– Врет, – отмахнулся Маляров. – Маразматические байки травит… Не удивлюсь, если однажды заявит, что он папа римский.
И тут они увидели Лукова с той самой худощавой девушкой, с которой тот сражался в настольный теннис. Невысокий, грузноватый критик изрядно вспотел, белая тенниска под мышками пошла мокрыми кругами, блестел круглый лоб, посверкивали капельки на лысине. В кармашке его тенниски розовел цветок. Увидев их, девушка замедлила шаги, что-то тихо произнесла. Луков недовольно ответил, тогда девушка резко повернулась и зашагала прочь. Критик тут же трусцой припустил за ней. С минуту они стояли у фонтана с золотыми рыбками и, по-видимому, препирались, а затем прямиком направились к Казакову и Малярову. Девушка на ходу вынула из полиэтиленового пакета толстую книгу в коричневом переплете.
– Вадим Федорович, познакомьтесь с поклонницей вашего таланта… – любезно проговорил Луков. Чувствовалось, как ему трудно было выдавить это из себя. И смотрел он чуть в сторону.
Девушка, явно смущаясь, протянула Казакову книгу. Это был его роман, написанный несколько лет назад. Под своим портретом он коротко написал размашистым почерком несколько слов, предварительно попросив девушку повторить имя и фамилию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183