Всего, что необходимо для хорошего праздника, было в избытке, и все же Хаэмуас не мог отделаться от охватившей его меланхолии. Шеритра смеялась, разговаривая с Хармином. Весь вечер они не отходили друг от друга. Гори, сидя рядом с Антефом, отдавал должное превосходным кушаньям. Время от времени его лицо озаряла короткая, бледная, словно зимнее солнце, улыбка, – Хаэмуас не видел его улыбки уже многие недели. Друг о чем-то говорил с Гори, но за шумом всеобщего веселья Хаэмуас не мог разобрать ни слова. Поглощены беседой были и Нубнофрет с Сисенетом, а ему самому надо было лишь слегка, почти незаметным движением повернуть голову, чтобы встретиться взглядом с женщиной, которую он обожал больше всего на свете.
И все же, несмотря на всеобщее веселье, Хаэмуас чувствовал, что его охватило отчаяние. Чего-то здесь не хватает. «Или все дело в том, – печально размышлял он, глядя, как Иб уже в который раз склоняется над его чашей, чтобы наполнить ее вином, вслушиваясь в восторженный рев голосов и изумленные возгласы гостей, раздавшиеся, когда танцовщица-нубийка изогнулась назад так, что ее лицо показалось с другой стороны между коленями, – все дело в том, что я слишком сильно жаждал заполучить эту награду, и теперь, достигнув того, к чему стремился, я чувствую опустошенность».
Его отсутствующий взгляд перехватил Сисенет. Он приветственно поднял руку, и Хаэмуас ответил на этот дружеский жест. Табуба склонилась к его плечу и поднесла к губам Хаэмуаса спелую смокву. А ему казалось, что где-то здесь, в этом праздничном зале, зияет еще один широко и жадно раскрытый невидимый рот, дышащий отчаянием и разрушением, и сам он, Хаэмуас, не в силах избежать этого смрадного дыхания.
Прошло много времени, но гости по-прежнему шумели за столом, неуверенным шагом бродили по огромному дому, гуляли в саду; измученные усталостью музыканты из последних сил сжимали в руках инструменты. Хаэмуас и Табуба тихо вышли из-за стола, покинули зал и, нетвердо ступая по колючей летней траве, направились туда, где, погруженный в тишину, маячил в темноте домик наложниц. Он стоял совершенно пустой – все женщины были на праздничном пиру, и один лишь стражник ворот видел, как они входили в дом. Он почтительно и торжественно приветствовал их у входа и провел новобрачных в покои Табубы.
Потом, плотно закрыв двери, Хаэмуас зажег ночник. Он протянул руки к своей столь долгожданной награде. Они уже множество раз были близки, и все же эта женщина по-прежнему оставалась для Хаэмуаса загадкой. Он жаждал обладания ею с тем же безумным неистовством, что она зажгла в его душе многие месяцы назад. И теперь Хаэмуас стал свыкаться с мыслью, что само любовное действо не способно утолить его желание, оно лишь с новой силой разжигает страсть. Словно мотылек, обреченный сгореть в пламени свечи, Хаэмуас вновь и вновь возвращался к источнику собственной сладкой муки. Этой ночью все повторилось, и Хаэмуаса не покидала уже знакомая печаль, охватившая его еще в пиршественном зале, вечно сопровождавшая его глубокая задумчивость, что не давала ему покоя и во время жадных объятий, и потом, когда он наконец провалился в тяжелый сон.
Наступил месяц пахон, а с ним пришла и невыносимая жара, безжалостная, нескончаемая череда иссушающих знойных дней и душных ночей, когда все женщины в доме Хаэмуаса вытаскивали свои постели на плоские крыши, стараясь в черные ночные часы хотя бы там найти облегчение от жара и духоты. На крышах они спали, играли или просто болтали о том о сем. В полях наливался урожай, и Хаэмуас с тревогой ожидал первых известий о том, каков уровень воды в Ниле. К концу месяца вода должна начать подниматься, но к тому времени урожай будет уже в безопасности, и разлив реки не сможет причинить вреда колосьям. Тогда наступит пора обмолачивать и веять зерно, топтать виноград. Си-Монту сообщал, что на виноградниках фараона ожидается в этом году небывалый урожай. И от своего управляющего Хаэмуас получал восторженные сообщения, полные подробных описаний того, сколь плодоносны его угодья. А в доме царило недоброе, чреватое грозой затишье.
Отдельное крыло для покоев Табубы было почти готово. Сама она каждое утро приходила на стройку, усаживалась под зонтиком и сидела так до самого завтрака, пристально наблюдая за истекавшими потом феллахами, как они, не обращая внимания на изнуряющие лучи солнца, укладывают последние ряды кирпичей. Хаэмуас часто приходил к ней в эти часы. Вместо того чтобы разбираться в собственных запущенных делах, он предпочитал подолгу обсуждать с Табубой обустройство и внутреннюю отделку ее новых комнат, беседовать о том, как развиваются отношения между Шеритрой и Хармином, – а молодого человека он видел теперь практически ежедневно, когда тот приезжал на часок-другой навестить мать, – а также о том, захочет ли Сисенет занять должность старшего писца в мемфисской Обители Жизни, хранилище древних свитков.
За завтраком вся семья собиралась вместе, и все же они не чувствовали себя свободно и непринужденно в обществе друг друга, хотя Табуба и болтала не закрывая рта о всяких пустяках, изо всех сил стараясь вовлечь в разговор и Нубнофрет, и Гори, если он выходил к столу. Однако Нубнофрет ограничивалась тем, что кратко отвечала на вопросы, обращенные непосредственно к ней, а Гори старался съесть все как можно скорее, после чего просил разрешения покинуть общество. Хаэмуас был недоволен тем, как ведут себя члены его семьи, он испытывал горькое разочарование даже в Шеритре, которая теперь при всякой возможности принималась говорить о своем будущем обручении. От людей, бок о бок с которыми он прожил столько лет, Хаэмуас имел право ждать большего понимания и сочувствия. Их поведение, хотя и не давало повода открыто упрекнуть их в грубости, все же едва не выходило за рамки приличия.
Поэтому из-за стола он вставал с чувством облегчения, мечтая о том, как проведет следующие несколько часов на собственном ложе, посвящая самое жаркое время дневному отдыху. Так поступали и все остальные. Он лежал без сна, беспокойно ворочаясь под легкий шелест опахал, которые слуги равномерно поднимали и опускали над его постелью, и размышляя о том, когда же наконец настанет тот счастливый день и в стены этого дома вновь вернутся радость и покой.
Вечерами становилось немного легче. Часто приходил Хармин, сначала он проводил некоторое время с матерью, они о чем-то беседовали, сидя в саду, а потом они с Шеритрой, сопровождаемые Бакмут и стражником, скрывались в каком-нибудь отдаленном уголке. Тогда Хаэмуас и Табуба могли удалиться в домик для наложниц, где в ее тихой спальне предавались любви, а сквозь жалюзи на окнах проникал рассеянный солнечный свет, озарявший тусклым золотом ее обнаженное, покрытое потом тело, и Хаэмуас мог на время позабыть о своей непокорной семье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180
И все же, несмотря на всеобщее веселье, Хаэмуас чувствовал, что его охватило отчаяние. Чего-то здесь не хватает. «Или все дело в том, – печально размышлял он, глядя, как Иб уже в который раз склоняется над его чашей, чтобы наполнить ее вином, вслушиваясь в восторженный рев голосов и изумленные возгласы гостей, раздавшиеся, когда танцовщица-нубийка изогнулась назад так, что ее лицо показалось с другой стороны между коленями, – все дело в том, что я слишком сильно жаждал заполучить эту награду, и теперь, достигнув того, к чему стремился, я чувствую опустошенность».
Его отсутствующий взгляд перехватил Сисенет. Он приветственно поднял руку, и Хаэмуас ответил на этот дружеский жест. Табуба склонилась к его плечу и поднесла к губам Хаэмуаса спелую смокву. А ему казалось, что где-то здесь, в этом праздничном зале, зияет еще один широко и жадно раскрытый невидимый рот, дышащий отчаянием и разрушением, и сам он, Хаэмуас, не в силах избежать этого смрадного дыхания.
Прошло много времени, но гости по-прежнему шумели за столом, неуверенным шагом бродили по огромному дому, гуляли в саду; измученные усталостью музыканты из последних сил сжимали в руках инструменты. Хаэмуас и Табуба тихо вышли из-за стола, покинули зал и, нетвердо ступая по колючей летней траве, направились туда, где, погруженный в тишину, маячил в темноте домик наложниц. Он стоял совершенно пустой – все женщины были на праздничном пиру, и один лишь стражник ворот видел, как они входили в дом. Он почтительно и торжественно приветствовал их у входа и провел новобрачных в покои Табубы.
Потом, плотно закрыв двери, Хаэмуас зажег ночник. Он протянул руки к своей столь долгожданной награде. Они уже множество раз были близки, и все же эта женщина по-прежнему оставалась для Хаэмуаса загадкой. Он жаждал обладания ею с тем же безумным неистовством, что она зажгла в его душе многие месяцы назад. И теперь Хаэмуас стал свыкаться с мыслью, что само любовное действо не способно утолить его желание, оно лишь с новой силой разжигает страсть. Словно мотылек, обреченный сгореть в пламени свечи, Хаэмуас вновь и вновь возвращался к источнику собственной сладкой муки. Этой ночью все повторилось, и Хаэмуаса не покидала уже знакомая печаль, охватившая его еще в пиршественном зале, вечно сопровождавшая его глубокая задумчивость, что не давала ему покоя и во время жадных объятий, и потом, когда он наконец провалился в тяжелый сон.
Наступил месяц пахон, а с ним пришла и невыносимая жара, безжалостная, нескончаемая череда иссушающих знойных дней и душных ночей, когда все женщины в доме Хаэмуаса вытаскивали свои постели на плоские крыши, стараясь в черные ночные часы хотя бы там найти облегчение от жара и духоты. На крышах они спали, играли или просто болтали о том о сем. В полях наливался урожай, и Хаэмуас с тревогой ожидал первых известий о том, каков уровень воды в Ниле. К концу месяца вода должна начать подниматься, но к тому времени урожай будет уже в безопасности, и разлив реки не сможет причинить вреда колосьям. Тогда наступит пора обмолачивать и веять зерно, топтать виноград. Си-Монту сообщал, что на виноградниках фараона ожидается в этом году небывалый урожай. И от своего управляющего Хаэмуас получал восторженные сообщения, полные подробных описаний того, сколь плодоносны его угодья. А в доме царило недоброе, чреватое грозой затишье.
Отдельное крыло для покоев Табубы было почти готово. Сама она каждое утро приходила на стройку, усаживалась под зонтиком и сидела так до самого завтрака, пристально наблюдая за истекавшими потом феллахами, как они, не обращая внимания на изнуряющие лучи солнца, укладывают последние ряды кирпичей. Хаэмуас часто приходил к ней в эти часы. Вместо того чтобы разбираться в собственных запущенных делах, он предпочитал подолгу обсуждать с Табубой обустройство и внутреннюю отделку ее новых комнат, беседовать о том, как развиваются отношения между Шеритрой и Хармином, – а молодого человека он видел теперь практически ежедневно, когда тот приезжал на часок-другой навестить мать, – а также о том, захочет ли Сисенет занять должность старшего писца в мемфисской Обители Жизни, хранилище древних свитков.
За завтраком вся семья собиралась вместе, и все же они не чувствовали себя свободно и непринужденно в обществе друг друга, хотя Табуба и болтала не закрывая рта о всяких пустяках, изо всех сил стараясь вовлечь в разговор и Нубнофрет, и Гори, если он выходил к столу. Однако Нубнофрет ограничивалась тем, что кратко отвечала на вопросы, обращенные непосредственно к ней, а Гори старался съесть все как можно скорее, после чего просил разрешения покинуть общество. Хаэмуас был недоволен тем, как ведут себя члены его семьи, он испытывал горькое разочарование даже в Шеритре, которая теперь при всякой возможности принималась говорить о своем будущем обручении. От людей, бок о бок с которыми он прожил столько лет, Хаэмуас имел право ждать большего понимания и сочувствия. Их поведение, хотя и не давало повода открыто упрекнуть их в грубости, все же едва не выходило за рамки приличия.
Поэтому из-за стола он вставал с чувством облегчения, мечтая о том, как проведет следующие несколько часов на собственном ложе, посвящая самое жаркое время дневному отдыху. Так поступали и все остальные. Он лежал без сна, беспокойно ворочаясь под легкий шелест опахал, которые слуги равномерно поднимали и опускали над его постелью, и размышляя о том, когда же наконец настанет тот счастливый день и в стены этого дома вновь вернутся радость и покой.
Вечерами становилось немного легче. Часто приходил Хармин, сначала он проводил некоторое время с матерью, они о чем-то беседовали, сидя в саду, а потом они с Шеритрой, сопровождаемые Бакмут и стражником, скрывались в каком-нибудь отдаленном уголке. Тогда Хаэмуас и Табуба могли удалиться в домик для наложниц, где в ее тихой спальне предавались любви, а сквозь жалюзи на окнах проникал рассеянный солнечный свет, озарявший тусклым золотом ее обнаженное, покрытое потом тело, и Хаэмуас мог на время позабыть о своей непокорной семье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180