И Гасу, и Джереми, и Эдварду. И у Эдварда был… ага, вот он. Тебе надо будет прицепить к нему бирочку, чтобы не потерялся. — Она бросила ключ через стол, Джудит поймала его. Маленький латунный ключик от американского замка. Она зажала его в ладони.
— Но зачем вы мне его даете?
— Ну, дорогая, мало ли что… Война, люди ездят с места на место, в Лондоне народу тьма, гостиницы будут битком набиты — да и в любом случае там сумасшедшие цены, — а так у тебя хоть будет где переночевать, какая-никакая крыша над головой. Если, конечно, его не разбомбят и не случится ничего ужасного. Мне теперь в Лондон ездить незачем, а если и выберусь туда когда-нибудь и застану на Кэдоган-Мьюз кого-нибудь из вас, так ничего страшного. Места хватит.
— По-моему, это прекрасная идея. Как мило с вашей стороны и как великодушно!
— Да что ты, никакого тут великодушия. Я только буду рада, если мой дом вам послужит. Ты останешься на обед? Пожалуйста, оставайся! Сегодня пирог с крольчатиной, огромный, на всех хватит.
— Я бы с удовольствием, но надо домой.
— Лавди — в Лиджи, зато Афина дома…
— Нет. Как-нибудь в другой раз. Я только хотела с вами повидаться.
Диана поняла ее.
— Хорошо, — улыбнулась она. — Я им скажу. В другой раз, так в другой раз.
Эдгар Кэри-Льюис взял себе за правило самолично разбирать приходящую корреспонденцию. Каждое утро он уносил письма, оставленные почтальоном на столе в холле, к себе в кабинет и, прежде чем передавать Диане, просматривал их сам. Полторы недели прошло со дня гибели Эдварда, а письма все продолжали приходить. Писали старые и молодые, богатые и бедные — люди всех возрастов, общественных слоев и занятий, — и полковник внимательно прочитывал каждое письмо, откладывая в сторону те, что были недостаточно деликатны (несмотря на лучшие побуждения их авторов) — такие письма, как он опасался, могли огорчить его жену. На них он отвечал сам и затем их уничтожал. Остальные же клал Диане на письменный стол, предоставляя ей самой с ними разбираться.
Этим утром в обычной кипе ежедневной корреспонденции полковник обнаружил большой конверт плотной темно-желтой бумаги, надписанный черным курсивом. Красивый почерк привлек внимание полковника; присмотревшись, он увидел абердинский почтовый штемпель. Он взял всю пачку писем с собой в кабинет, закрыл дверь, сел за стол и вскрыл увесистый конверт своим серебряным ножом для разрезания бумаги. Внутри находилось письмо и картонка, сложенная надвое и скрепленная канцелярскими скрепками. Полковник развернул письмо, заглянул в конец и увидел подпись: «Гас». Он был тронут до глубины души тем, что еще один кембриджский друг Эдварда взял на себя труд выразить им соболезнование.
«Штаб Гордонского шотландского полка,
Абердин.
5 августа 1940 г.
Глубокоуважаемый полковник Кэри-Лыоис!
Вчера только я узнал об Эдварде, поэтому и пишу вам с таким запозданием. Надеюсь, вы меня поймете и простите.
Десять лет жизни я провел в закрытых школах, сначала в Шотландии, потом вРагби, и за все это время мне так и не довелось сойтись с кем-нибудь по-настоящему близко, не находилось такого человека, с которым мне было бы абсолютно легко, неизменно весело и интересно. К тому времени, как я начал учебу в Кембридже, я уже решил для себя, что такой, видно, у меня характер — может быть, виной всему проклятая шотландская сдержанность, — и близкие отношения с кем-либо для меня невозможны. Но потом я познакомился с Эдвардом, и все изменилось. Перед его обаянием невозможно было устоять, оно даже вводило в заблуждение… Признаюсь, поначалу его невероятная притягательность отпугивала меня, и я относился к Эдварду с настороженностью… Но стоило мне узнать его получше, и все мои сомнения рассеялись, ибо под внешним шармом оказалась сильная натура человека, который знает, кто он, чего хочет и куда идет. Множество хороших воспоминаний сохранилось у меня о тех нескольких месяцах, что мы знали друг друга. Мне памятны его общительность, сердечность, безграничное дружелюбие, его добродушие и чувство юмора, его душевная щедрость. И, конечно, дни, проведенные мною со всеми вами в Нанчерроу, перед самым началом войны, и доброта, с которой вы приняли меня, совершенно чужого человека. Ничто не сотрет из моей памяти эти счастливые воспоминания, и мне остается только благодарить судьбу, что я знал Эдварда и считался одним из его друзей.
Просматривая свой кембриджский альбом, я наткнулся на один рисунок. Дело было летом, затевали матч по крикету между колледжами, и Эдварда уговорили участвовать в игре. Он согласился, но без особого энтузиазма. Я сделал этот набросок, пока Эдвард стоял у павильона, готовясь подавать мяч. Ничуть не обижусь, если вы выбросите рисунок в корзину для мусора, но я подумал, что, возможно, вы захотите его сохранить.
Горскую дивизию формируют заново, но меня прикомандировали ко второму батальону «Гордонских горцев», которые уже находятся по ту сторону океана. Если вы позволите, я бы хотел писать вам, поддерживать связь.
Наилучшие пожелания вам, а также миссис Кэри-Льюис, Афине и Лавди.
Искренне ваш.
Гас».
Эдгар прочел письмо дважды, потом отложил в сторону и взял в руки самодельный скоросшиватель. Не без усилия (пальцы его отчего-то немного дрожали) снял скрепки и раскрыл картонку. Внутри находился лист плотной бумаги для рисования с неровным верхним краем — Гас вырвал его из своего альбома.
Его сын. Экспромтом выполненный карандашный набросок, позднее раскрашенный акварелью (отличительная черта манеры Гaca). Схваченное мгновение, вырванное у времени, запечатленное навсегда. Эдвард, одетый для крикета, в белой рубашке и фланелевых спортивных брюках, на талии повязан шелковый шарфик в яркую полоску. Закатанные рукава обнажают мускулистые предплечья, в руке — кожаный крикетный мяч. Стоит вполоборота, с загорелым, улыбающимся лицом, непослушная прядь цвета спелой кукурузы, как всегда, упала на лоб. Вот-вот он поднимет руку и откинет ее назад.
Эдвард.
Внезапно все поплыло у него перед глазами от подступивших слез. Застигнутый врасплох, обезоруженный, в следующий миг он уже плакал. Эдгар вытащил из кармана громадный хлопчатобумажный носовой платок в синий горошек, вытер слезы и от души, основательно высморкался. Ничего, все в порядке. Это ерунда. Все равно он один; никто не видел этого острого приступа отцовского горя.
Долго еще он сидел перед портретом сына. Потом аккуратно положил его обратно в картонку, снова ее скрепил и убрал в ящик стола. Когда-нибудь он покажет рисунок Диане. А еще позже вставит в рамку и поставит у себя на столе. Потом. Когда у него достанет сил всегда видеть перед собой портрет сына.
1942
«Квартиры ЖВС ВМС , Норт-Энд, Портсмут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
— Но зачем вы мне его даете?
— Ну, дорогая, мало ли что… Война, люди ездят с места на место, в Лондоне народу тьма, гостиницы будут битком набиты — да и в любом случае там сумасшедшие цены, — а так у тебя хоть будет где переночевать, какая-никакая крыша над головой. Если, конечно, его не разбомбят и не случится ничего ужасного. Мне теперь в Лондон ездить незачем, а если и выберусь туда когда-нибудь и застану на Кэдоган-Мьюз кого-нибудь из вас, так ничего страшного. Места хватит.
— По-моему, это прекрасная идея. Как мило с вашей стороны и как великодушно!
— Да что ты, никакого тут великодушия. Я только буду рада, если мой дом вам послужит. Ты останешься на обед? Пожалуйста, оставайся! Сегодня пирог с крольчатиной, огромный, на всех хватит.
— Я бы с удовольствием, но надо домой.
— Лавди — в Лиджи, зато Афина дома…
— Нет. Как-нибудь в другой раз. Я только хотела с вами повидаться.
Диана поняла ее.
— Хорошо, — улыбнулась она. — Я им скажу. В другой раз, так в другой раз.
Эдгар Кэри-Льюис взял себе за правило самолично разбирать приходящую корреспонденцию. Каждое утро он уносил письма, оставленные почтальоном на столе в холле, к себе в кабинет и, прежде чем передавать Диане, просматривал их сам. Полторы недели прошло со дня гибели Эдварда, а письма все продолжали приходить. Писали старые и молодые, богатые и бедные — люди всех возрастов, общественных слоев и занятий, — и полковник внимательно прочитывал каждое письмо, откладывая в сторону те, что были недостаточно деликатны (несмотря на лучшие побуждения их авторов) — такие письма, как он опасался, могли огорчить его жену. На них он отвечал сам и затем их уничтожал. Остальные же клал Диане на письменный стол, предоставляя ей самой с ними разбираться.
Этим утром в обычной кипе ежедневной корреспонденции полковник обнаружил большой конверт плотной темно-желтой бумаги, надписанный черным курсивом. Красивый почерк привлек внимание полковника; присмотревшись, он увидел абердинский почтовый штемпель. Он взял всю пачку писем с собой в кабинет, закрыл дверь, сел за стол и вскрыл увесистый конверт своим серебряным ножом для разрезания бумаги. Внутри находилось письмо и картонка, сложенная надвое и скрепленная канцелярскими скрепками. Полковник развернул письмо, заглянул в конец и увидел подпись: «Гас». Он был тронут до глубины души тем, что еще один кембриджский друг Эдварда взял на себя труд выразить им соболезнование.
«Штаб Гордонского шотландского полка,
Абердин.
5 августа 1940 г.
Глубокоуважаемый полковник Кэри-Лыоис!
Вчера только я узнал об Эдварде, поэтому и пишу вам с таким запозданием. Надеюсь, вы меня поймете и простите.
Десять лет жизни я провел в закрытых школах, сначала в Шотландии, потом вРагби, и за все это время мне так и не довелось сойтись с кем-нибудь по-настоящему близко, не находилось такого человека, с которым мне было бы абсолютно легко, неизменно весело и интересно. К тому времени, как я начал учебу в Кембридже, я уже решил для себя, что такой, видно, у меня характер — может быть, виной всему проклятая шотландская сдержанность, — и близкие отношения с кем-либо для меня невозможны. Но потом я познакомился с Эдвардом, и все изменилось. Перед его обаянием невозможно было устоять, оно даже вводило в заблуждение… Признаюсь, поначалу его невероятная притягательность отпугивала меня, и я относился к Эдварду с настороженностью… Но стоило мне узнать его получше, и все мои сомнения рассеялись, ибо под внешним шармом оказалась сильная натура человека, который знает, кто он, чего хочет и куда идет. Множество хороших воспоминаний сохранилось у меня о тех нескольких месяцах, что мы знали друг друга. Мне памятны его общительность, сердечность, безграничное дружелюбие, его добродушие и чувство юмора, его душевная щедрость. И, конечно, дни, проведенные мною со всеми вами в Нанчерроу, перед самым началом войны, и доброта, с которой вы приняли меня, совершенно чужого человека. Ничто не сотрет из моей памяти эти счастливые воспоминания, и мне остается только благодарить судьбу, что я знал Эдварда и считался одним из его друзей.
Просматривая свой кембриджский альбом, я наткнулся на один рисунок. Дело было летом, затевали матч по крикету между колледжами, и Эдварда уговорили участвовать в игре. Он согласился, но без особого энтузиазма. Я сделал этот набросок, пока Эдвард стоял у павильона, готовясь подавать мяч. Ничуть не обижусь, если вы выбросите рисунок в корзину для мусора, но я подумал, что, возможно, вы захотите его сохранить.
Горскую дивизию формируют заново, но меня прикомандировали ко второму батальону «Гордонских горцев», которые уже находятся по ту сторону океана. Если вы позволите, я бы хотел писать вам, поддерживать связь.
Наилучшие пожелания вам, а также миссис Кэри-Льюис, Афине и Лавди.
Искренне ваш.
Гас».
Эдгар прочел письмо дважды, потом отложил в сторону и взял в руки самодельный скоросшиватель. Не без усилия (пальцы его отчего-то немного дрожали) снял скрепки и раскрыл картонку. Внутри находился лист плотной бумаги для рисования с неровным верхним краем — Гас вырвал его из своего альбома.
Его сын. Экспромтом выполненный карандашный набросок, позднее раскрашенный акварелью (отличительная черта манеры Гaca). Схваченное мгновение, вырванное у времени, запечатленное навсегда. Эдвард, одетый для крикета, в белой рубашке и фланелевых спортивных брюках, на талии повязан шелковый шарфик в яркую полоску. Закатанные рукава обнажают мускулистые предплечья, в руке — кожаный крикетный мяч. Стоит вполоборота, с загорелым, улыбающимся лицом, непослушная прядь цвета спелой кукурузы, как всегда, упала на лоб. Вот-вот он поднимет руку и откинет ее назад.
Эдвард.
Внезапно все поплыло у него перед глазами от подступивших слез. Застигнутый врасплох, обезоруженный, в следующий миг он уже плакал. Эдгар вытащил из кармана громадный хлопчатобумажный носовой платок в синий горошек, вытер слезы и от души, основательно высморкался. Ничего, все в порядке. Это ерунда. Все равно он один; никто не видел этого острого приступа отцовского горя.
Долго еще он сидел перед портретом сына. Потом аккуратно положил его обратно в картонку, снова ее скрепил и убрал в ящик стола. Когда-нибудь он покажет рисунок Диане. А еще позже вставит в рамку и поставит у себя на столе. Потом. Когда у него достанет сил всегда видеть перед собой портрет сына.
1942
«Квартиры ЖВС ВМС , Норт-Энд, Портсмут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141