– Сказал ли он правду?
– Да, – снова ответили они.
– Считаете ли вы, что его надо принять?
– Да, – в последний раз сказали они.
– Ты готов принести клятву? – спросил председатель у вступавшего.
– Готов, – отвечал Сен-Жюст.
Тогда председатель слово в слово повторил все три периода той клятвы, которую ранее повторял за ним Бийо, и всякий раз, когда председатель делал паузу, Сен-Жюст твердым и пронзительным голосом отзывался:
– Клянусь!
После клятвы рука невидимого брата отворила ту же дверь, и Сен-Жюст удалился тою же деревянной поступью автомата, как и вошел, не оставив позади, по-видимому, ни сомнений, ни сожалений.
Председатель выждал, покуда не затворилась дверь в крипту, а затем громким голосом позвал:
– Номер третий!
Драпировка в третий раз поднялась, и явился третий адепт.
Как мы уже сказали, это был человек лет сорока-сорока двух, багроволицый, с угреватой кожей, но, несмотря на эти вульгарные черточки, весь облик его был проникнут аристократизмом, к которому примешивался оттенок англомании, заметный с первого взгляда.
При всей элегантности его наряда в нем чуствовалась некоторая строгость, начинавшая уже входить в обиход во Франции и происхождением своим обязанная сношениям с Америкой, которые установились у нас незадолго до того.
Поступь его нельзя было назвать шаткой, но она не была ни твердой, как у Бийо, ни автоматически четкой, как у Сен-Жюста.
Однако в его поступи, как и во всех повадках, сквозила известная нерешительность, по-видимому свойственная его натуре.
– Приблизься, – обратился к нему председатель.
Кандидат повиновался.
– Каково твое имя среди профанов?
– Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский.
– Каково твое имя среди избранных?
– Равенство.
– Где ты увидел свет?
– В парижской ложе Свободных людей.
– Сколько тебе лет?
– У меня более нет возраста.
И герцог подал масонский знак, свидетельствовавший, что он облечен достоинством розенкрейцера.
– Почему ты желаешь быть принятым среди нас?
– Потому что я всегда жил среди великих, а теперь наконец желаю жить среди простых людей; потому что всегда жил среди врагов, а теперь наконец желаю жить среди братьев.
– У тебя есть крестные?
– Есть, двое.
– Назови их нам.
– Один – отвращение, другой – ненависть.
– С каким желанием ты пойдешь по пути, который просишь нас открыть перед тобой?
– С желанием отомстить.
– Кому?
– Тому, кто от меня отрекся, той, что меня унизила.
– Чем ты пожертвуешь, чтобы достичь этой цели?
– Состоянием, и более того – жизнью, и более того – честью.
– Свободен ли ты от всех обязательств, а если нет, готов ли ты порвать с ними, коль скоро они войдут в противоречие с обетами, которые ты сейчас принес?
– Вчера я покончил со всеми своими обязательствами.
– Братья, вы слышали? – обратился председатель к людям в масках.
– Да.
– Вы знаете этого человека, предлагающего себя нам в соратники?
– Да.
– И коль скоро вы его знаете, считаете ли, что нужно принять его в наши ряды?
– Да, но пускай поклянется.
– Знаешь ли ты клятву, которую тебе надлежит теперь принести? – спросил принца председатель.
– Нет, но откройте ее мне, и, какова бы она ни была, я поклянусь.
– Она ужасна, особенно для тебя.
– Не ужасней нанесенных мне оскорблений.
– Она столь ужасна, что, когда ты ее услышишь, мы разрешим тебе удалиться, если ты заподозришь, что придет день, когда ты не сумеешь блюсти ее во всей полноте.
– Читайте клятву.
Председатель устремил на вступавшего пронзительный взгляд; затем, словно желая постепенно подготовить его к произнесению кровавого обета, он изменил порядок пунктов и вместо первого начал со второго.
– Клянись, – сказал он, – чтить железо, яд и огонь как быстрые, надежные и необходимые средства к очищению мира истреблением всех тех, кто стремится принизить истину или вырвать ее из наших рук.
– Клянусь! – твердым голосом отозвался принц.
– Клянись разорвать земные узы, связующие тебя с отцом, матерью, братьями, сестрами, женой, родней, друзьями, любовницей, королями, благодетелями и со всеми людьми, кому бы ты ни обещал в прошлом своего доверия, послушания, благодарности или службы.
Председатель оглянулся на людей в масках, которые обменялись взглядами, и видно было, как сквозь прорези масок в их глазах засверкали молнии.
Потом, обращаясь к принцу, он произнес:
– Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский, с этой минуты ты освобожден от присяги, принесенной отчизне и законам; но только не забудь: быстрее, чем грянет гром небесный, настигнет тебя повсюду, где бы ты ни спрятался, невидимый и неизбежный кинжал. А теперь живи по имя Отца, Сына и Святого Духа.
И председатель рукой указал принцу дверь в крипту, которая отворилась перед ним.
Герцог Орлеанский, словно человек, взваливший на себя непомерный груз, провел рукой по лбу и шумно вздохнул, силясь оторвать ноги от пола.
– О, теперь, – вскричал он, устремившись в крипту, – теперь-то я отомщу!
Глава 10. ОТЧЕТ
Оставшись одни, шестеро в масках и председатель тихо обменялись несколькими словами.
Потом, возвысив голос, Калиостро сказал:
– Входите все; я готов дать отчет, как обещал.
Дверь тут же отворилась; члены сообщества, которые прогуливались парами или беседовали группами в крипте, вернулись и вновь заполнили залу, где обычно проходили заседания.
Едва закрылась дверь за последним из членов ордена, Калиостро простер руку, давая понять, что знает цену времени и не желает терять ни секунды, и громко сказал:
– Братья, быть может, некоторые из вас были на том собрании, что имело место ровно двадцать лет тому назад в пяти милях от берега Рейна, в двух милях от деревни Дененфельд, в пещере Гром-горы; если кто-то из вас был там, пускай они, эти истинные столпы великого дела, которому мы служим, поднимут руки и скажут: «Я был там.»
В толпе поднялись пять-шесть рук и замахали над головами.
В тот же миг пять-шесть голосов повторили, как просил председатель:
– Я был там!
– Прекрасно, вот все, что нужно, – сказал оратор. – Остальные умерли или рассеялись по лицу земли и трудятся над общим делом, святым делом, ибо оно – на благо всего человечества. Двадцать лет назад труд этот, разные этапы которого мы сейчас рассмотрим, только зачинался; свет, который нас озаряет, едва брезжил на востоке, и даже наиболее зоркие глаза различали грядущее лишь сквозь облако, которое умеют пронизывать взгляды посвященных. На том собрании я объяснил, в силу какого чуда смерть, которая для человека есть забвение завершенного времени и минувших событий, не существует для меня, или, вернее, за последние двадцать столетий она тридцать два раза укладывала меня в могилу, но всякий раз новое эфемерное тело, наследуя мою бессмертную душу, избегало того забвения, которое, как я сказал, и есть сущность смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211