— Маруся! Огонек!
— Я свободна до обеда…
Янек перескочил через подоконник, крикнул:
— Я сейчас! — И нырнул внутрь «Рыжего».
— А я думал, ты со мной пойдешь прогуляться, Огонек, — огорчился Григорий.
— Или со мной, — добавил Елень.
— Я с тем, кто самый быстрый. Вы теперь в танке втроем будете?..
— Нет у нас четвертого. — Оглянувшись по сторонам, не слушает ли кто, Густлик таинственно добавил: — Говорили, что будет Вихура, этот, что баранку крутит, — показал он жестами и прищурил глаз.
— Вот если бы ты, Маруся, к нам присоединилась, — сказал Григорий.
— Где там, девушке это не подходит… — Желая сменить тему, она сверкнула глазами в сторону «Рыжего». — Что он в танке ищет?
— Наверно, шапки. У нас там все, — начал объяснять Густлик. — Только спим в доме, и это непривычно.
— Неудобно, — уточнил Саакашвили. — Слишком мягко. Только когда я выбросил подушку и положил под голову кобуру…
Янек слушал этот разговор, стоя внутри танковой башни и примеряя фуражку перед зеркальцем, установленным на замке орудия. Он поправил прядь своих льняных волос, чтобы она небрежно свисала на лоб. Когда Елень сказал, что надо четвертого, Янек сразу стал серьезным и повернулся в ту сторону, где к броне была приклеена фотография бывшего командира и висели два его креста — Крест Храбрых и Виртути Милитари. Он задумался, глядя на фотографию погибшего товарища, и не слышал даже шуток Григория о зачислении Маруси в состав экипажа.
— Янек! Ну иди же!
— Иду! — откликнулся Янек на призыв Густлика.
Он поднялся в люк на башне, выскочил на броню, с брони спрыгнул на землю. Беря Марусю под руку, с извиняющейся улыбкой козырнул друзьям.
— Ты не спеши… — сказал ему на прощание Елень и тут же обратился к Саакашвили: — Если что, и вдвоем справимся.
Некоторое время они смотрели в окно вслед уходившим.
— А я один, — вздохнул Григорий.
— Что ты огорчаешься? Вот-вот конец войне. И тогда не успеешь оглядеться, как тебе от девчат отбоя не будет.

Янек и Маруся шли по пустой, изуродованной снарядами улице отвоеванного Гданьска. И смущенные не столько близостью, сколько непривычной для них тишиной, молчали. Шарик бегал вокруг, останавливался перед ними, смотрел то на Янека, то на Марусю и радостно лаял.
Овчарка, в жизни которой все было ясно — голод или сытость, ненависть или любовь, — удивлялась и не понимала сложных людских дел. Откуда ей было знать, что о простых и очевидных для каждого, хотя бы раз увидевшего издалека эту пару, вещах труднее всего говорить именно им двоим. Труднее всего, потому что не знают они, как в несколько маленьких слов вместить большое чувство. А говорить долго и красиво они не умеют — война этому не учит. Они привыкли к кратким командам, к восклицаниям, которые быстрее пули.
Апрельский ветер, солоноватый от запаха моря, ласкал их теплой ладонью по лицам, нашептывал тихонько что-то на ухо. На перекрестке Огонек собралась наконец с духом, замедлила шаги, чтобы заговорить, но в последнее мгновение передумала.
— Пойдем к морю, — предложила она, снимая с головы берет.
— Давай, но сначала я покажу тебе свой дом.
— Хорошо. — И она подала ему руку.
Он повернул к разбитым воротам, осторожно провел девушку под навесом порыжевшего железобетона и дальше, ущельем между горами щебня, во двор, покрытый желтой, прошлогодней травой. Над гребнем старой слежавшейся кучи поднималось деревцо в первой зелени весны, и Шарик побежал посмотреть его вблизи.
— Здесь мы жили втроем. — Янек показал на пустые прямоугольники окон на первом этаже. — Давно, до войны.
Маруся сняла с него фуражку, погладила по волосам, а потом, положив руки ему на плечи, сказала:
— Ты нашел отца. А я совсем одна.
— Нет, Огонек. Вот здесь, почти рядом с моей матерью, я хотел тебя попросить… чтобы мы были вместе, навсегда.
— Это будет нелегко, — тихо ответила Маруся.
Держа в руках его фуражку и свой синий берет с красной звездой, она подняла их, как бы показывая, что они разные, что принадлежат разным армиям.
— И все-таки это будет. — Он упрямо покрутил головой, пальцами расчесал волосы.
— Война не окончена. А солдатский день бывает подчас как целый год мирной жизни: грусть и радость, встреча и расставание, жизнь и…
Он прижал свой палец к ее вишневым теплым губам, чтобы удержать слово, которое солдаты на фронте стараются не произносить вслух. О смерти говорилось — «она». Так раньше, в очень давние времена, люди избегали произносить имена грозных богов, боясь их рассердить.
На улице тарахтел мотор машины и время от времени гудел клаксон. Кто-то кричал. Янек уже давно уловил эти звуки, но только сейчас понял, что зовут-то его.
— Янек! Плютоновый Кос!
Янек схватил фуражку, энергично надвинул ее на голову и выбежал на улицу. За ним Маруся, и самым последним Шарик, обеспокоенный этой неожиданной спешкой.
У края тротуара стоял ядовито-зеленый грузовик, из кабины выглядывал Вихура.
— Привет. Здравствуй, Огонек! — весело крикнул он. — А я вас ищу-ищу. Осторожно! Свежевыкрашено, — предостерег он, поднимая палец. — Краска, холера, никак сохнуть не хочет…
— Ты что-то хотел? — прервал его Кос.
— Ну, конечно. Слушайте: отправляется баржа вверх по Висле за мукой. Солнце, весна и все такое прочее. Хотите вместе?..
— Хотелось бы, но у меня дежурство в госпитале.
— Я не могу. Сегодня торжественная линейка на Длинном рынке, а завтра вечером праздник.
— К вечеру вернемся!
— Нет…
— Ну, тогда привет! — Вихура козырнул и, убирая голову в кабину, стукнулся теменем о край рамы, отчего сморщил свой курносый нос. — Будьте здоровы, Косы! — крикнул он, дал газ и рванул с места.
Янек перестал хмуриться.
— Может, его в экипаж? Варшавянин, быстрый парень.
— Конечно, Янек. Конечно, никого другого, только Вихуру.
— Слышала, как он нас назвал? Обещай, что сразу после войны…
— Слышала. Обещаю.
Она протянула ему руки, он крепко сжал ее ладони и не отпускал, стискивал, как гранату с выдернутой чекой, глядя в потемневшие зеленые глаза под черными бровями, выгнутыми, как монгольский лук.
Шарик присел у ног своего хозяина, посмотрел снизу вверх на лица обоих, и хотя ему захотелось радостно залаять, даже не заскулил.
Издалека, с Балтийского моря, возвращались штурмовики, они жужжали в небе совсем как сытые, тяжелые шмели над лугом, и все было так празднично, потому что было сказано самое важное и прекрасное, что можно сказать…

На Длинном рынке собралась масса народу. Кроме польских и советских солдат здесь было много гражданских. Люди толпились до самых Зеленых ворот, до моста через Мотлаву. Генерал обращался именно к мирному населению, он говорил, что невольники, согнанные сюда гитлеровцами силой, — теперь подлинные хозяева этого города, который когда-то был польским и теперь снова и навсегда возвращен Польской Республике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233