.. Нет, таких лечить надо. Все, звоню! – Она сняла трубку, ткнула в диск густо накрашенным ногтем.
Спустя много лет Гаврилов не мог понять, какая сила подрубила его под коленки и опрокинула на пол. И куда вдруг испарился воспитанный в «Вышке» гонор от принадлежности к «элите нации», как втолковывал им начальник курса.
– Зоиванна, – прошептал он, едва сдержав слезы. Та с минуту смотрела на стоящего перед ней на коленях Гаврилова, потом нехотя положила трубку и вздохнула:
– И что мне с тобой, красавчик, делать? Шеф послал, да?
– Ага, – кивнул Гаврилов, сообразив, что самое страшное уже позади.
– Сука у тебя шеф. Давай и мы его куда-нибудь пошлем! – Глаза Зои Ивановны вспыхнули огнем оскорбленного чувства материнства.
«А ведь пошлет же, стерва! Один звонок – и Самсонов ловит китайских шпионов где-нибудь в Благовещенске», – подумал Гаврилов и отчаянно замотал головой.
– Как хочешь. Я думала, ты умнее. – Зоя Ивановна сразу же потеряла к нему всякий интерес. Что-то быстро черкнула на клочке бумаги. – Отнесешь в третий цех. Тридцать коробок. Деньги в кассу.
Третий цех оказался полуподвалом, доверху забитым картонными коробками.
Гаврилов напряг все знание английского, но большей части надписей разобрать не смог.
– Какие брать-то будешь? – спросила кладовщица, перехватив ошалелый взгляд Гаврилова, блуждающий по штабелям коробок.
– Самые лучшие, – нашелся Гаврилов.
Второй урок последовал сразу же после ноябрьских праздников. Взяли малохольного скрипача-диссидента. Арест был давно согласован, парень продолжал пиликать в филармонии и травить антисоветчину на кухне и не ведал, что только высшие политические соображения – «не давать повода вражеской пропаганде очернить светлый праздник советского народа» – позволили ему посидеть с друзьями за праздничным столом. Самсонов, лично руководивший обыском и проведший первый допрос, вызвал Гаврилова и сказал, смачно, как грузчик после трудового подвига, растягивая папиросу: «Молодой, спать тебе еще рано. Свези клиента в Лефортово».
Именно в тот вечер Гаврилов испытал тот высший пик блаженства, когда на одном вдохе познаешь все тайны бытия. Даже первый опыт узнавания и наслаждения женским телом не шел ни в какое сравнение. Чувство было намного острее, пьянило своей запредельностью.
Всю дорогу он поглядывал в зеркало на зажатого между двумя операми скрипача. При аресте и на допросе он еще более-менее держался, а тут расклеивался с каждой минутой. Гаврилов ждал, что вот-вот из черных навыкате глаз брызнут слезы. Но скрипач только кусал губы. А когда вздрогнули железные ворота Лефортовской тюрьмы и медленно поползли в сторону, открывая проезд машине, Гаврилов как по наитию развернулся на переднем сиденье и заглянул в лицо скрипача. И ошалел.
Оно медленно наливалось мертвенной бледностью. Это уже была маска, на которой еще жили глаза и тонко-тонко, как у птенца, дрожали веки. Не было избалованного поклонницами скрипача, не было любимца семьи и дежурного остряка диссидентских сходок. Был труп с окостеневшим лицом. Прошлое для него уже умерло, а будущего не будет никогда.
«Нет ада и врат, ведущих в него. Нет бездны и геенны огненной. Выдумали это все те, перед кем распахивались железные ворота темниц. Лишь им, умершим на пороге и до конца земных дней так и не воскресшим, людская молва обязана страшными сказками об аде. Только так никто и не понял этих мертвых пророков: ад – он всегда рядом, и врата его всегда открыты». – Мысль, ворвавшаяся в сознание, была настолько чуждой Гаврилову, что он невольно вздрогнул.
И вслед за этим знанием, обжегшим мозг, откуда-то изнутри поднялась теплая, вязкая волна удовольствия, Гаврилов рефлекторно сжал колени, вдруг захотелось рассмеяться, плюнуть в это мертвое лицо. Он не знал, откуда это в нем. Еле сдержался, отвернулся, развалился в кресле и закрыл глаза, пьяный от неведомого ранее чувства превосходства над униженным до последней черты человеком.
Самое странное, что Самсонов в тот вечер не ушел домой, дождался Гаврилова. Вполуха выслушав доклад, он молча кивнул на свободный стул, достал из-под стола початую бутылку коньяка. Гаврилов испуганно оглянулся на дверь. В коридорах управления было непривычно тихо. В кабинете горела только настольная лампа, освещая угол стола с одиноко белеющим листом бумаги.
– Сядь, молодой, не дергайся. – Самсонов небрежно плеснул коньяк в стаканы, повозился в ящике и выложил на стол коробку «Ассорти», тех самых, через унижение добытых Гавриловым. – По твоему очумелому виду я понял, что урок пошел в прок, так? – Гаврилов кивнул. – Я подписал твою характеристику. Работать ты у нас будешь. Больших звезд не гарантирую, но работать ты сможешь. – Он медленно высосал из стакана коричневую влагу, бросил в рот конфету. – Скажи честно, сладко было?
– Да, – кивнул Гаврилов, сразу же поняв, какую невыносимую сладость имеет в виду Самсонов.
– То-то, салага! Теперь я за тебя спокоен. Теперь ты дважды привитый. Как щенок, – хохотнул Самсонов, сверкнув хитрыми кабаньими глазками. По красному одутловатому лицу было ясно, что половину бутылки он высосал в гордом одиночестве. – Можно тебя и на охоту брать, не боясь, что подцепишь какую-нибудь заразу. – Он бросил в рот еще одну конфету. – Жаль, что тебе для первого раза попался этот консерваторский педрила, а не замминистра хотя бы. Вот тогда бы ты еще лучше понял, что от всесильной Зоиванны до дерьма лагерного лишь один шаг.
– Он со значением посмотрел на притихшего Гаврилова. – Они жизнь превратили в сплошной праздник. Но праздник, заметь, как ни крути, всегда на нашей улице. На Лубянке. Кстати, с праздником тебя, Гаврилов. – Он чокнулся своим пустым стаканом с еще полным гавриловским. – С днем рождения, опер!
Самсонов оказался прав, через семь лет Гаврилов со злорадством прочитал об аресте директора Елисеевского гастронома. Андропов, придя, наконец-то, к власти, как капитан на тонущем судне, для наведения элементарного порядка приказал показательно вздернуть на рее первого попавшегося. Директора под улюлюканье толпы приговорили к расстрелу. И вообще, недолгое андроповское правление Гаврилов вспоминал как непрекращающийся праздник – один вид красных корочек валил на колени любого.
Неприкасаемые
Гаврилов был так поглощен воспоминаниями, что едва успел среагировать на подрезавший его машину тупорылый «форд». Красные габариты были у самого бампера, когда он успел вырулить вправо, вспугнув маршрутное такси. Сзади кто-то отчаянно засигналил, и Гаврилов до отказа вдавил педаль в пол, старясь побыстрее уйти от опасного места. Можайское шоссе в этот вечерний час было запружено машинами, хлещущими друг друга по бокам холодной жижей, вылетающей из-под колес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
Спустя много лет Гаврилов не мог понять, какая сила подрубила его под коленки и опрокинула на пол. И куда вдруг испарился воспитанный в «Вышке» гонор от принадлежности к «элите нации», как втолковывал им начальник курса.
– Зоиванна, – прошептал он, едва сдержав слезы. Та с минуту смотрела на стоящего перед ней на коленях Гаврилова, потом нехотя положила трубку и вздохнула:
– И что мне с тобой, красавчик, делать? Шеф послал, да?
– Ага, – кивнул Гаврилов, сообразив, что самое страшное уже позади.
– Сука у тебя шеф. Давай и мы его куда-нибудь пошлем! – Глаза Зои Ивановны вспыхнули огнем оскорбленного чувства материнства.
«А ведь пошлет же, стерва! Один звонок – и Самсонов ловит китайских шпионов где-нибудь в Благовещенске», – подумал Гаврилов и отчаянно замотал головой.
– Как хочешь. Я думала, ты умнее. – Зоя Ивановна сразу же потеряла к нему всякий интерес. Что-то быстро черкнула на клочке бумаги. – Отнесешь в третий цех. Тридцать коробок. Деньги в кассу.
Третий цех оказался полуподвалом, доверху забитым картонными коробками.
Гаврилов напряг все знание английского, но большей части надписей разобрать не смог.
– Какие брать-то будешь? – спросила кладовщица, перехватив ошалелый взгляд Гаврилова, блуждающий по штабелям коробок.
– Самые лучшие, – нашелся Гаврилов.
Второй урок последовал сразу же после ноябрьских праздников. Взяли малохольного скрипача-диссидента. Арест был давно согласован, парень продолжал пиликать в филармонии и травить антисоветчину на кухне и не ведал, что только высшие политические соображения – «не давать повода вражеской пропаганде очернить светлый праздник советского народа» – позволили ему посидеть с друзьями за праздничным столом. Самсонов, лично руководивший обыском и проведший первый допрос, вызвал Гаврилова и сказал, смачно, как грузчик после трудового подвига, растягивая папиросу: «Молодой, спать тебе еще рано. Свези клиента в Лефортово».
Именно в тот вечер Гаврилов испытал тот высший пик блаженства, когда на одном вдохе познаешь все тайны бытия. Даже первый опыт узнавания и наслаждения женским телом не шел ни в какое сравнение. Чувство было намного острее, пьянило своей запредельностью.
Всю дорогу он поглядывал в зеркало на зажатого между двумя операми скрипача. При аресте и на допросе он еще более-менее держался, а тут расклеивался с каждой минутой. Гаврилов ждал, что вот-вот из черных навыкате глаз брызнут слезы. Но скрипач только кусал губы. А когда вздрогнули железные ворота Лефортовской тюрьмы и медленно поползли в сторону, открывая проезд машине, Гаврилов как по наитию развернулся на переднем сиденье и заглянул в лицо скрипача. И ошалел.
Оно медленно наливалось мертвенной бледностью. Это уже была маска, на которой еще жили глаза и тонко-тонко, как у птенца, дрожали веки. Не было избалованного поклонницами скрипача, не было любимца семьи и дежурного остряка диссидентских сходок. Был труп с окостеневшим лицом. Прошлое для него уже умерло, а будущего не будет никогда.
«Нет ада и врат, ведущих в него. Нет бездны и геенны огненной. Выдумали это все те, перед кем распахивались железные ворота темниц. Лишь им, умершим на пороге и до конца земных дней так и не воскресшим, людская молва обязана страшными сказками об аде. Только так никто и не понял этих мертвых пророков: ад – он всегда рядом, и врата его всегда открыты». – Мысль, ворвавшаяся в сознание, была настолько чуждой Гаврилову, что он невольно вздрогнул.
И вслед за этим знанием, обжегшим мозг, откуда-то изнутри поднялась теплая, вязкая волна удовольствия, Гаврилов рефлекторно сжал колени, вдруг захотелось рассмеяться, плюнуть в это мертвое лицо. Он не знал, откуда это в нем. Еле сдержался, отвернулся, развалился в кресле и закрыл глаза, пьяный от неведомого ранее чувства превосходства над униженным до последней черты человеком.
Самое странное, что Самсонов в тот вечер не ушел домой, дождался Гаврилова. Вполуха выслушав доклад, он молча кивнул на свободный стул, достал из-под стола початую бутылку коньяка. Гаврилов испуганно оглянулся на дверь. В коридорах управления было непривычно тихо. В кабинете горела только настольная лампа, освещая угол стола с одиноко белеющим листом бумаги.
– Сядь, молодой, не дергайся. – Самсонов небрежно плеснул коньяк в стаканы, повозился в ящике и выложил на стол коробку «Ассорти», тех самых, через унижение добытых Гавриловым. – По твоему очумелому виду я понял, что урок пошел в прок, так? – Гаврилов кивнул. – Я подписал твою характеристику. Работать ты у нас будешь. Больших звезд не гарантирую, но работать ты сможешь. – Он медленно высосал из стакана коричневую влагу, бросил в рот конфету. – Скажи честно, сладко было?
– Да, – кивнул Гаврилов, сразу же поняв, какую невыносимую сладость имеет в виду Самсонов.
– То-то, салага! Теперь я за тебя спокоен. Теперь ты дважды привитый. Как щенок, – хохотнул Самсонов, сверкнув хитрыми кабаньими глазками. По красному одутловатому лицу было ясно, что половину бутылки он высосал в гордом одиночестве. – Можно тебя и на охоту брать, не боясь, что подцепишь какую-нибудь заразу. – Он бросил в рот еще одну конфету. – Жаль, что тебе для первого раза попался этот консерваторский педрила, а не замминистра хотя бы. Вот тогда бы ты еще лучше понял, что от всесильной Зоиванны до дерьма лагерного лишь один шаг.
– Он со значением посмотрел на притихшего Гаврилова. – Они жизнь превратили в сплошной праздник. Но праздник, заметь, как ни крути, всегда на нашей улице. На Лубянке. Кстати, с праздником тебя, Гаврилов. – Он чокнулся своим пустым стаканом с еще полным гавриловским. – С днем рождения, опер!
Самсонов оказался прав, через семь лет Гаврилов со злорадством прочитал об аресте директора Елисеевского гастронома. Андропов, придя, наконец-то, к власти, как капитан на тонущем судне, для наведения элементарного порядка приказал показательно вздернуть на рее первого попавшегося. Директора под улюлюканье толпы приговорили к расстрелу. И вообще, недолгое андроповское правление Гаврилов вспоминал как непрекращающийся праздник – один вид красных корочек валил на колени любого.
Неприкасаемые
Гаврилов был так поглощен воспоминаниями, что едва успел среагировать на подрезавший его машину тупорылый «форд». Красные габариты были у самого бампера, когда он успел вырулить вправо, вспугнув маршрутное такси. Сзади кто-то отчаянно засигналил, и Гаврилов до отказа вдавил педаль в пол, старясь побыстрее уйти от опасного места. Можайское шоссе в этот вечерний час было запружено машинами, хлещущими друг друга по бокам холодной жижей, вылетающей из-под колес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181